ВОЛЬНЫЙ ДУХ
Замысел этого рассказа пришел ко мне как-то субботним утром, за грязным столиком переполненного кафе в супермаркете. Тогда он меня напугал и до сих пор пугает.
Меня не привязать к месту. Я вольный дух: лечу, куда ветер несет. Вчера вечером я был на берегах Сены, в Париже. Она спала под мостом: шестнадцатилетняя, красивая, измотанная. На земле вокруг ее постели валялись фольга и использованные шприцы. Я сразу понял, что это — она. Длинные волосы цвета реки разметались на грязных кирпичах; глаза были закрыты. Когда я притронулся к ней, она тихо, вопросительно простонала; на коже проступили пятна румянца; веки затрепетали. Иногда она, казалось, хотела заговорить, но нам не нужно было слов. Мы уже слились воедино. Она сжимала кулаки, хватала руками воздух, шея и бледные руки расцвели. Она была прекрасна — словно светилась изнутри, пылая в лихорадке.
Все случилось очень быстро — единственный недостаток этих коротких встреч. Самое большее, сутки — и конец. Но ветер все дует; сквозняк подхватывает обрывок фольги из-под моста, несет через Пон-Нёф, через остров Ситэ и осыпается с дождем конфетти на ступени церкви, где позируют, улыбаясь фотографам, молодожены.
Надо решать. На кого падет выбор? На невесту? На жениха? Гости гораздо интереснее: мальчик-подросток с герпетической россыпью вокруг угрюмого рта; бабушка с ввалившимся лицом и узловатыми руками в белых перчатках. Для меня они все прекрасны, все одинаково достойны моего внимания. Я предоставляю выбор кусочку фольги: в этом есть определенная романтика. Он крутится, летит по ветру. Лица подняты к небу. На мгновение кусочек фольги касается губ лысеющего мужчины, двоюродного брата с плоским, невыразительным лицом, стоящего чуть поодаль. Значит, он. Я провожаю его до дома.
Он живет на Марнь-ла-Валье; квартирка маленькая, у хозяина явно болезненное пристрастие к чистоте и совсем нет друзей. Ни пивных банок под диваном, ни грязной посуды в раковине. Вместо этого — книги: научные труды, медицинские словари, анатомические атласы. Этот человек четырежды в день полоскает рот листерином, аптечка в ванной забита — целый арсенал закоренелого ипохондрика.
Я, однако, не против; мне даже интересно. Вот человек, который толком не понимает природы и силы собственных желаний; за чистоплюйством, за явным страхом я чувствую его тайную жажду. Кроме того, я люблю трудные задачи.
И опять не нужно слов. Он испытывает иррациональный страх по отношению ко мне и все же приветствует мой приход с чем-то вроде облегчения; он словно ждал этой минуты. Он сопротивляется с отчаянием, придающим нашей встрече некую изюминку, и, когда наконец барьеры рушатся, откликается даже быстрее той девушки, ослабленной трудной жизнью и воспалением легких.
Но меня не привязать к месту. Я могу подарить ему только сутки, а несходство наших характеров уже начинает создавать проблемы. Он хочет близости: целый день валяться в постели перед телевизором, с холодными напитками на тумбочке у кровати. Я же люблю шумные компании; чтобы выжить, мне нужно общение. Я уже начинаю скучать по ночной жизни, клубам, лихорадочному теплу Парижа. Он засыпает, и я ускользаю — в тот момент, когда приходит уборщица.
Она ничего не подозревает; осторожно наклоняется над ним (уже первый час дня), словно хочет проверить у него температуру.
— Может, доктора позвать? — спрашивает она; не дождавшись ответа, пожимает плечами и начинает убирать квартиру.
Этого достаточно. Я сбегаю незамеченным — единственным контактом между нами было касание ее руки.
Уборщица — женщина старая, но крепкая. Она живет возле Пигаль. Это мой любимый район Парижа: пестрый, уродливый, кишащий жизнью. Я иду с уборщицей в Сакре-Кёр,[35] где она молится, а я охочусь, перебегая от туриста к туристу и жадно оглаживая засаленные камни. Воздух душен от курений; отсюда кающиеся выходят на Монмартрский холм, спускаются на площадь Пигаль, которая кишит шлюхами и альфонсами, где как раз начинают работу стрип-клубы.
