ПРИВЕТ, ПОКА!
У меня почему-то появилось нездоровое пристрастие к отдельным глянцевым журналам из числа самых пустых и хрупких. Мир, который они рисуют, завораживает. Он зловещ, часто вгоняет в депрессию, порой дает повод для кладбищенского юмора. Эта история — вымысел. Пока что.
Меня зовут Анжела К. Не исключено, что вы про меня слыхали: я веду колонку светской хроники в журнале «Пока!» Мне двадцать девять лет, я привлекательна, талантлива — у меня впечатляющее резюме, университетский диплом журналиста, сестра-знаменитость, довольно известная в свое время (лицо косметической фирмы «Плювиоз»), идеальная кожа и зубы, которые обошлись мне в пятнадцать тысяч фунтов. О да, и еще — моя карьера кончена. Кончена. Все. Fini.[25] Финита ля комедия.
Все случилось на прошлой неделе, за шампанским и канапе. Сенсационнейшая Dernière[26] сезона — по слухам, бессмертные ожидались в полном составе, и я была счастлива, что писать про нее досталось именно мне. Вот то, ради чего я стала журналисткой: гламур, путешествия, сплетни и весь захватывающий, пестрый, ослепительный хоровод светской жизни. Я знала, что если справлюсь с этим заданием, будут и другие; подобные мероприятия только вошли в моду, и у журнала «Пока!» были все возможности возглавить направление. Я была идеальной кандидатурой: умная, с хорошими связями, стройная, блондинка, приятна с виду, но не бросаюсь в глаза. На меня можно было положиться — я замечу все, что нужно, задам тон, держась легко и непринужденно, не привлекая к себе внимания. Все должно было пройти на ура. Ничего не могло случиться.
Я очень тщательно продумала одежду. Удобно иметь сестру-манекенщицу: все время крутишься в обществе модельеров и тебе достается куча бесплатных образцов, не говоря уже о модных туалетах сестры, которые она, единожды надев, отдавала мне — правда, это очень болезненно для самолюбия, и к тому же мне приходилось все время оставаться худой, чтобы в них влезать.
Конечно, основной цвет — черный, это даже без вопросов; чуть вишневого — «вишневый — это черный сегодня» — в аксессуарах. Стиль полностью классический, ничего авангардного или чересчур открытого. Я же иду как репортер.
Церемония была назначена на очень модное время, три часа, и крематорий один из самых пафосных в Лондоне — только что отремонтированный, с интерьером от Конрана, очередь для не-членов клуба на три месяца. Я пришла чуть раньше назначенного, с нетерпением и легкой робостью сжимая в руках роскошное приглашение с черной каймой. Сестра, конечно, в такой ситуации и бровью бы не повела, но у нее был колоссальный опыт. Она была дико общительным человеком — я еще до ворот не дошла, как уже насчитала трех ее бывших любовников, — она знала абсолютно всех.
Пресса, конечно, прибывает первой: за оцеплением уже ждала толпа фотографов и телевизионщиков. Я узнала свою главную соперницу, Эмбер Д. из журнала «К. О.», и Пирса из «Крема»; кто-то узнал меня, и в свете вспышек и треске камер я ступила на роскошный черный ковер и протянула свое приглашение охранникам, стоящим у дверей.
