РОССИЙСКИЙ ОТКРЫТЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
Зинченко В. П.
ВОЗМОЖНА ЛИ
ПОЭТИЧЕСКАЯ
АНТРОПОЛОГИЯ?
Москва
1994
2
1.1
З-63
Зинченко В. П. Возможна ли поэтическая антропология? — М.: Изд-во Российского открытого ун-та, 1994. — 44 с. ISBN 5-204-00008-9.
Данная работа может использоваться в качестве пропедевтического учебного пособия по курсам педагогика и психология. Показано, что поэтические прозрения и живые поэтические метафоры помогают по новому осмыслить известные научные данные о человеке и открыть новые страницы в его изучении.
Работа выполнена в контексте научно-исследовательских программ "Геном культурного и духовного развития человека" и "Координаты поступка", поддержанных Российской академией образования, Фондом "Культурная инициатива" и Международным фондом научных исследований.
ЛР № 030415 от 20.07.92
Зинченко Владимир Петрович
ВОЗМОЖНА ЛИ ПОЭТИЧЕСКАЯ АНТРОПОЛОГИЯ?
Редактор Т. П. Зыкова
Корректор Т. П. Зыкова
Оригинал-макет подготовила С. В. Ишутина
Изд. № 711. Сдано в набор 8.08.94. Подписано в печать 15.08.94.
Бумага офсетная. Формат 60×90/16. Гарнитура Таймс. Печать офсетная
Уч.-изд. л. 3,05. Усл. печ. л. 2,75. Тираж 3000 экз.
|
Типография ВТИИ
|
|
Зак. 466С
|
|
1.1
|
ISBN 5-204-00008-9
|
© Зинченко В. П., 1994
|
|
© Российский открытый университет, 1994
|
3
Мы не пророки, даже не предтечи.
Не любим рая, не боимся ада,
И в день ненастный
Мы горим как свечи.
|
Осип Мандельштам
|
Духовность это не болезнь.
|
Мераб Мамардашвили
|
В 1977 г. я был в Лондоне и, благодаря содействию моего старого друга А. М. Пятигорского, в Центре русской книги мне посчастливилось получить трехтомник Осипа Мандельштама. Тогда же я впервые прочел “Разговор о Данте”, и меня поразила одна фраза: “Будущее дантовского комментария принадлежит естественным наукам, когда они для этого изощряться и разовьют свое образное мышление” (23. С. 277)*. Последнее поэт понимал как борьбу за представимость целого, за наглядность мыслимого, способность решать конкретные задачи построения внутреннего образа структуры, безостановочной формообразующей тяги. Именно в это время я вместе с В. М. Гордон интенсивно занимался проблематикой порождения зрительного образа, визуального мышления и визуальной культуры, увлекался работами Р. Арнхейма, много сделавшего в этой области. Все это побудило меня обратиться к декану факультета психологии Московского университета А. Н. Леонтьеву с предложением организовать на факультете вместо созданной и руководимой мною кафедры психологии труда и инженерной психологии кафедру психологии искусства. Без ложной скромности я обещал А. Н. Леонтьеву в течение 5—6 лет с небольшим коллективом написать учебник психологии XXI в. Основание для этого я видел в том, что искусство на столетия опережает науку в познании неживого и особенно живого. Но главное даже не в этом. Искусство порождает иное знание. Наука расчленяет, анатомирует, дробит мир на мелкие осколки, которые не склеиваются и не компонуются в целостную картину. Особенно она преуспела в своей дезинтегративной деятельности, изучая человека. Искусство же сохраняет мир целостным. Оно постоянно напоминает науке о существовании целостного, неосколочного мира.
Алексей Николаевич принял это за шутку и не стал серьезно обсуждать мой проект. Но эта мысль так и не выветрилась из моей головы. В конце 80-х годов я смог вернуться к проблематике развития психики, с которой началась моя научная работа в Московском университете и в Институте психологии АПН СССР под руководством А. В. Запорожца. Тогда же я решил хотя бы частично реализовать эту идею и начал с использования многогранного творческого наследия замечательного русского поэта Осипа Эмильевича Мандельштама для обсуждения фундаментальных проблем психологии развития (13). В этом цикле статей я сопоставлял образы, метафоры, идеи и прозрения О. Мандельштама с выдающимися достижениями в области психологии развития Льва Выготского и Жана Пиаже.