Я бы остался с уборщицей, но жизнь для этого слишком коротка. Меня ждут сотни, тысячи других людей. Я быстро перехожу от одного к другому: монахиня, стоящая с кружкой у дверей базилики, собирает больше, чем намеревалась; пожилой господин, который дал ей бумажку в сто франков, получает на сдачу кое-что неожиданное; а позже, той же ночью, мальчик, который клянется, что ему четырнадцать (на самом деле ему девятнадцать и он очень неплохо зарабатывает), повстречает нас обоих в темной арке у закрытой станции метро, а потом возьмет меня с собой в ночной клуб, где я смешаюсь с толпой веселящихся, ныряя в напитки, угощаясь чужими сигаретами, касаясь плоти и наслаждаясь теплым влажным воздухом.
Для меня все равны: молодые, старые, здоровые и испорченные, мужчины и женщины. Каждому я могу подарить лишь сутки; но в эти сутки я отдаю им всего себя. Кто следующий? И где? Что это будет — игла, поцелуй, подобранная на улице и принесенная домой монета? Кусочек сахара в переполненном кафе, или радостное топтание мухи по пирожным в витрине кондитерской, или пугливые руки извращенца в метро, или несомая ветром пыль, прилипшая к детскому леденцу? Что бы это ни было, я там буду. Ты меня не увидишь; я не скажу ни слова. Но все равно мы с тобой сольемся воедино. Мы с тобой будем ближе любовников, сплетемся теснее спирали ДНК. Ничто не омрачит нашего полного физического слияния — ни ссоры, ни измены, ни ложь. Ты отдашься мне целиком, и я отдамся тебе всецело. На время.
А потом — снова в путь. Без сожалений. Может, я отправлюсь в Америку, в набитом людьми кондиционированном салоне самолета. Или в Англию, через туннель под Ла-Маншем. А может, обратно в Африку, или в Азию, или в Японию. Обогну весь мир десятикратно. Повстречаюсь с миллионами людей. Поэтому я нигде не остаюсь надолго. Меня не привязать к месту. Я скиталец. Путешественник. Компанейское существо. Я вольный дух и лечу, куда ветер несет.
АВТО-ДА-ФЕ
В том, как люди ведут себя в машинах, есть что-то ужасно первобытное. Сидя за рулем, мы демонстрируем все повадки стадных животных: сексуальную агрессию, грубое торжество силы над слабостью, вечную борьбу за порядок клевания в автомобильной стае. Кто-то называет это «дорожной яростью». Другие предпочитают более выразительный термин.
Мне нравятся машины. Всегда нравились: еще мальчиком я любил их запах, формы, цвета, разнообразие размеров. Я играл с ними в детстве: грузовики «Тонка», машинки «Мэтчбокс», любую назовите — она у меня была, они все у меня были. А теперь я водитель, профессионал, странствующий рыцарь.
Знаете, машина определяет мужчину. «Отражение мужского супер-эго», как говорит Энни, принося мне чай. «Внешнее выражение латентного желания сексуально доминировать над другими самцами». Всё эти всякие курсы, на которые она ходит. Фрейд и сексуальная доминация. Я был бы рад, если бы и мне что-нибудь из этого перепадало. Но нет. Вечно одно и то же: «Милый, давай не сегодня. У меня месячные». Неудивительно, что я лучше лишний раз пополирую машину.
Она, конечно, красотка. «БМВ» цвета «полночная синева». Колеса с литыми дисками, кожаные сиденья с каштановой отделкой. Классная машина. Я бы такую купил, если б мог себе позволить. Но она не моя. Она — собственность компании, и компания может в любой момент ее забрать. Представьте себе, каково мне. Хотя нет, лучше не надо. Я уже наслушался от Энни про символическую кастрацию и внутриутробные травмы. Только она меня понимает. Мы с ней — идеальная пара, трижды в день пролетаем по M1 от Лидса до Шеффилда, неся миру свет от «Мэтью Макарнольда и сына», поставщиков мягкой мебели.
При такой работе, как у меня, начинаешь понимать машины. Самые разные — «корсы», «гольфы» для студенток-медсестер по имени Хейли, потрепанные «эскорты» для прыщавых студентов экономфака политехнического, «2CV» или пригламуренные «жуки» для хорошеньких актрисулек по имени Кейт, «лексус» матового серебра для ее папочки — преуспевшего банкира по имени Лен, у которого интрижка с Джейн на «форде-К», хорошо сохранившейся в свои сорок пять распутной секретаршей теннисного клуба. На своем маршруте выучиваешь всех завсегдатаев. Азиат на коричневом «ниссан-санни» вечно захапывает себе среднюю полосу. Блондинка в бирюзовом «чинквеченто», проверяющая в зеркале заднего вида, как лежит губная помада, у выезда с развязки 37. Белый фургончик с выезда 36 — из кузова торчит лестница, на конце которой болтается тряпка. Красный «проуб» — вот где материал для психологической группы Энни — топит 90 миль в час по скоростной полосе и гудит каждому, кто попадается ему на пути. И вон той полицейской машине без опознавательных знаков тоже — «Привет, ребята, вижу ваш „Ровер-500“…» Все, парень попал. Видите, машины надо знать, это полезно.
