Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 130.43 Kb.
|
| НЕЗАБЫТЫЕ ИГРЫ ИГРА-ВОЗМОЖНОСТЬ Мой мир соразмерен мне. Он познан, освоен, и это даёт мне свободу. Над головой деревянный потолок, поддерживаемый толстыми столбами, исчерченный балками. Вместо стен – жёлто-красный бархатный занавес с бахромой. В моём мире уютная полутьма, в которой ковёр кажется почти совсем чёрным. У меня есть широкие и толстые скамьи между столбами. На скамьях можно сидеть или расставлять игрушки. Над скамейками – скользкий деревянный купол. Если сесть на него, немедленно скатишься вниз, как с горки, и окажешься на ковре. Это весело. Но это старая игра, в неё я играла давно – вчера! Сегодня всё по-новому. Сегодня я играю в собаку. В этой игре можно не уметь ходить и говорить так, как это делают взрослые. Можно ползать, лаять – и чувствовать себя вполне взрослой и состоявшейся… собакой. Там, за складками занавеса – огромный мир. Чёрные слепые окна за тяжёлыми портьерами, гигантские предметы и люди, для которых мой мир – обеденный стол. Они сидят за столом, смеются, разговаривают, звенят посудой. Среди них самый главный в моей жизни человек – дед. Самый большой, самый сильный, самый добрый, самый любимый на свете. Там, в большом мире, есть оранжевое солнце абажура над столом. Я очень люблю качать его, сидя на руках у деда. Качается свет, качается бахрома, летают по комнате тени… Кажется, весь мир качается вокруг, только дед – всемогущий и нежный великан - позволяет мне парить в воздухе среди этой неустойчивости и хрупкости и чувствовать себя в безопасности. Это было бы страшно, это совсем не было бы игрой, если бы у меня не было деда. Но, к счастью, он есть. Он – безусловный центр мира. И с ним жить на свете – восхитительно! А за окнами комнаты – густая, как кисель, темнота. А под ней притаился огромный мир – белый снег, чёрные деревья, ветер, который меня завораживает своей невидимостью и ощутимой мощью. Можно встать против ветра, закрыть глаза, раскинуть руки и лететь, как во сне! Там есть чужие люди, живые собаки и кошка Тютюшка, с которой я играю в прятки, закрывая глаза руками… Нереально огромный мир. И он принадлежит мне, как я принадлежу ему. Не знаю, как это получается. И эти люди за столом – большие, тёплые и настоящие тоже принадлежат мне. А я – им. Я сегодня поняла это. А вот мой собственный подстольный мир им не принадлежит. Они сюда просто не поместятся. Я благодарна большим людям: они не заглядывают под стол, но и не уходят из комнаты. Поэтому я могу быть одновременно и суверенной, и членом семьи, и в одиночестве, и на любящих руках. Горячая волна понимания накрывает меня с головой – я не одна, я свободна. Огромность мира не пугаем меня – она обещает множество новых игр, чувств, открытий. Обещает игру по имени жизнь – огромную, как мир, и такую же настоящую. Этому воспоминанию - полвека. Но оно не бледнеет, не теряет ни яркости, ни своей значимости. Когда-то я рассказала о нём деду, и он сразу узнал комнату на даче, в которой я играла под столом на первом году жизни. Потом мы уехали, и никогда больше не возвращались туда. Но счастье от новой игры, как вспышка, высветило и навсегда отпечатало в памяти мельчайшие подробности: рисунок на обоях, узоры ковра, щекотную бахрому и бархатистость скатерти, плюшевую собаку, голоса, запахи, мысли – все атрибуты неповторимости мгновения. Это была классическая игра-возможность. Действительностью мы называем то, что существует реально, а возможностью – то, что может стать реальным при определённых условиях. Вы можете возразить, что та игра в тот момент тоже существовала реально. Но и любая возможность существует реально – правда, лишь