4
Меня вдохновляло замечательное эссе Б. М. Теплова, посвященное пушкинскому “Моцарту и Сальери”, в предисловии к которому он писал: “Анализ художественной литературы обычно не указывается в числе методов психологического исследования. И фактически психологи этим методом не пользуются. Даже те лаконичные (хотя и немалочисленные) ссылки на литературные образы, которые есть в книге С. Л. Рубинштейна, или те три-четыре литературных примера, которые очень тонко использованы Л. С. Выготским в последней главе книги “Мышление и речь”, производят впечатление чего-то не совсем обычного в “научном” психологическом сочинении”. (Заметки Б. М. Теплова относятся к 1946—1947 гг., когда еще не была опубликована “Психология искусства” Л. С. Выготского.)
Далее Б. М. Теплов продолжает: “Автор нижеследующих страниц глубоко убежден, что художественная литература содержит неисчерпаемые запасы материалов, без которых не может обойтись научная психология на новых путях, открывающихся сейчас перед ней. Развернутое доказательство этого тезиса, также как и установление принципов научно-психологического использования данных художественной литературы, — задача очень важная. Но в настоящей работе она даже не ставится. Раньше чем сочинять теорию плавания, полезно поплавать практически.
Результаты — пока еще очень несистематические — таких проб составляют содержание настоящих заметок. Вполне возможно, что они еще не имеют значения “научных материалов”. Но автор надеется, что они могут быть полезны психологам хотя бы в качестве “примеров” и “иллюстраций” (34. С. 306).
Заметки Б. М. Теплова богаты не только иллюстрациями. Их пафос — в преодолении узкой направленности личности (в том числе и ученой), в поиске оснований для ее целостного “представливания” в психологии. Термин “представливание” принадлежит Б. М. Теплову. С его помощью он подчеркивал не только процессуальность, динамичность представления, но и его принципиальную незавершенность, открытость, когда речь идет о личности, да и не только личности. Такая незавершенность сродни “недосказанности”, а соответственно, неисчерпаемости великих произведений искусства. Если же личность досказала себя до конца, завершилась, то это, в лучшем случае, бывшая личность или вовсе не личность.
Меня вдохновляла, конечно, и “Психология искусства” Л. С. Выготского, а потом и очень поздно пришедшие к нам работы Карла Юнга, посвященные “феномену духа в искусстве и науке” (40). Попробую пуститься вслед за ними в плаванье.
Можно говорить о художественном, историческом, психологическом, педагогическом, научном — вообще мышлении поэтов. Думаю, что вернее характеризовать мышление подлинной поэзии — антропологическим в самом широком и возвышенном смысле слова. Это “живописное соображение” (Н. В. Гоголь) о человеке (его духе, жизни и разуме) в мире, в том числе и о собственном мире поэта.
Приведу образцы такого мышления. Первый — В. Гете, стихотворение “Полярность”:
5
Мы и предметы,
Свет и тьма,
Тело и душа.
Две души.
Дух и материя,
Бог и мир,
Мысль и протяженность.
Идеальное и реальное,
Чувствительность и рассудок,
Фантазия и разум.
Бытие и стремление,
Две половинки тела,
Правое и левое.
|
Это можно воспринять как конспект и программу теологической, философской и научной антропологии. Своего рода оглавление, включающее все еще модную проблему функциональной асиметрии правого и левого полушарий мозга. Расскажу по этому поводу первую притчу, которые и далее будут встречаться в тексте. Один высокообразованный лингвист еще в доперестроечные времена прочитал об этой асиметрии и настолько увлекся, что даже написал небольшую книжечку, которую начал с приведенного выше стихотворения Гете. В публичном месте, после доклада лингвиста о правом и левом, наивный психолог спросил его: "А какое полушарие отвечает за левые убеждения, правое или левое?" Многоопытный лингвист ответил: "Коллега! В нашем обществе за левые убеждения отвечают нижние полушария". Слава Богу, эти безобразия кончились и сегодня в нашем обществе ни за какие убеждения не отвечают никакие полушария.