Это было как сон. Я всю жизнь жила ради этого момента и в зал вошла словно в трансе. В кои-то веки я пришла на пафосно-эксклюзивную вечеринку класса «А» по собственному праву, а не как чья-то неуклюжая младшая сестренка! Это было потрясающе. Впервые в жизни сестра не затмевала меня, и на меня смотрели — мужчины смотрели — с интересом и восхищением. Я знала, что выгляжу хорошо — последняя диета себя вполне оправдала и я вернулась к шестому размеру, хотя, чтобы влезть в последние одежки сестры, придется сбросить еще пару стоунов.[27] Волосы гладкие; кожа запудрена до идеально ровной бледности (загар — это позавчерашний день); отполированные ногти (вишневые, конечно) ослепительно сияют. Будь сестра здесь, я знаю, все смотрели бы на нее: не потому, что она уж настолько красивей меня, а из-за этого платья, того мужчины, этой сплетни, того разрыва… Но сейчас, когда ее не было, я сама вошла в сонм бессмертных; я была свободна, я была доступна; гостья-фантазия на фантазийном балу; и я на миг совершенно забылась, скользя по залу в стеклянных башмачках, в поисках своей личной версии того мужчины…
Главный банкетный зал был уже переполнен. В баре на дальнем конце зала наливали коктейль «Черный русский» (иронический ретрохит сезона) или лакричный «кир»; официанты разносили блины с белорыбицей, а светские девы из списка «Б», удобно откинувшись в элегантных креслах, отхлебывали минеральную воду, курили черные «Собрание» и обсуждали покойную.
— Не может быть, чтобы так быстро, дорогая, — ты же знаешь, какая очередь желающих…
— Отчего? Кто-нибудь знает?
— Я слышала, пищевое расстройство…
— Не может быть! Она голодала или блевала?
— Кажется, официального спонсора нет… жалко, а то Тим собирает памятные значки. У него уже есть СПИД, инфаркт, рак груди и теракт…
— Да, но во всем есть свои светлые стороны: она всю жизнь мечтала дойти до нулевого размера и в конце концов дошла…
Я с усилием оторвалась от этой завораживающей беседы, напомнив себе, что я профессионал и пришла сюда работать. Я вытащила блокнот (от Смитсона, черный, в крокодиловой коже) и принялась делать наброски.
«На главных похоронах лета доминирует черный, в основном от „Прады“ и „Гоуста“. Шестьсот человек собрались на тусовку в крематорий „Черный куб“. Очаровательные дебютантки Люси и Севастополь Риц-Карлтон распили кувшинчик „Черного русского“ на пару с кумиром малолеток Джерри Голенцем; показалась Никки X. и исчезла; дуэт концептуалистов Гранди и Небб блистал в парных вишневых костюмах…»
Фото- и кинематографический шум на улице усилился — прибыла новая партия знаменитостей.
«Наш репортер заметил Руперта, которому потрясающе идет вариация на тему классического вечернего пиджака, Найлза и Петровку в костюмах от Армани, экстравагантную Пигги Лалик, одетую с ног до головы от Вивьен Вествуд, и писателя Салмана Рушди под руку с неизвестной дамой в ультра-кэжуал от Готье — футболке из его новой коллекции „Интеллиджентсиа“…»
Я словно оказалась в романе модного ныне направления «гроб и грог» — вы наверняка читали такие. Смерть — это новая еда: мы любим про нее читать, главное, чтобы самим не пришлось все это проделывать. И конечно, мы все были в диком восторге от Хью Гранта и Рене Зельвегер в ремейке классического фильма «Не тот ящик»…[28] И все равно, все было еще чудеснее, чем я ожидала. Столько знаменитостей кругом… а ведь главный кортеж еще даже не прибыл! Я взяла еще один блин — они были очень вкусные — и стала писать дальше.
«Шеф-повар мирового класса Армандо Пигаль покорил нас остроумными тематическими закусками, символизирующими „больпотери“ и „память“: воздушное розмариновое суфле, блины с белорыбицей, индиговые суши, pasta negra[29] и прустовские мадленки с соусом из лепестков лайма…»
Еще одна волна возбуждения докатилась с улицы, разбиваясь о черные занавеси окон, и я поняла: кортеж близится. Все подались к дверям — смотреть; засверкали фотовспышки, а я с блокнотом залезла на мраморный стол у окна, чтобы лучше видеть происходящее.
