Степан Кондурушкин
Звонарь
Федя — десятилетний мальчик.
Учится в гимназии и живет в чужой семье только первый год. И от Рождества до Пасхи успел до слез соскучиться по родному дому.
Уже на четвертой неделе Великого поста дни стали казаться Феде неделями; на пятой — месяцами, а на шестой — целыми годами.
Прошел первый год — понедельник, второй год — вторник, третий год — среда. На четвертый год — в четверг распустили гимназию. И Федя до самого вечера сидел на скамейке около дома, ждал отца.
Отец должен приехать вот по этой улице из-за поворота. Сначала покажется голова Гнедка, потом — дуга, сани низкие и широкие, наконец — отец в шубе, немного сгорбленный, с небольшой бородой, в мохнатой шапке... Все это Федя так хорошо знал, что стоило ему закрыть глаза, как он видел и лошадь, и дугу, и отца. Открывал глаза и видение пропадало.
Федя играл с мальчиками в бабки*, бегал на поворот улицы, где стоял полицейский, смотрел на другую улицу... Все ждал и не хотел идти в комнату. Нет и нет.
К вечеру измучился Федя.
Вышел посидеть на скамеечку в старом меховом пальто дедушка Василий Игнатьевич.
- Ты что здесь сидишь, Федя? Все отца ждешь?.. Иди, Надя тебя ждет чай пить. А ночью и отец твой приедет.
Василий Игнатьевич вдовец. Он живет со своей дочкой Надей. После смерти жены, Надиной мамы, он сразу постарел, службу бросил, сидел постоянно дома, читал газету или книжку. А по вечерам учил с Федей и Надей уроки.
Надя с Федей однолетки. Им по десять лет. Но Надя в доме хозяйка. У ней большая, тугая коса на спине, ключи от шкафов. Она вынимает из шкафа и дает Феде конфетку, пряник.
Когда Федин отец привез Федю в город, то так и сказал Наде:
- Вот вам, Надежда Васильевна, мой Федя. Поберегите его.
Если Надя с Федей ссорились, то Федя язвил и называл Надю хозяйкой, Надеждой Васильевной. А у Нади для Феди была дразнилка:
Федя-бредя
Съел медведя.
Упал в яму,
Кричал маму: Ма-а-а-ама!
Жить Феде было хорошо: уютно, любовно, как в родной семье. Василий Игнатьевич его любил и ласкал, как отец. Надя, сама ребенок, а о Феде заботилась и была ему заместо старшей сестры. Они ссорились и мирились, ходили в гимназию, учили вместе уроки, мечтали.
II
Василий Игнатьевич оказался пророком. Федин отец приехал ночью, часов в десять, и говорил, что надо выехать из города раньше, потому что соседняя балка* налилась тающим снегом, того и гляди потечет и задержит в городе на несколько дней. А по морозцу проехать можно.
Василий Игнатьевич с Фединым отцом пили чай, а Федя с Надей собирали Федины вещи. Федя без умолку рассказывал Наде о маме, о своем селе, братьях, сестрах, о бабушке, о Гнедке.
Бросали укладываться и бежали здороваться с Гнедком.
Гнедко жевал сено и покосился на детей большим, черным глазом, фыркнул и тряхнул ушами. Дескать: "Здравствуй, гимназист! Поди, соскучился здесь?".
Федя засмеялся от радости и поцеловал Гнедка около глаза, где от жеванья поднимался и опускался какой-то шарик. Гнедко мотнул головой и храпнул ртом новую пачку сена. Дескать: "Не привык я к таким нежностям, да и есть хочу до смерти".
- Гнедко, он умный! — убеждал Федя. — Он такой умный, все понимает, вот только говорить не умеет. А еще у нас есть Валетка, вот тоже умный! Смеется и мертвым притворяться умеет. А еще кот большой, Гурма... Гурма, тот уж совсем умный. Его даже Валетка боится...
И опять Федя без конца рассказывал Наде о своем доме.
Надя помогала укладывать Феде книги и белье, молча и слушала, смотрела на оживленное личико Феди и завидовала, что у него будет такая веселая Пасха. Ей вдруг стало досадно, что противный Федюк такой веселый и все рассказывает только о себе, да об своем доме. Она вдруг встала, бросила книжку на стол и, прищурившись на Федю, сказала:
- Некогда мне тут болтать с тобой. Нужно по хозяйству.