как способность явления превращаться. И когда я взрослела, училась по-настоящему ходить и говорить, игры мои на глазах становились действительностью, осуществившейся возможностью. ИГРЫ ЗА ВЫСОКИМ ЗАБОРОМ Как давно это было! И как невероятно отличался мир моего детства от нынешнего! Наш настоящий дом был далеко, в Союзе, в Москве. Там же были и мифические для меня мама и папа – за «железным занавесом», который я представляла себе в виде жалюзи, висящих из неба среди лесов и полей. Мой дедушка был послом, поэтому ребята часто называли меня «послёнкой». Все планы и мечты в нашем доме начинались словами: «Когда мы вернёмся в Москву…» И от этого ни в чём не повинная Европа становилась нереальной, игрушечной, она была лишь возможностью жизни, репетицией жизни, как и само детство. Жилые комнаты нашей квартиры в посольстве плавно перетекали в анфиладу залов для приёмов, а потом в дедушкин кабинет, который предваряла приёмная с секретарём. Ну какой же это дом? Это всего лишь возможность жизни вне дома… Разновозрастной коллектив советских детей всегда оставался на территории посольства за высоким забором с острыми пиками, нацеленными на небо. Когда небо опускалось низко, я всё время смотрела вверх. Мне казалось – облако может поранить живот. Я была самой младшей, и неизменно в играх в дочки-матери или в школу была дочкой, внучкой, ученицей в разветвлённом коллективе «взрослых». То есть моя роль в игре ничем не отличалась от моей реальной социальной роли. Мне так хотелось хоть раз побыть мамой или учительницей! Но это было возможно только в одиночестве, с плюшевыми зверями, которые заменяли нелюбимых мной кукол. Мы играли в игры, привезённые ребятами из Союза. Я не помнила Москвы, поэтому приобщалась к ТОЙ, такой желанной, жизни через их игры. Салочки, колдунчики, вышибалы, классики, картошка, казаки-разбойники, светофоры это здесь, в Москве, они были обычными, а там пахли родиной. Ну и, конечно, «колечко», «я садовником родился», «чёрный с белым не берите, да и нет не говорите». Эти игры я особенно любила – тут не страшно было оказаться самой маленькой. Девочки самозабвенно создавали «секретики» - закапывали в саду красивые фантики от иностранных и не такие красивые, но драгоценные обёртки от советских конфет, комбинировали картинки с фольгой, накрывали всё это стёклышками, маскировали землёй, травой, листьями. Мы прибегали в заветное место и, испытывая оглушительное счастье, показывали друг другу «секретики», чуть раздвигая маскировку. Фантики у нас водились в изобилии, но вот стёклышки в посольстве были в дефиците – нам потихоньку давали их горничные и истопник, которых мы неизменно угощали конфетами. До сих пор не понимаю, почему садовник терпел наши клады на вверенной ему территории. Возможно, через них он просто приобщался к нашему счастью. Иногда, правда, бедный садовник становился свидетелем настоящего горя и вытирал нам слёзы почти чистым платком. Мальчишки безжалостно выслеживали нас, разоряли наши «секретики» и маскировали место так, что потеря обнаруживалась уже в момент демонстрации – при свидетелях. Это острое чувство обиды и невосполнимой потери я отлично помню до сих пор. И ещё недоумение – зачем мальчики это делают? Однажды, когда мне было лет пять, я вдруг отчётливо поняла, что они испытывают такое же счастье от разрушения наших произведений искусства, как мы от демонстрации их подружкам. Так значит, мы с ними такие разные? В следующей игре в дочки-матери поначалу всё шло, как обычно - «мама» варила обед из песка и листьев, а «папа», собираясь на работу, непрерывно кричал: «Где мой портфель? Куда ты дела мои ботинки? Купи гуталин, наконец! Где шляпа?» И тут