«Несмотря на прогнозы скептиков, головные уборы остались важной частью туалета собравшихся — как обычно, тенденцию возглавили Филип и Козмо. Девиз нынешнего сезона — „чем меньше, тем лучше“, и воплощением этого девиза стали маленькие шляпки из новой коллекции „Кончина“. Наш репортер заметил Изабеллу, скрытую под величественной „Memento Mori“ из кашемира, с аксессуарами из настоящей кости, а Хелена явилась в забавной винтажной шляпке от „Города скорби“».
Кроме шляп, мне почти ничего не было видно; я пятнадцать минут вытягивала шею, пока гроб заносили за ширму, оберегая эксклюзивное право «Ньюз оф зе уорлд»[30] на фотосъемку, а вышибалы оттесняли остальных фотографов. Потом кортеж подался задним ходом на сто ярдов, чтобы кинокамеры с пятьдесят пятого канала могли снять процессию с обеих сторон. Все быстренько подновили макияж для съемок крупным планом, и началось фотографирование знаменитостей.
«Гробы нового поколения — обтекаемые, модерновые, жутко сексуальные. Покойная выбрала экстравагантную открытую модель от Луи Вуитона, вишневую (вишневый цвет — бестселлер сезона), цветы от „Диких сердцем“ и живую музыку от самых хитовых групп — „Труп“ и „Сплин“…»
По толпе прошел стон. Все знают, что настоящие бессмертные всегда являются чуть позже основного кортежа — в толпе непременно оказываются один-два режиссера, ведающие подбором актерского состава, и никогда не помешает пролить пару слез, хотя некоторые, перестаравшись, выставляют себя в дурацком свете. Я слышала, что именно поэтому все надгробные речи теперь должны длиться не более двух минут (все помнят прошлогодний шестиминутный позор Тощи Макналти на панихиде Саачи) и техникам — осветителям и звуковикам — дан строжайший приказ следить за соблюдением регламента.
Гости будут идти по черному ковру еще час, не меньше. На таких мероприятиях съемки крупным планом обязательны, и кинозвезды не прочь сказать друг другу колкость, когда фотографы толпой несутся прочь при появлении более интересного гостя. Так что я взяла еще один коктейль и стала глядеть из окна на вереницу звезд.
«Dernière с участием знаменитостей дает восхитительный простор для полета фантазии модельера. Присутствующие были в авангардных туалетах от Александра Маккуина, Гальяно и Жана-Поля Готье; в забавных траурных секси-платьицах от „Было бы смешно“ и базовых вещах из новой стильной коллекции Трейси Эмин».
У двери послышалась какая-то возня: два человека попытались войти без приглашений, но охрана их сразу засекла. Я мельком увидела нарушителей: пожилая пара, без шляп, слишком старые для избранного ими простоватого стиля одежды — такая кофта и жемчуга теряют свою ироническую старомодность на женщине старше двадцати одного года, а черный цвет позволителен только при идеальном цвете лица и обязательно с оттеняющими аксессуарами; они стояли, растерянные и сердитые, следом за ничем не примечательной старлеткой в шифоновой «лапше» и на головокружительных каблуках. До меня донесся голос охранника — он, держа в каждой руке по сотовому телефону, объяснял, что допуск осуществляется только по удостоверениям личности и официальным приглашениям. Охрана подобных мероприятий была значительно усилена после того, как в гробу одного из второстепенных членов королевской семьи обнаружилось четыре «зайца»-зеваки. Старуха в слезах кивнула, цепляясь за руку старика, и они сошли с ковра — засверкали вспышки — за оцепление, туда, где толпились не допущенные на мероприятие зрители.
«Наш репортер может подтвердить, что охранные меры для обеспечения безопасности предприятия были достаточно жесткими, и вполне понятно почему. Даже покойную подвергли обыску…» И отлично, подумала я. Дело публики — стоять за оцеплением и пялиться, разинув рот, на проплывающих мимо бессмертных. Ей это и нужно: гламур, отблеск иной жизни, мечта. Похоронная индустрия очень быстро сориентировалась на новом рынке, предлагая потребителям дешевые версии навороченных гробов со страниц «Рэтлера» и «Крема». Согласно недавнему опросу журнала «Пока!», читатели, больше других уделяющие внимание моде, уже встали в очередь на актуальные гробы (запись на обитую шелком модель «Озимандия» от Шанель идет уже на 2015 год).