Федя широко раскрыл глаза. Надя обиделась — это ясно. Он бросил на пол белье и побежал за Надей.
— Надя, Надя! Голубушка, душенька! Ты сердишься, Надя? За что? А ты не сердись, Надя, миленькая...
Надя посмотрела на разгоревшееся Федино лицо, с умоляющими глазами, и ей стало радостно, весело и смешно. Она засмеялась до слез и крепко сжала Федину руку.
— Да я не сержусь, право, не сержусь... Пойдем укладываться.
Дети снова укладывали вещи. Болтали.
- Хорошо бывает на Пасху ночью, — мечтала вслух Надя. — Тихо на улицах. Все сидят и ждут. И вдруг бом-м-м.
- Бом, бом, бом! — радостно подхватил Федя.
- И знаешь, Феденька, ударит так, точно с неба упадет: бом-м-м! И все зашевелятся. Кто спал— проснется, кто сидел — встанет... Даже Мурка наша просыпается и начинает умываться лапкой. Весело так, хорошо. Всем скажет колокол, всем, всем... Бом-м-м!
Федя, надувая красные щеки, гудел перед Надей:
- Бом-м, бом-м!
- Хорошо бы, Федя... Вот бы хорошо!..
- Что хорошо?
- Хорошо бы... ударить... Знаешь, первый раз ударить в колокол... Чтобы все услыхали! Весь город спит. На Волге и за Волгой тихо, тихо. А ты стоишь на колокольне и смотришь кругом. Все ждут, а ты стоишь — и за язык колокола держишься... Ах, Федя! Понимаешь, как это хорошо!.. Люди внизу ждут, а ты — наверху, около звезд, держишься за колокольный язык. И вдруг: бом-м-м! Все вскочат, все обрадуются, Феденька, вот хорошо бы ударить! Да нет, где уж...
- Надя! Я могу. Милая, я ударю!
- Где тебе... — не поверила Надя.
- Ударю, ей-Богу ударю! Первый ударю! У нас в селе сторож церковный, Родивон. Он меня возьмет, и я ударю.
- Как хорошо, Федя! Только я не услышу, — опечалилась Надя. — От вас далеко до нас...
- А ты, Наденька, ухом к земле. Вот и услышишь. Через землю далеко слышно, за сто верст слышно... Я ударю, я ударю!
Надя с Федей взялись за руки и кружились около раскры того чемодана с Фединым бельем и звонили вместе:
— Бом-м, бом-м, бом-м!
Федя таращил глаза и надувал щеки, думал, что звонит ба сом. А Надин голос тянулся ровный и звонкий, как нежная струна.
Потом Федя трезвонил над головой невидимыми маленькими колоколами.
- Тилим-бом, тилим-бом, тилим-бом.
- Бом-м, бом-м, бом-м! — вторила тягучими, важными
ударами Надя.
III
Рано утром Федю сонного посадили в сани.
Поехали. Улицы города пустынны и звонки. Чистый, холодный воздух, шуршанье ледяшек под полозьями саней разбудили Федю. И пробуждение это было радостное, счастливое.
Домой, домой!
Тут только вспомнил Федя, как его сейчас одевал Василий Игнатьевич, как встала и прощалась с ним Надя и шепнула на ухо:
- Так ударь, Федя, зазвони! Слышишь!..
- Милая Надя! — думал Федя. — Да, да, я ударю, зазвоню.
На минуту ему стало грустно, что нет Нади, что он прощался с ней сонный. Но это только на минуту. Очень радостно было, и никакая печаль не могла завладеть душой.
Выехали за город. Хрустит подмороженная дорога. Весело фырчит Гнедко. На востоке кто-то большой кистью проводит зеленые, синие, розовые полосы. Уже чирикает невидимая ранняя птичка. А из города вдогонку несется неторопливый постный звон.
— Я ударю, Надя! Ударю, милая! Я зазвоню, — говорит Федино сердце и радостно бьется.
С восходом солнца стало еще веселее. Дорога сразу обмякла. Под ледяными стеклами забуровили ручейки. Подул теплый вешняк*, и деревья замотали радостно талыми ветвями.
На перелеске, около дороги, осела стая грачей. Они только что прилетели из теплой страны, еще не успели разместиться, бранились и дрались из-за прошлогодних гнезд.