я, вместо того, чтобы поцеловать «папочку» в щёчку на прощание, как мне полагалось по роли, ехидно спросила: «Секретики» грабить идёшь, папочка?» У «мамы» на лице было смятение – с одной стороны, она должна была поддержать реноме «папы», с другой же, как и я, не раз натыкалась на уничтоженный клад. «Папа» решил, что воспитание «дочери» важнее работы, снял ремень и выпорол меня. Пышная многослойная капроновая юбка смягчала удары, но я всё равно ревела в голос от обиды. Однако, как ни странно, это чувство вытекло из меня вместе со слезами. В дальнейшем я не обижалась на мальчишек за разорение с такой любовью сделанных «секретиков», просто приняла их варварство как данность. Характерно, что в этих ролевых играх работали только мужчины, а женщины неизменно занимались хозяйством. Однако если мы играли в школу, домохозяйки мгновенно трансформировались в учителей, а недавние атташе и советники – в учеников-двоечников. Я же, практически не выходя из роли послушной дочки, становилась ученицей-отличницей. Не знаю, радовало это меня или огорчало. Хотелось чего-то новенького, но и в привычной роли мне было неплохо. Была у нас ещё странная игра в «квартирки». Она заключалась в том, что каждый рисовал мелом на асфальте план многокомнатной квартиры, обставлял её мебелью и всякими мелочами, а потом водил остальных по квартире, как по музею. Я вечно забывала нарисовать то плиту, то туалет, то входную дверь… Зато у меня всегда стояло множество шкафов с книгами во всех комнатах, и непременно жила собака, а то и две. Я завела бы и десяток собак, но боялась, что надо мной будут смеяться любители хрустальных ваз и ковров на стенах. Через много лет в своей четырёхкомнатной квартире с двумя собаками и огромными книжными шкафами от пола до потолка я отчётливо вспомнила игру в «квартирки». Я рисовала всё точно! Точно так, как сделала потом в жизни. В чём заключалась магия этой игры? Должно быть, в квартирном вопросе. В пятидесятые годы большинство людей и не мечтало об отдельных квартирах. Многие ребята приехали в Европу из коммуналок, подвалов или бараков. Я же и вовсе не помнила московской квартиры, где у меня якобы была своя комната. Здесь, в посольстве, всё было не наше, служебное, временное. Даже собаку нельзя было завести! Вот мы и рисовали фантастические мечты о собственном доме, который, конечно, был там, в Москве. «Дом» и «Москва» - эти слова были для нас синонимами, а квартирки – отличной игрой-возможностью. Когда дедушка показывал мне фотографии Москвы, у меня сжималось сердце, и как-то щекотно становилось внутри. Слова из песни: «С чего начинается Родина? С картинки в моём букваре…» - имели для меня прямой смысл. И хотя, глядя на красные башни Кремля, увенчанные звёздами, я с трудом представляла себе, какой там может быть дом, но ни на секунду не усомнилась – конечно, лучший на свете! Потому что родной. С тоской я оглядывала огромные комнаты посольства с потолками под пять метров и лепными украшениями на них. Мне хотелось маленьких уютных комнат, заваленных книгами, где бегают живые собаки. С детства не выношу большие комнаты и высокие потолки – они ассоциируются у меня с отсутствием дома. Надо сказать, всё, что в детстве, в коллективе посольских детей представлялось нам настоящим преступлением, в Москве, пожалуй, не сочли бы и озорством. У всех нас было ощущение вброшенности в чуждый враждебный мир, где мы должны были сохранить себя, репутацию своей страны, своего дома. Только потом, в московской школе, я поняла, как достойно и ответственно вели себя дети за границей. Если в этой самоорганизации и ответственности и был элемент игры, то это уже была суровая игра-действительность. Ведь