Вернемся к стихотворению Гете. Следует обратить внимание на название “Полярность” или противоположность, которые сходятся. В этом перечне или ритме приведенных оппозиций прочитывается или примысливается (что не беда) не только их взаимодополнительность, но и обратимость, обращаемость и превращаемость одного члена пары в другой.
Второй пример — это “Ламарк” О. Мандельштама:
Был старик, застенчивый как мальчик,
Неуклюжий, робкий патриарх...
Кто за честь природы фехтовальщик?
Ну, конечно, пламенный Ламарк.
Если все живое лишь помарка
За короткий вымороченный день,
На подвижной лестнице Ламарка
Я займу последнюю ступень.
К кольчецам спущусь и к усоногим,
Прошуршав средь ящериц и змей,
По упругим сходням, по излогам
Сокращусь, исчезну, как Протей.
|
6
Роговую мантию надену,
От горячей крови откажусь,
Обрасту присосками и в пену
Океана завитком вопьюсь.
Мы прошли разряды насекомых
С наливными рюмочками глаз.
Он сказал: природа вся в разломах,
Зренья нет — ты зришь в последний раз.
От сказал: довольно полнозвучья, —
Ты напрасно Моцарта любил:
Наступает глухота паучья,
Здесь провал сильнее наших сил.
И от нас природа отступила —
Так, как будто мы ей не нужны,
И продольный мозг она вложила,
Словно шпагу в темные ножны.
И подъемный мост она забыла,
Опоздала опустить для тех,
У кого зеленая могила,
Красное дыханье, гибкий смех...
|
Это стихотворение заслуживает монографического исследования. Оно также построено на оппозициях, но совершенно иного рода. Всмотримся в кажущуюся неправдоподобной полифоническую личность Ламарка: старик — мальчик; неуклюжий — фехтовальщик; застенчивый — пламенный; робкий — патриарх. Здесь и четыре действующих лица: справедливый, мудрый судья Ламарк; страдающая, но не мстительная Природа, которая предпочитает отойти в сторону, отступить; пронзительно совестливое Я, предпочитающее само расплатиться за все грехи, совершенные бездумным Мы. Решимость занять последнюю ступень может возникнуть лишь у подлинного, как сказала бы М. Цветаева, "тронного Я". При желании здесь можно увидеть и противоположность в направлении движения и развития Я и Мы. В Я Мандельштама Ахматовой чудился какой-то венец сверхчеловеческого целомудрия. О "венце" развития Мы лучше умолчать...
Если у Гете в “Полярности” акцент, так сказать, академический, философский, то у Мандельштама в “Ламарке” — нравственный. Поэт писал о Петре Чаадаеве: “Сильнейшая потребность ума была для него в то же время и величайшей нравственной необходимостью. Я говорю о потребности единства, определяющей строй избранных умов” (24. С. 151). Приведенные слова характеризуют и строй личности самого Мандельштама. Спустя почти два десятилетия после эссе О. Мандельштама о Петре Чаадаеве, где речь шла о том, что глубокая гармония и слияние нравственного и умственного элемента придают личности особую устойчивость, Л. С. Выготский пытался раскрыть удивительное единство аффекта и интеллекта.
Завершу иллюстрации поэтической антропологии, так сказать, in vivo
7
(в оригинале), стихами М. Волошина, которые относятся скорее к антропософии:
На миллионы световых годов
Раздвинута темница мирозданья,
Хрустальный свод расколот на куски
И небеса проветрены от Бога...
С таким же исступлением, как раньше
В себе стремился выжечь человек
Все то, что было плотью, так теперь
Отвсюду вытравлял заразу духа,
Охолощал не тело, но мечту,
Мозги дезинфицировал от веры,
Накладывал запреты и табу
На все, что не сводилось к механизму:
На откровенье, таинство, экстаз...
| |