Грачи привели Федю в восторг. "Весна, весна!" — кричал он, каркал по-грачиному и махал руками — точно крыльями. Спрыгнул с саней и бежал вместе с Гнедком. Отбегал в сторону и с разбега кидался в сани. Отец любовно ворчал на Федю, боялся, как бы он не провалился в яму с талым снегом.
И Феде казалось, что все кругом звенит тихим, радостным звоном. Ветерок звенит, земля звенит, голубое небо звенит, и в душе у него так радостно, хорошо звенит Надин голос:
- Бом-м, бом-м!
Но все теперь звенит пока тихо. А вот, когда Федя ударит в Пасхальную ночь первый раз в большой колокол, тогда громко зазвенит вся земля, загудит небо, проснутся леса и реки, поля и балки, загудят Феде хвалу:
- Федя, спасибо тебе, ты зазвонил. Ты разбудил нас от зимнего сна.
Заструился светлый пар над землею. Из-под снега темными глазами выглянула мокрая земля. Недалеко от дороги Федя увидал большой холм, весь черный и на верхушке сухой. Федя побежал туда.
От холма поднимался густой пар, будто он внизу горел и дымился всем своим телом. На солнечной стороне уже пробилась и зазеленела травка, и — о, радость! выстрелил белый подснежник. Федя посмотрел на сани. Отец не видит. Быстро нагнулся, оперся руками в жирную землю и поцеловал белый цветок... Как он любил этот маленький, нежный цветок и зеленую траву! Как рад был он солнцу, синему небу, маленькой птичке, которая летала с былки на былку* и чирикала весеннюю песню.
IV
Дома Федя и оглянуться не успел, как пришла Пасха. Дома надо было осмотреть каждый уголок: сходить к Гнедку в конюшню, к коровам и овцам в хлев, в курник* к курам. Надо заглянуть и в амбар, и на огород, сбегать на речку, к знакомому сапожнику, к товарищу Митьке — мало ли дел!
Всюду Федю провожал Валетка. Раньше этого Валетка никогда не делал. Он ходил только с Фединым отцом, с матерью. Федей пренебрегал. А теперь Федя — гимназист, гость из города! Валетка бросил свою важность и, почтительно помахивая хвостом, следовал за Федей и в амбар, и в курник, и в хлев.
Коровы пялили на Федины светлые пуговицы выпуклые глаза и от изумления прочищали языком ноздри. Овцы испуганно топали ногами и шарахались в кучу. Валетка звонко позевывал, отворачивался и лениво рассуждал хвостом:
- Чего, Федя, смотреть на них: невежественные овцы... Мужичье... Пойдем лучше на реку.
Бежали на реку. Речушка потрескалась и вздулась. Вот- вот тронется. По ней уж никто не ходит и не ездит. Берега обсохли. На них по вечерам сидят парни, девки, старики. Ждут полой воды.
Но между всеми этими делами и заботами Федя не забывал Родиона, звонаря. С ним он целую неделю ведет переговоры:
- Только один первый раз ударю, Родивон! Один раз, а потом ты...
Родивон мужик на вид мрачный, скуластый, сухощавый. Борода у него редкая и жесткая, как лошадиный хвост. Лицо всегда покрыто темными веснушками, будто вымазано черной зернистой икрой. Он не отказывал Феде, но и ни разу не сказал, что согласен.
Так тянулось до самой Страстной субботы. Нетерпение Федино возросло до крайности. Он и во сне, и наяву слышал Надин голос:
- Ах, хорошо бы, Федя, зазвонить!
И в ушах у Феди все время был какой-то звон. Звенел вечер, звенело утро. Целый день звенело солнышко, звенела река. Ему казалось, что первый раз в своей жизни он встречает весну, — так все хорошо, радостно и звонко было у него на душе.
Только вот Родивон беспокоил.
Наконец, Федя решился на последнее средство. У лавочника, Кузьмы Иваныча, купил восьмушку* волокнистого табаку и пошел к Родивону.
Но в Страстную субботу переговорить с Родивоном было трудно. Он целый день занят в церкви, у священника в доме. Куда-то ездил, ходил и только к вечеру пришел в свою сторожку, сел на желтую, сырую после мытья лавку, свернул и закурил цигарку, пуская дым сквозь жесткие усы.
Вот тут-то и настиг его Федя.
- Родивон... Вот я тебе... на праздник табачку купил...
Федя положил восьмушку на стол и густо покраснел.
- Это хороший табак, Родивон, асмоловский, волокнистый...
Под темными веснушками Родивоново лицо затеплилось лаской.