и действительность можно превратить в игру, чтобы выжить – помните, как в фильме «Жизнь прекрасна»? Эти игры мы не выбираем. Они выбирают нас. Но это не повод нарушать правила игры, не правда ли? Ведь игры без правил не бывает. Правила игры – это условие свободного творчества, рамка, обрамляющая его. Мы всегда ели по правилам, используя полный набор ножей и вилок, вплоть до десертных. Не кусали хлеб или яблоко. Мы переодевались к обеду и ужину. Более того, мы всегда были прилично одеты. Если на вилле я изредка выскакивала на крыльцо без шляпки и перчаток встретить дедушку, выходящего из машины, гувернантка немедленно кричала мне страшным голосом: «Куда голая?», и я возвращалась, пристыжённая, будто и впрямь выскочила без юбки. Так мы все и играли в «вышибалы» и «казаки-разбойники» в шляпках, а «секретики» закапывали в лайковых перчатках. Перебить взрослых, вклиниться в их разговор или просто обратить на себя внимание – об этом мы не смели и подумать. Такого запредельного преступления не совершал никто и никогда. Мы не визжали, как московские дети, играя в салочки или вышибалы – с раннего детства знали, что играть во дворе нужно тихо, желательно, молча! Один необдуманный крик – и все мы могли лишиться любимых игр на месяцы. Поиграв в классики или квартирки, мы отправлялись к садовнику за шлангом и щёткой и тщательно смывали с асфальта меловые художества, чтобы назавтра рисовать их заново. При густой листве из-за забора не видно было фонтана, и мы позволяли себе брызгаться, конечно, если в посольство не приезжали гости с визитами. Но чуть кто-то из старших ребят, заметив, что листья поредели, предупреждал: «Вас могут увидеть!» - как мы чинно рассаживались на лавочках и вели светские беседы. В конце концов, все эти правила – всего лишь игра. Игра-действительность, в которую втянули нас взрослые дипломаты. И, раз оказавшись в ней представителями СССР за «железным занавесом», мы играли от души, стараясь быть святее папы римского. ИГРА, КОТОРАЯ МЕНЯ ВЫБРАЛА Наконец настало время перемен. Отчаянно звонили телефоны, все говорили радостным шёпотом: «Скоро домой! В Москву!» - отчего у меня замирало сердце. И я шептала эти заветные слова своим плюшевым собакам по ночам. Но всё получилось совсем не так, как я мечтала. Во-первых, меня отправили в Москву осенью, а дед должен был задержаться в посольстве до марта. Во-вторых, я попала в давно сложившийся класс элитной московской школы, даже приблизительно не зная, как там всё устроено. До этого времени меня учили гувернантки и приходящие учителя. В третьих, и это стало главным разочарованием, - мы с моими родителями оказались не только незнакомыми, но и совершенно чужими людьми. Конечно, я понимала, родители хотели, чтобы я была лучше! Я тоже всегда этого хотела! Но почему-то в этом одинаковом желании мы с ними не совпадали. Наверное, мы по-разному понимали это «лучше». Я с тоской вспоминала деда, для которого я априори была самой лучшей, самой любимой. Деда, которого совершенно не интересовали мои отметки, а интересовали только мои мысли и чувства. Скорее уж он старался притушить мой неуёмный перфекционизм. Теперь же родители никак не хотели принимать меня такой, какая я была, более того, всё время подозревали меня в чём-то, о чём я и не помышляла. И постоянно требовали, чтобы я немедленно изменилась и как-то дотянула до высокого звания их дочери. Но как я должна была измениться – не объясняли! Они, известные профессора, считали пятёрку единственной нормой, а всё, что ниже – позором для всей семьи. Я же, осваивая незнакомую мне школьную систему, совершала массу дурацких просчётов, несмотря на то, что по знаниям существенно