Взять, например, V-мэна. Вы его наверняка видели: черный «вольво»-седан, черные спойлеры, тонированное лобовое стекло, темные очки «Топ ган». Вот кто меня бесит. Думает, он лучше всех, потому что у него эксклюзивный люк в крыше и личная номерная дощечка: «КЕ51». Щас, ага. Но мы все равно каждый раз делаем одно и то же, я и V-мэн, носом к носу, вроде гладиаторов, каждое божье утро.
Понимаете, я — хороший водитель. Эта машина у меня уже год — мне ее дали вместе со званием «продавец года», — и на ней до сих пор ни царапинки, а у меня ни единого штрафа. Может, я не так уж тщательно соблюдаю правила: ну, в конце концов, ограничение скорости — это условность, а если пропустить пару рюмочек на дорожку, это только помогает сосредоточиться… Но я умею водить, я знаю дорогу, знаю людей и умею водить. Опасны такие, как V-мэн. Те, которые слишком много из себя воображают и хотят это доказать. Я просто веду машину; работа у меня такая. Но не то чтобы в этом прямо вся моя жизнь или что-нибудь в этом духе. Это было бы как-то слишком. А вот V-мэн водит так, будто это у него что-то личное, будто вопрос не в том, чтобы переместиться из одного места в другое, а в чем-то большем; и когда он ныряет между двумя здоровенными трейлерами на скоростную полосу и уносится прочь, втопив восемьдесят пять миль в час, я словно его мысли читаю: «Эй ты там, в навороченном „бимере“ с литыми дисками! Смотри, как водят настоящие мужчины!» Я никогда не видел его лица из-за тонированных стекол, но точно знаю, что он мелкий плешивый придурок с усиками, им все помыкают в офисе, а он отрывается на дороге.
Меня это не трогает; обычно, во всяком случае. Но сегодняшний день начался неудачно: я проспал, собирался впопыхах, между развязками 36 и 37 одну полосу перекрыли, да еще Энни что-то сказала насчет того, что нам надо «выбрать время и поговорить серьезно» — небось, это значит, что она встречается с кем-то еще, а может, и того похуже — хочет ребенка. Чтобы окончательно испортить и без того паршивый день, мне только V-мэна не хватало, чтобы он нарисовался на дороге в своем черном «вольво» и попытался меня втихую обставить.
Конечно, обычно побеждаю я. Девять раз из десяти побеждаю, потому что «БМВ» кроет эксклюзивное «вольво», как бык овцу, но сегодня утром у меня было предчувствие, что он попытается отмочить какой-нибудь фокус, словно почует, что мне плохо, и решит попытать счастья. И точно. Я заметил его на выезде с развязки 36 — в обычное время, точно как часы. Он тут же перестроился в среднюю полосу прямо передо мной — ни поворотником не мигнул, не показал ничего, в зеркало не посмотрел. Вот ведь козел. Конечно, он это нарочно. Думает вывести меня из равновесия. Я помигал ему фарами, подъехал так близко, что чуть не уперся ему в задний бампер, и опять помигал. Потом обогнал его чистенько и аккуратно по скоростной полосе, перестроился в среднюю прямо перед ним и помигал поворотниками — по два раза с каждой стороны, чтобы до него дошло. Можно было надеяться, что тем и кончится. Но бывают люди страшно упертые, правда, — будут зудеть, пилить, пока у вас внутри что-то не сломается и вы их не треснете хорошенько. И тут же затягивают: «Ах ты, козел, ты что руки распускаешь, ухожу к маме» — сначала сами напрашиваются, а потом ты же еще и виноват. Ну вот и V-мэн из таких. Через минуту он меня обогнал — плевать, что он не может ехать быстрее красного «проуба», который только что подъехал сзади, — выехал на скоростную полосу и унесся вперед с висящим у него на хвосте «проубом», да еще помахал мне на прощание. Лица я не разглядел из-за черных очков, но видел, что он в водительских перчатках — такие кожаные, с «дышащей» подкладкой, — и почему-то этого оказалось достаточно. Я с ним не знаком, но вдруг понял про него все. Понял и возненавидел.