Теперь мне хорошо виден был гроб с монограммой, люк в крышке отодвинут — для доступа. За гробом все еще болталась пожилая пара, путаясь под ногами у фотографов «Ньюз оф зе уорлд». Вокруг них суетилась блондинка из пиар-группы с прижатым к уху мобильником. Я слышала ее на фоне толпы: «Прости, дорогая, я попробую что-нибудь сделать», — и тут все накрыла новая волна гула, это покойницу внесли в здание.
«В макияже для Dernière используются концептуальные цвета, и покойная выбрала фиолетовый металлик от „Упадка городов“, с аксессуарами от Мориарти».
За гробом появилась блондинка из пиара, а за ней на буксире — двое растерянных стариков. Охрана очень неохотно пропустила их, что меня совершенно не удивило — в конце концов, ну боже мой, на подобных мероприятиях принят дресс-код, и, между нами говоря, обоим не помешали бы услуги визажиста. Например, кто в наше время носит на похороны водостойкую тушь для ресниц? И потом, пролить пару слез — хорошо, но сморкаться совершенно ни к чему, и вообще, телесные жидкости — это очень неуместно. Я увидела, что официальный фотограф просит их попозировать у гроба — хотя сразу было понятно, что эта фотография никогда не пойдет в печать. Люди читают репортажи с подобных мероприятий ради гламура и светских сплетен, а не для того, чтобы смотреть на мрачные физиономии престарелых любителей гробовщинки. К тому же гериатрическая парочка начала омрачать все мероприятие: я видела, как гости вежливо сторонились их, и даже сотрудники элитного агентства знакомств «Crème de la Crème»[31] («Гарантируем нескучные похороны!») держались подальше. Я подумала, что, явившись сюда, старики погрешили против этикета.
— С севера, дорогая — Йоркшир, Дербишир, что-то такое…
— Боже, какая тоска. Интересно, что им тут надо: они совсем не похожи на тусовщиков…
— Наверное, из-за церемонии: ведь это была их дочь.
— Боже! Какая гадость! Скорее, скорее, дай мне еще коктейль!
Я сделала огромный крюк, чтобы обогнуть пожилую пару, и провела приятнейшие пять минут, обсуждая косметические тонкости с Кардамон Бэрроуз и ее другом Кориандром Хейгом, а Эмбер из «К. О.» смотрела на меня с завистью. Пожилые северяне поболтались на краю толпы, потом отошли в сторону, отказавшись от еды и напитков. Никто, кажется, не горел желанием с ними разговаривать.
«Все гости получили подарочный набор — образцы новой супертекучей туши „Эпитафия“, мини-бутылочки шампанского „Моэт“ с черной этикеткой, духи нового сезона „Где наша роза?“ от Пеналигон и восхитительный серебряный брелок с подвеской в виде гроба от Эспри и Гаррарда, и все это уложено в прикольную сумочку, выпущенную ограниченным тиражом…»
Наконец всех звезд поснимали, и в зале стало очень людно. Было жарко, и я порадовалась, что окна открыты, а под потолком крутятся вентиляторы. Я знала, что через несколько минут начнутся церемония и речи — между нами говоря, это самая скучная часть мероприятия, но читателям нравится, а среди скорбящих всегда найдется несколько знаменитостей, чтобы слегка оживить в остальном скучноватое собрание. Я видела в углу Мадонну (себе на заметку: паранджа-шик плюс ироническое мини-платье), которая беседовала с Элтоном Джоном через головы пары дюжин охранников, одетых от Армани; Тома Паркера Боулза и А. А. Джилла (я не сразу поняла, что он тут делает, но потом вспомнила про его новую колонку «Подогретая смерть», посвященную подаваемой на похоронах еде) рядом с Хью Грантом и Софи Дал.