опережала одноклассников. Отец порол меня за четвёрки, и я панически боялась не боли, а унижения. И умоляла его об одном – разрешить мне не задирать во время порки юбку - страшно стеснялась этого практически незнакомого мужчину. Я всё больше злилась на себя, бестолковую. Постепенно в целях самозащиты себя от себя же – я ушла в игру-действительность. Конечно же, я не дочка своим родителям, а падчерица. У них когда-то украли из колыбели дочь, а через много лет подсунули вместо неё меня. Неважно, кто это сделал. Возможно, какие-нибудь злые феи. Суть была в другом - раз это сказка, я должна просто играть свою роль, жить по правилам игры. Итак, я играла роль падчерицы в невероятно длинном (но не бесконечном же!) спектакле. Это была полноценная, почти трагическая роль, да ещё и главная. Я знала точно: все смиренные падчерицы в конце сказки становятся счастливыми. Их не едят, как Колобка или Глупого мышонка. Жанр не тот! Моя роль не предполагала трагического финала. Поэтому я играла свою роль почти спокойно. Но поздней осенью, на пороге зимы, случилось страшное несчастье. Я получила двойку. По русскому, несмотря на абсолютную врождённую грамотность! В учебнике было написано: «Перепишите упражнение, укажите подлежащие и сказуемые». Я выполнила задание. Только я думала, что «указать» - это показать указательным пальцем, а учительница считала, что это – подчеркнуть… Когда мне вернули тетрадку с двойкой за домашнюю работу и записью «Задание не выполнено!», мир рухнул. Целый урок я тупо наблюдала, как небо рушится мне на голову серыми пенопластовыми кусками. Если за четвёрки меня пороли, то за двойку, разумеется, должны были убить. Но позвольте, это же отвратительно – убивать! Я испытывала острое сочувствие к родителям. Мало того, что им подсунули чужого ребёнка, теперь ещё этого глупого ребёнка и убивать придётся! И всё из-за моей бестолковости! А может быть, им можно просто выгнать меня из дому? Отвезти в лес… А выгнанных из дому падчериц обычно кто-нибудь подбирает. Морозко, гномы, медведи, богатыри… И я решила избавить родителей от лишних хлопот. Сама виновата, сама и уйду. Буду идти, куда глаза глядят, пока не встречу избушку с каким-нибудь медведем. Сказано-сделано. Я играла свою роль на совесть. Молча досидела до конца уроков и тихо ушла. Никто не должен был хватиться меня до восьми часов вечера, до конца хора. А в восемь я уже буду с медведем чаи гонять. Придут за мной в музыкалку (музыкальная школа была в нашем же школьном здании), узнают, что на занятиях меня не было, позвонят моей учительнице, услышат про двойку – и всё. Поймут, что я сама ушла. Обрадуются – наконец-то мы избавились от этой противной девчонки! Я шла и шла, а леса всё не было. Москва оказалась гигантской. Шёл мокрый снег, таял на моём лице, смешивался со слезами и стекал под подбородок. Я промокла и ужасно замёрзла. Стало темнеть. Села на мокрую скамейку и, капая на портфель слезами, стала мысленно звать на помощь. Молча, как в посольстве. Ну где вы? Медведи! Морозко! Гномы! Кто-нибудь! Я здесь! Вдруг рядом со мной оказался дядечка, поставил сумки-авоськи на скамейку и стал укладывать поудобнее консервы, пакеты, батон колбасы… Он не обращал на меня внимания, а я потихоньку рассматривала его сквозь мокрые ресницы. Страшненький дядя. Меньше моего деда раза в три. Лысый совсем. Носатый. Может, он заколдованный принц? А хоть бы и не принц. Кому я теперь нужна – с двойкой-то! Дядька посмотрел на меня и вдруг спросил: «Чего ревёшь? Небось двойку получила?» Я онемела. Хотела ответить, но не могла, только кивнула. «А! – сказал дядечка, подхватывая свои авоськи. – Ну, бывай!» И ушёл. Ушёл! Нет, не может быть! Сейчас