Его зовут Кейт или Кен, и он торговый агент. Ему сорок пять, он уже больше года ни с кем не спал, с тех пор как его жена (тридцать девять лет, пепельная блондинка, «хонда-сивик») ушла к какому-то типу, с которым познакомилась на занятиях хатха-йогой. Он носит костюмы от «Братьев Мосс» и рубашки из «Маркса и Спенсера», причем в салоне машины у него всегда запасная рубашка на вешалке, на случай, если он вдруг вспотеет перед важной встречей. Он выбрал «вольво» за надежность, но именно черную спортивную модель, чтоб чувствовать себя «молодым, свободным и всегда готовым». Он носит черные очки даже в пасмурные дни и водительские перчатки, словно боится натереть мозоли, хотя у него руль с гидроусилителем, и прямо сейчас он слушает «Радио-два»: «Дайр Стрейтс» играют «Султанов свинга» и Терри Воган как раз начал приглушать длинное гитарное соло перед началом восьмичасовых новостей (терпеть не могу, когда он это делает, потому что соло — лучшая часть песни), а V-мэн подпевает или, может, постукивает по обитому кожей рулю, как по барабану, и думает, что продал бы душу ради такого «стратокастера», как у Нофлера, он всегда хотел такой, а теперь он опять свободен, ни детей, ни алиментов, может себе позволить. На секунду он воображает себе, как заходит в музыкальную лавку в районе Боар-лейн в Лидсе, бродит вдоль стены, на которой, словно трофеи, развешаны гитары. Может, обращается к неряшливому юнцу за кассой, стараясь говорить как можно небрежней: «Покажите, пожалуйста, вон тот „фендер-стратокастер“». А кассир отвечает: «Хорошо, сейчас принесу усилитель». Но, кажется, он ухмыляется, отворачиваясь? И не добавил ли он «дедуля», так тихо, что никто больше не слышал?
И вот, говорю вам, в этот момент я понял про него все: его одиночество, жалкие мелкие фантазии и как ему, когда он втискивается на тугие кожаные сиденья черной «вольво», почти удается вообразить себя другим человеком, почувствовать, что он — V-мэн, странствующий рыцарь, смело встречает любой вызов, несется вперед, делая «мерсы», «ягуары» и «бимеры», как стоячие…
Я не мог ему этого так оставить. Не то чтоб я какой-нибудь убогий, но просто не мог. Это вопрос гордости. Я обогнал его с внутренней стороны — он все так же зажимал скоростную полосу — на оскорбительной скорости, всю дорогу показывая ему средний палец. Он все видел: тоже показал мне палец и прибавил газу, но скоростная полоса впереди закрывалась, и все, кто по ней ехал, притормаживали, так что я его опять обогнал, ухмыляясь, и демонстративно поцеловал свой средний палец, обращаясь к удаляющемуся лобовому стеклу.
На том бы все и кончить. Но день был явно не мой: ближе к месту дорожных работ средняя полоса вдруг затормозилась, машины ползли — никто не хотел перестраиваться в медленную полосу, а те, кто ехал по быстрой, проталкивались в ряд в последний момент, несмотря на то что их предупредили за 800 метров. Они знают, всегда найдется идиот, который их пропустит, особенно если баба за рулем. Я лично никого не пускаю. Это Индия или Шафран пусть опаздывают на курсы ароматерапии; я лично спешу на работу.
Но из-за этого V-мэн меня опять обошел; остальные, кто ехал по быстрой полосе, уже все встроились в средний ряд, но только не он. Он промчался мимо, устремив взгляд вперед, чуть сгорбившись над рулем. Я заметил у него на приборной панели игрушку, судя по форме — Кенни из «Южного парка». Это почему-то очень вязалось со всем остальным, что я про него знал, и от этого я еще сильнее заскрежетал зубами. Но я бы, может, и это ему спустил, если бы не то, что он сделал дальше. Впереди на полосе была девушка в белом «MG», просила, чтобы ее пустили. За две машины впереди меня был красный «проуб», за ним — белый фургончик и зеленая «королла». Я не видел, чтобы «проуб» кого-нибудь пустил — он страшно торопился, как обычно, — но фургончик бибикнул девушке, пропуская ее, и она встроилась в полосу впереди меня. Отлично. V-мэна сделали. Я уж точно не собирался его пропускать; зеленая «королла», похоже, служебная и никому никаких любезностей оказывать не будет; так что V-мэн может сигналить, сколько его душе угодно, — я собирался гордо проплыть мимо него, показывая средние пальцы обеих рук, если получится, и пускай нюхает мой выхлоп. Таков был мой план.