Блокнот быстро заполнялся. Я перестала писать целыми предложениями — черт бы побрал эту моду делать записи от руки (хотя аксессуары для письма от руки такие стильные), — но пообещала себе, что сегодня же вечером перепечатаю все на компьютере дома.
«Грэм Нортон: в люрексе и кашемире „Фейк Лондон“. Джули Бэрчилл с Тони Парсонсом (?) — не может быть??? Аппетитная плейгерл Персик Сайкс — наш ответ Джонни Деппу, виконту Уимбурнскому; Шпекки фон Штрункел, Зейди Смит…»
Некоторое время я развлекалась, пересчитывая гостей, с которыми сестра когда-либо встречалась. Все страшно веселились — гроб к этому времени уже переставили в позицию для прощания, тактично закрыв его бархатом-dèvorè,[32] и обе музыкальные группы разыгрались вовсю. Вдруг, ко всеобщему удивлению, погас свет и наступила тишина, но оказалось, что это Джонни Зануде из «Трупа» исполнил соло в своей собственной иронической интерпретации композицию Кейджа «4.33»,[33] и присутствующие разразились спонтанной овацией.
Это был сигнал к началу надгробных речей. Предвкушая их, мы отошли к стенам, и в середине зала поднялся громадный подиум. Какие именно знаменитости будут говорить — всегда строжайший секрет, и даже я понятия не имела, кто сейчас должен выйти на сцену. Среди присутствующих столько звезд, что любой выбор будет впечатляющим. Все зависит от того, какой образ решил создать усопший: страждущего интеллектуала (Салман Рушди, Джереми Паксман, Стивен Фрай); оригинала-приколиста (Грэм Нортон); доминатриссы (Мадонна); невинности (Стелла, Джоди, Кейт); плодовитой матери (Китти, Пигги, Индия, Пакистан). В любом случае, это волшебный миг. Платья, слезы, тайны… что угодно может случиться, что угодно может открыться. В прошлом году Элспет Тривиал-Персьют попала на обложку журнала «Пока!», когда совершенно опозорилась — принялась благодарить всех подряд, от Бога до соседского попугайчика, за то, что помогли ей пережить смерть ее песика Фиггиса; а актер Джим Гадостли, легенда порнобизнеса, поразил и рассмешил всех, записав на видео надгробную речь по самому себе и прибыв в крематорий в огромном «порше-гондоне».
Мы ждали, затаив дыхание, но на подиум, все так же держась за руки, вышла пожилая парочка: женщина сжимала потрепанную сумочку от Маркса и Спенсера (настолько старую, что даже винтажной не назовешь), а мужчина был в воскресном костюме и похоронном галстуке, и меня охватило ужасное чувство дежавю. Точно так же все было, когда умерла моя бабушка: тот же костюм, та же старая сумка, то же выражение растерянной скорби над хересом и сосисками в булочках.
Я с ужасом и растущим гневом поняла, что они собираются говорить. Еще, чего доброго, и молиться начнут, не ведая, что с точки зрения моды это позапрошлый век — все равно что пашмины или бронзеры. Это было настолько унизительно, что у меня кровь прилила к лицу. С них станется все испортить; с них станется устроить сцену, когда все шло так хорошо, и напомнить, что, как бы мы ни веселились, мы находимся перед лицом Смерти — первой любительницы гробовщинки. Это было невыносимо. Старуха северянка глядела на меня — глаза в сеточках морщин, углы рта опущены, какой уж там ботокс; и болезненная гримаса растерянности, которая так пошла бы Гвинет или Холли, на старухином лице была слишком реальной, слишком живой, словно пролежень или еще какой-нибудь неаппетитный признак болезни, которого никогда не увидишь на экране.