- Так вот, Родивон, ты на Пасху и покури душистого табачку. Асмоловского... А махорка гадкая... Покуришь, Родивон? А?
- Ну, ладно уж, ладно... — сказал, наконец, Родивон.
- Можно, Родивон, да?
- Можно.
Федя ликовал. Он залез к Родивону на колени и целовал его в жесткую бороду.
- Ты погоди, рано еще христосоваться-то, — шутил Родивон.
- Как же мне, Родивон, с тобой на колокольню попасть?
- Ты ночь-то уж не спи.
- Нет, Родивон, какой тут сон!
- Так вот и приходи сюда около полночи. Вместе и пойдем.
V
Наступила чуткая и таинственная Пасхальная ночь.
Сильно билось Федино сердце, когда он поднимался с Родивоном по крутой лестнице на колокольню. Сделали два поворота — площадка. Они уже вровень с крышами домов. И светлее стало. Еще два поворота — опять площадка.
Родивон идет молча и только изредка твердит молитву.
- Господи помилуй, Господи помилуй!
Феде жутко смотреть в темные углы колокольни. Завозится и закурлычет спросонья в гнезде голубь — Федя так и вздрогнет.
- Родивон, подожди минутку...
Чем выше поднимались, тем шире и звонче становилось у Феди на сердце. Родивон вылез на площадку. Вот и Федя выглянул.
Посреди верхней площадки на толстом кресте из бревен висел тяжелый призывный колокол. А вокруг него по оконным пролетам развешаны другие колокола поменьше.
Так вот он какой большой колокол, этот Божий глас! А снизу, с улицы он видится совсем маленьким. Одутлые, засиженные голубями бока, тяжелый язык с веревкой... Дотронулся Федя пальцем до толстого края, — по всему колоколу побежал шепотком тихий звон.
Жутко и сладостно.
Родивон облокотился на подоконник и смотрит на село.
Длинными рядами расползлись по селу черные дома. Мигают красными глазами-окнами. Феде кажется, что все дома смотрят на колокольню, на Федю и ждут.
Шуршит льдинами река. Ворочается подо льдом, поднимается, выпирает наверх, на берега тяжелые льдины. Вот-вот тронется и потечет. Но и река ждет, когда Федя ударит.
Вокруг колокольни носится, вьется звонкий шорох. Будто, кто шепчется, целуется, летает вокруг. Это ангелы летают у крестов, в окнах над головами Родивона и Феди, над колоколами. Дотронется ангел крылышком до колокола, — зазвенит колокол ласковым шепотком.
Ждут все люди, ждут поля, леса, ждет Надя... Федя, скоро ли ты ударишь?
А у Феди от нетерпенья дрожь по всему телу идет.
- Скоро ли, Родивон? — шепчет Федя.
- Надо вдарить! — говорит Родивон. - Вон батюшка лампу на окошко поставил. У нас с ним всегда так: когда он лампу на окошко поставит, значит, — пора.
Радостно задрожало Федино сердце. Обвилось холодком. Родивон снял шапку, перекрестился и трижды сказал. "Господи, благослови!"
- Ну, звонарь, звони! — шутил Родивон.
Федя взялся за веревку и начал раскачивать язык. Сначала трудно было: язык тяжелый, неповоротливый. А потом раскачался — не остановить. Вот уж до краев долетает.
- Надя! Слышишь ли, милая Надя?
И вдруг:
Бом-м-м-м!..
Федя выпустил веревку и упал на пол от неожиданности. Такой большой, могучий и оглушительный родился звук.
Разломилась пополам тишина. Загудело все село. Зазвенело поле, гулко зазвучал далекий лес. Все радостно задрожало, запело, заговорило:
- Федя, спасибо тебе, ты ударил! Ты разбудил!
А Родивон подхватил веревку и начал звонить часто, радостно:
Бом, бом, бом, бом.
В восторге мальчик вскочил и упал грудью на подоконник.
Задвигались в селе огоньки. Кое-где по улицам показались черные комочки. Это — люди.
А под небом гудело. Колокольные удары падали с колокольни кувырком вниз и неслись по улицам в далекое поле. Феде казалось, что они походят на быстрых, белых коней. Кони эти несутся по деревне, по полям, по лесам, скачут во все стороны, машут белыми гривами.
И все отзывается на гулкий бег. Все звенит, радостно ликует и кричит:
- Спасибо тебе, Федя, ты зазвонил!