Но V-мэн — из упертых водителей: беспечный, нахальный, а в некоторых случаях наглость — второе счастье. Это был как раз такой случай: в решительный момент фургончик замешкался, и V-мэн изо всех сил рванулся за белым «MG». Он на дюйм разминулся с ее бампером, чуть не врезался своим задним бампером в фургон, но ему повезло, и он влез в полосу, ведущую к его выезду. Я бы и это ему простил, если бы он не бибикнул тихонечко, пролетая мимо, и не махнул мне рукой небрежно сквозь тонированное заднее стекло.
Это было последней каплей. Кровь ударила мне в голову. Я поддал газу, рванулся в медленную полосу и начал преследование. Выезд был не мой, и V-мэн это знал — потому и осмелился на открытый вызов. Но на этот раз, именно сегодня, я не мог этого так оставить. V-мэн ехал в медленной полосе, зажатый машинами; когда он свернул с магистрали на боковую дорогу, я был на пять машин позади него. Я выругался, слетел с дороги на асфальтированную обочину и догнал его — черт с ними, с камерами слежения, — так что, когда мы достигли светофора на круговой развязке, я был совсем рядом, в натуральную величину, прямо за его задним бампером, и сверлил его взглядом через заднее стекло.
Это явно выбило его из колеи. Он смотрел прямо перед собой, ожидая, когда сменится свет. Но я видел, что он глядит на меня в зеркало; каждые пять секунд его кроличьи глазки перебегали на светофор, потом в зеркало, где я яростно ухмылялся и обзывал его, как можно более отчетливо шевеля губами. Я отстегнул ремень безопасности, чтобы посмотреть, что сделает V-мэн; потом на волосок приоткрыл свою дверь. V-мэн явно пересрал. Когда я высунул наружу ногу, он подскочил на метр и нажал кнопку запирания дверей, оглянувшись на меня, — очки съезжали с носа. Я подъехал чуть поближе и замигал ему фарами, тут сменился свет на светофоре, я захлопнул дверь и ринулся в погоню.
Я никогда раньше не ездил этой дорогой. Обычно я езжу по M1 — туда-обратно, Шеффилд — Лидс, — но сегодня, азартно преследуя добычу, я знал: у меня всего ничего времени в запасе, чтобы добраться до работы вовремя. Но это не имело значения; я собирался раз и навсегда показать V-мэну, кто тут главный, даже если для этого мне придется спихнуть засранца с дороги. Мы проехали миль пять или шесть по двухполосному шоссе по направлению к Брэдфорду, V-мэн пытался оторваться, но шансов у него не было. Я всю дорогу ехал вплотную, прямо у него на хвосте, и он больше не думал мне бибикать и махать ручкой; теперь ему было не до шуток — он смотрел прямо перед собой, то и дело нервно, загнанно поглядывая в зеркало заднего вида. Он пытался прибавить скорость, вилять между грузовиками, чтобы меня стряхнуть, но ничего не вышло. Потом он сбросил скорость, пополз, надеясь, что я его обгоню, но я тоже притормозил. Наконец он заехал на придорожную станцию техобслуживания, пересек стоянку для грузовиков, проехал заправку и остановился перед «Бургер-кингом», оставив машину на холостом ходу: а слабо мне будет напасть на него там?
Последний раунд.
Я поставил машину напротив него, и мы постояли так минуту, лоб в лоб, глядя друг на друга. Я распахнул дверь машины, подождал. Он не открыл дверь. Я вышел, надел солнечные очки, прикрывая глаза от утреннего солнца. Он все сидел, как испуганный кролик в норе, и смотрел, как я медленно подхожу к черной «вольво».
Теперь, подойдя поближе, я видел, что машина у него не такая уж новенькая и блестящая, как я думал: порог пассажирской двери чуть заржавел и вокруг левой фары заметно, что кузов выправлен. Я видел V-мэна через тонированное стекло — в руке у него был мобильник. Я стоял и смотрел, а он поднял мобильник слабым угрожающим жестом, словно собирался звонить в полицию.
— Вылезай, — тихо сказал я.
V-мэн по ту сторону стекла покачал головой.
Я пнул ногой дверь «вольво» с такой силой, что посыпались кусочки ржавчины.
— Вылезай, — повторил я.
Окно водителя опустилось на щелочку.