— Вы, наверное, думаете — чего это мы сюда пришли, — сказала она этим своим типичным ровным голосом. — Но мы ж ее родители, и уж, наверное, нам не надо приглашения на похороны собственной дочери.
Так себе речь, подумала я; обычно начинают с благодарностей, пытаясь упомянуть как можно больше громких имен за отведенные две минуты.
— Сама бы я все сделала по-другому, — продолжала старуха, с несколько болезненным выражением лица оглядывая зал, — но это день нашей Мэгги, и, конечно, это очень правильно, что все ее друзья пришли за ней поплакать.
«За ней поплакать!» Ужас какой-то. Мне хотелось завизжать, закричать, чтобы она перестала, чтобы поняла, что они все портят, но я чувствовала на себе старухин взгляд (господи, чего она на меня уставилась?) и не могла пошевелиться, даже дышать было трудно под тяжестью этого грустного, сожалеющего взгляда. Я закрыла глаза, мне было нехорошо.
— Ну, я не очень-то умею говорить речи, — продолжала старуха чуть дрогнувшим голосом. — Веселитесь дальше, не буду вас отвлекать. Но что я хотела сказать… — она прервалась на мгновение, и звуковик глянул на секундомер, — хотела сказать, что наша Мэгги… наша Мэгги…
Согласно похоронному этикету, во время речей двигаться ни в коем случае нельзя. Во-первых, из-за камер, обводящих аудиторию, во-вторых, из уважения к звуковикам; но, видит бог, мне надо было выпить. Я взяла с ближайшего стола коктейль, осушила половину одним глотком и почувствовала что дурнота немного отступила. Некоторых гостей имя «Мэгги» заметно сбило с толку — уже много лет никто не звал ее этим ужасным немодным именем, — но журналисты, кажется, были довольны, они шныряли по краям толпы, наливаясь коктейлями и напихиваясь закусками, а Эмбер из «К. О.», безошибочно чуя скандал, украдкой ухмылялась в мою сторону.
— Чего моя жена хочет сказать, — медленно произнес старик в своей обычной непререкаемой манере, — так это что Мэгги была наша дочь. Мы ее мало видали, она уж так была занята своей карьерой и всяким таким, но все равно мы ее любили, обеих дочек любили. Мы бы для них все сделали, чего угодно… — (Господи, ну что же он никак не заткнется? — спросила я себя.) — и завсегда делали, чего могли. Но нам было просто не угнаться за ней. Мы никогда не обижались, если она не приезжала нас навестить, или не звонила, или была слишком занята, чтоб отвечать на телефон. Мы гордились нашей Мэгги и до сих пор гордимся. Помню, однажды…
К счастью, тут две минуты кончились и микрофон вырубился. Я испытала смутное облегчение — теперь не придется слушать воспоминания северянина про тетю Мадж, или дядю Джо, или, что неизмеримо хуже, про малютку Аджи и ее ящик с нарядами и как они с сестричкой были все равно что две капли воды, ну совсем как близняшки, масюсечки такие, два маленьких ангелочка. Я снова открыла блокнот и яростно застрочила:
«Речи оч. разочаровали. Не забыть: большая статья — пропасть между поколениями (?). Шутливый тон, напр. „Уходя — уходи“, или „Пятьдесят способов перерезать пуповину“». Но когда я подняла взгляд, оба все еще смотрели на меня, она — вытянув руку перед собой, а он — с тем побитым видом, который я всегда ненавидела, словно я могла им что-то дать или они могли что-то дать мне.
— Мама, я тебя умоляю, — пробормотала я.
Но северянка была непоколебима.
— Ну давай, Аджи. Не стесняйся. Она была бы рада.
Люди уже поворачивались ко мне; у меня горело лицо. Мне хотелось завопить в отчаянии: «Мама, пожалуйста, не надо, я тебя умоляю», — но удалось только беспомощно пожать плечами и улыбнуться, словно я оказалась жертвой забавного malentendu,[34] а супруги-северяне смотрели на меня с подиума, задрапированного в бархат-dèvorè, в грустном изумлении, потом — в растерянности, потом наконец все поняли и сдались.