- Надя, Надя, милая! Слышишь ли, Наденька? — пело Федино сердце.
Вдруг Федя почувствовал, будто кто-то невидимый, упругий щупает его со всех сторон, бегает по всему телу. Стало жутко и страшно.
- Родивон, Родивон! — хочет закричать Федя. Разевает рот, кричит, а голосу не слышно.
Стало еще страшнее. Куда пропал голос? А невидимый все щупает, бегает пальцами по телу, мягко толкает при каждом ударе колокола.
- Родивон!..
Ничего не слышно. Федя подходил к Родивону, Родивон ласково обнимает его свободной рукой, разевает рот. Что-то говорит, но тоже ничего не слышно. Улыбается.
Федя понял, что голосу нет от звона. Щупает и толкает тоже звон. Он подошел к другому окошку и счастливый, спокойный и радостный начал смотреть вниз.
Вместе со звоном тронулась и потекла река. Торжественно поплыли мимо церкви белые горы снегу, тяжелые льдины. Тянулись без конца и уносили с собой в ночную даль радостные звуки.
Бом, бом, бом!
Пела земля. Звонило небо. Скакали во все стороны мира белые кони, махали белыми гривами и радостно, звонко ржали:
Бом, бом, бом!
- Надя, милая! Слышишь ли? — пело Федино сердце.
VI
Тихо ждали полночи в городке, в доме Василия Игнатьевича. Сам он в очках читал какую-то книгу. А Надя примеряла новое платье, ходила по комнатам и наводила везде окончательный порядок. Сорвет сухой листок с герани, поставит в ряд непослушный стул, обдернет занавеску... И все думала оФеде.
К полночи прилегла на кровать и незаметно заснула.
Василий Игнатьевич молча читал книгу. Иногда его усталые глаза поднимались поверх очков, переходили от книги на лик Богоматери, освещенный лампадой, и наполнялись тихими слезами.
Снова опускались на очки и медленно, вдумчиво ходили по черным строкам священной книги.
В кухне тоже тихо. Видно, и кухарка Агафья задремала в ожидании.
Спит на стуле кошка Мурка. Розовеет и улыбается во сне Надино личико.
Вдруг, Надя вскочила и радостно закричала:
- Папа! Федя ударил! Я слышала...
В это время над городом гулко прокатился первый удар соборного колокола. Бом-м-м!
- Федя раньше ударил, папа! — радостно кричит Надя. - Я слышала! Федя зазвонил!...
Ну, успокойся, милая деточка, успокойся! Во сне это было, — говорит Василий Игнатьевич.
- Нет, нет, папа! Не во сне! Я слышала. Федя ударил! Пело и звонило Надино сердце. Шелестело новое платье.
Проснулась Мурка и радостно мурлыкала около ног.
- Ударил, зазвонил! Бом! — пело у Нади все тело, становилось легким и готово было летать, летать.
Весело собирались в церковь.
VII
Родивон звонил. Потом трезвонил. Вокруг церкви ходили со свечами. Сверху казалось, что в огненном озере плавают темные люди и поют:
- Воскресение Твое, Христе Спасе, ангелы поют на небесах...
Ангелы пели, летали вокруг колокольни, задевали крылышками за колокола. И колокола отвечали им звучным приветным шепотом.
Шуршали льдины и плавно проходили между звонких берегов.
А белые кони, разметав гривы, все еще скакали по земле, и долго под небом раздавался затихающий гул копыт.
В церкви ярко горели свечи. Ласково смотрели на Федю светлые лики святых и людские глаза. Все любовно христосовались с ним и благодарно целовали его:
Христос воскресе, Федя! Спасибо тебе, ты зазвонил, ты разбудил .
Утром с великою любовью поднималось над воскресшей землей солнце и долго, радостно играло на горизонте.
И целую неделю пело Федино сердце. Ликовала, ласкала и благодарила вся природа. Поднималась выше и выше река и несла на своей спине белые кучи снегу. Синело небо. Зеленела травка. Слетались птицы и велело кричали, щебетали, стрекотали, порхали в саду.
А Федино сердце радовалось. Он ударил, он разбудил всех.
С большим волнением подъезжал Федя в город к Надиному дому. Слыхала ли Надя? Ждет ли?
У калитки виднеется розовое платье. Надя. Увидела. Бежит, смеется, кричит, машет руками:
- Федя, я слышала. Ты ударил. Ты зазвонил. |