он вернётся… Он не вернулся. А я отчётливо поняла: не будет ни медведей, ни гномов. Даже такому страшному дяде я не нужна. Двоечники не нужны никому. Я сидела и мёрзла. Слёз больше не было. Мысли тоже кончились. Я тупо смотрела на мокрый асфальт под ногами. Стемнело. Снег перестал таять. Вот из такого мокрого снега мы с дедом строили ледяные замки. И тут меня осенило – дед! Это единственный человек, которому я, возможно, нужна даже с двойкой! Я встала и пошла, не чувствуя ног. Земля-то круглая! Значит, если долго идти, можно обойти её всю. Где-нибудь по дороге я непременно найду деда. Было уже совсем поздно. Люди исчезли, и машин почти не было. Я шла по пустым заснеженным улицам Москвы и разговаривала с дедом. Вот я скажу ему про двойку. А он скажет… А я… А он… Рядом остановилась милицейская машина. Милиционер вылез и спросил, кто я такая, куда иду. А мне скрывать-то было нечего. Я назвалась, рассказала про двойку, про деда, про медведей с гномами, про дядьку с авоськами, про то, что родителям пришлось бы меня убить, про ледяные замки за железным, как жалюзи, занавесом… - А виза у тебя есть? – спросил милиционер. Он объяснил мне, что без визы никто меня к деду не выпустит. Пограничники. «Железный занавес». И тут я поняла, что игра кончилась. Та игра, которая сама выбрала меня. Занавес. Железный… И никаких аплодисментов. Зрители давно ушли спать. Я послушно села в милицейскую машину. Наверное, меня везут в тюрьму. Но не всё ли равно? И тут машина остановилась у дома родителей. У дома, в котором я прожила два месяца непрерывного страха. Но мне было уже безразлично. Я устала бояться. Милиционер оставил меня с водителем и ушёл в подъезд. Его не было долго, так долго, что я почти заснула. Мне даже начал сниться медведь в милицейской форме, который требовал у меня визу. Но я знала, что он ненастоящий, что я сижу в машине около дома родителей и что меня сейчас будут убивать. Наверное, уже ножи точат. Пришёл милиционер и отвёл меня домой. Попрощался со мной, даже честь отдал – мне, не родителям. И ушёл. Я с тоской смотрела ему вслед и ждала – вот сейчас меня будут убивать. Но мама велела идти спать. Я молча пошла в свою комнату. Наверное, сейчас так поздно, что им не хочется со мной возиться. Убьют утром. Ничего, я подожду… Проснулась я в больнице. Лежала и совсем не хотела выздоравливать. Все дети хотели домой, а у меня не было дома. Я хотела к деду, но у меня не было визы. Я молча смотрела на капризы детей. Нет, я им не завидовала. Просто искренне удивлялась, как можно плакать, когда у тебя есть дом и любящие родители. Потом пришёл дед. Он прилетел, потому что я заболела! Сначала я думала, что родители ему всё рассказали. Потом поняла, что он ничего не знает ни про двойку, ни про то, как я шла к нему по круглой земле. Я собиралась рассказать. Но не сразу. У меня оставалась ещё надежда на то, что я умру, и мне не придётся рассказывать ему о таких ужасных вещах. Потом пришла мама и предложила мне не расстраивать дедушку. Я удивилась. Но как же это было соблазнительно – не расстраивать деда! Потом дед улетел на два месяца. А меня выписали. Я всё ждала, когда меня будут убивать. Но почему-то никто никогда не говорил со мной об этой двойке. Будто её и не было. И тетрадь исчезла куда-то. Но я-то знала – двойка была. В той страшной игре, которая меня выбрала. Через год мне предложили сыграть в школьном новогоднем спектакле падчерицу. Я с ужасом отказалась и немедленно заболела. Я не хотела больше играть в эту игру! К тому же, когда я болела, дедушка забирал меня к себе, в свою квартиру. Где у меня не было своей комнаты, но был дед. |
Добавить документ в свой блог или на сайт