Он съежился за отведенные ему две минуты: казалось, в нем теперь не больше четырех футов росту, гном в воскресном костюме у гроба дочери, а жена и того меньше — сморщенная старуха, того и гляди умрет, так и не попробовав лакричного кира и блинов с белорыбицей; испуганная старуха, которая отважилась даже на кошмар светской похоронной тусовки, лишь бы хоть мельком увидать потерянных дочерей…
В детстве мы никогда не прощаем любимым людям того, что они смертны. На похоронах бабушки были херес и сосиски в булочках, и мы плакали вместе, мамка, сестра и я, оттого что нечестно, когда у тебя забирают близкого человека без предупреждения в возрасте пятидесяти девяти лет; а потом собирали недоеденное в пластиковые контейнеры, пока папка с дружками пошел в «Машинистов» пропустить по пинте, а мы с Мэгги играли в волшебных принцесс со старыми бабушкиными одежками и оранжевой помадой тети Мадж и клялись друг другу, что будем жить вечно. Но все это было так давно; все изменилось, и очень хорошо. Я больше не Аджи — я теперь Анжела К.: утонченность, остроумие, стиль, а главное — светский лоск. Анжела К. и тоска по прошлому — вещи несовместимые, Анжела К. не плачет, не скулит; ко всему относится легко и просто, иронично, остроумно, и совершенно никаких телесных жидкостей.
— Аджи, родная моя, я тебя очень прошу…
— Ты знаешь, ведь мы с мамой не вечны…
— Мы волнуемся за тебя, ты никогда нам не звонишь…
— А ты такая худая стала — совсем как…
— …твоя сестра.
Это было уже слишком. На меня словно накатывала лавина, обрушивая все по дороге. Фотографы тоже это видели, и я ощутила, как нацелились на меня голодные объективы, потому что если и есть что-то лучше речи знаменитости на Dernière, так это когда знаменитость теряет лицо, а я ведь была знаменитостью, пускай лишь косвенно. Оно все близилось: глаза щипало, горло перехватило и вопль почти вырвался наружу, почти обрел звук. Его было уже не остановить; вопрос был лишь в том, насколько все это повредит мне; и когда из глаз полились слезы, а из носа — сопли, я почувствовала, что с ними утекает все: мой светский лоск, мои перспективы, моя карьера, мои мечты.
От этого никуда не денешься, смутно думала я, бессмертных не бывает. Смерть повсюду, ей не преградят путь ни черная лента, ни охранники; ее не впечатлить ни музыкой, ни сплетнями, ни закуской от модных поваров. Она во всех нас; она — на вещевом рынке и на подиуме «от кутюр»; у нее нулевой размер одежды, предмет всеобщей зависти; она гремит кастаньетами; она покоряет сердца; она остроумна. Я плакала о том, что все это так нечестно, о бессмертных, о сестре, о папе с мамой, о себе. Потому что в конце концов все сводится к нам самим, правда? Это главная истина: мы плачем, потому что знаем — мы не вечны. Это ярость против дефектного гена, сидящей в нас смерти, и мы ненавидим своих близких за то, что они передали этот ген нам.
Зрители смотрели завороженно. Все объективы устремились на меня. Строго говоря, я уже вышла за двухминутный регламент, но это было отлично, это было вкусно, для этого (втайне) мы все сюда и пришли: попробовать живой человечинки, принести кровавую жертву пред улыбающимся ликом Смерти, самого компанейского существа на свете.
— Это нечестно! — взвыла я, перекрывая шум. — Я не готова!
Засверкали вспышки, загрохотал оркестр, гул толпы взмыл до стона, и Эмбер тихо сказала мне на ухо:
— Давай, дорогая. Убей их.
|