— Я звоню в полицию, — высоким дрожащим голосом сказал V-мэн.
Доносилась едва слышная музыка — «Радио-два» передавало «Золотой обруч» (Фреда Пейн, 1970).
— Звони-звони, урод, — сказал я и двинул кулаком в окно.
Россыпь фальшивых алмазов. Было больно, но все равно приятно; я чувствовал, как сместились от удара костяшки кулака.
— Что, урод, хватит с тебя сексуально доминировать? Чувствуешь моральное удовлетворение?
Я не совсем то собирался сказать, но увидел, что глаза у него расширились от страха.
— Я… послушайте, у меня есть деньги, — сказал он. — Возьмите. И мобильник.
Он вытащил бумажник — черный, кожаный, как и перчатки, но рука у него так сильно дрожала, что я не мог толком этот бумажник разглядеть. Черт возьми, за кого он меня принимает?
— Ты меня подрезал, — сказал я, игнорируя протянутый бумажник. — Я никому не дам так со мной обращаться.
Вот что я должен был сказать Энни сегодня утром. Жаль, она меня сейчас не видит. Может, отвлеклась бы ненадолго от этого своего пижона-психолога.
V-мэн смотрел на меня со страхом и непониманием.
— П-подрезал? — заикаясь, повторил он.
— Да-да. — Я протянул руку в разбитое окно и открыл дверь. — А теперь я тебе что-нибудь подрежу, козел.
V-мэн все смотрел на меня остекленелыми глазами.
— У меня жена, — прошептал он, — дети…
— Врешь, — ответил я, точно зная, что он врет.
— Вру, — прошептал V-мэн.
— Тебя зовут Кейт или Кен? — спросил я.
— К-кенни.
Это объясняло игрушку на приборной доске. Теперь, глядя в машину, я видел всю его жизнь: пиджак на проволочной вешалке; дешевый «дипломат»; старая фотография блондинки (наверняка ее зовут Пенни, или Конни, или Фрэнни, что-нибудь такое) приклеена к бардачку; на зеркале заднего вида болтается освежитель воздуха «Волшебное дерево»; журнал «Арена» — украденный у коллеги — лежит на заднем сиденье, чтобы создать впечатление юности и беззаботности; и сквозь все это, запах его пота, вонь освежителя воздуха и кожаных перчаток, чувствовался знакомый, ужасный аромат — словно мочи, или обедов навынос, или невытряхнутых пепельниц и заношенного белья — аромат безнадеги, отчаяния, умирающих надежд.
— Что вы хотите со мной сделать? — прошептал V-мэн.
Меня так накрыло волной ненависти и понимания, что я почти забыл про него; я перевел взгляд и увидел его жирное, уродливое лицо, слабые глаза, редеющие волосы, расползающееся темное пятно в паху брюк от «Братьев Мосс».
Рука, которой я пробил стекло, болезненно пульсировала; я потер костяшки — конечно, очень глупо с моей стороны, мог и сломать себе что-нибудь; тем более неприятно, что другую руку я тоже ушиб, сегодня утром. Голова тоже болела; несмотря на темные очки «Рэй-бан», утреннее солнце словно било мне прямо в глаза. Мой мобильник звонил едва слышно из-за играющей по радио музыки («Золотой обруч» сменился композицией «Мы — чемпионы» группы «Куин»): должно быть, с работы звонят, хотят узнать, куда я делся, или Энни — закончить утренний разговор («Если б ты был мужчиной, Бенни, ты бы не испытывал потребности все время доказывать, что ты не лузер» — да что она вообще понимает, дура!). Но я ей показал; на этот раз я ей показал как следует, и плевать, что она грозилась позвонить в полицию, — мое терпение тоже небезгранично. И V-мэн теперь знает — дрожит на сиденье из кожзаменителя, обоняя мочу, высыхающую на пятидесятифунтовых брюках от «Братьев Мосс». Теперь ему ясно, кто в этой игре проиграл — не я.
На этот раз я им показал. Обоим. Никому не позволено подрезать меня безнаказанно; никому не позволено держать меня за лузера. Я пошел обратно к своей машине, сел, включил радио («Пинк Флойд» — «Еще один кирпич в стене», часть вторая), поправил талисман на приборной доске (Барт Симпсон), надел перчатки, дал газу и вылетел в направлении восходящего солнца, а за спиной у меня вспыхивали мигалки, вопили сирены, и чем дальше я уезжал, тем сильнее становился призрачный запах мочи, запах лузерства.
|
