 | Поиск |
Скачать 3.64 Mb.
|
Но вот уже который день подряд графу Льву Николаевичу ничего не снилось и работа его застопорилась, писать было не о чем. Он стал спать без сновидений. В дальнейшем именно по этой причине с каждым разом ему все труднее и труднее было заснуть, приходила бессонница. Что только он ни делал: пил снотворное, считал до двадцати, обращался к врачам, но все было бесполезно: сны не снились и работа не шла. Что было делать? Он обратился к жене с просьбой, пусть теперь она записывает свои сны, а он будет из них черпать материалы для своих романов. Та согласилась и так родился один из самых выдающих романов Толстого, а именно «Анна Каренина». «Милочка, – обращался к жене писатель – а нельзя ли вместо трагического конца сделать конец счастливый, чтобы Вронский и Анна создали бы новую семью, родили бы детей?» «Что ты, что ты, Лева, никак нельзя, ведь это было бы противу сна, нет уж, голубчик, пусть она лучше умрет под колесами поезда!» «А если поезд сойдет с рельс?!» - возмутился писатель,но, скрепя пером и сердцем, согласился и сделал так, как она просила, хотя ему хотелось, чтобы Анна осталась жива, родила бы много детей и жила бы в счастливом браке с Вронским, но делать было нечего и пришлось ее бросить под колеса поезда. Но именно этот трагический конец романа положил начало славе Толстого, как знатока женской души. Правда, после этого сна Софьи Андреевны Толстой потерял не только сон, но и покой, ибо именно этот сон его жены пролил свет на ее подсознание и невольно выдал ее мысли и поступки. Он стал подозревать ее в измене. «Но кто же тогда Вронский? – думал он, сидя на диване, свесив ноги – Неужели этот князь Волконский?!» «Милочка, - обратился он к жене – поди сюда, у меня к тебе вопрос. Где ты была четвертого дня?» «Я была на ярмарке, ты же знаешь, Лева! – бодро ответила жена, вытирая о фартук руки – Мы там покупали збрую для лошадей и хомуты» «А скачки там были?» «Ну, конечно, были и знаешь, князь Волконский, упав с кобылы, сломал себе шею, которую ему долго не могли потом вправить». «Не потому ли он ее себе сломал, что во время скачек все время таращился на тебя?!» «Не знаю, право, но мне кажется, что ты утрируешь…Уж, как ты хочешь, Лева, но больше я тебе своих снов рассказывать не буду!» - решительно сказала жена и пошла на кухню жарить анчоусы. С тех пор у Толстого начался творческий кризис, он перестал писать романы, а все больше писал рассказы для крестьянских детей, которые не могли их читать по причине своей неграмотности, но чтобы ее ликвидировать он построил им школу и, когда однажды корреспондент столичной газеты спросил писателя, почему и для чего он строит школу для крестьянских детей, которым она вроде бы ни к чему, он ответил: «Какой Вы, право, бестолковый! Ну, конечно же, затем, чтобы эти дети могли читать мои рассказы, написанные именно для них, чумазых». СМЕРТЬ НЕКРАСОВА Николай Алексеевич Некрасов любил выпить, очень любил выпить. Иногда его запои длились по нескольку недель кряду. В них охотно принимал участие его закадычный друг Добролюбов, иногда присоединялся критик Писарев. Толчком к запою могла послужить, например, обида, нанесенная Николаю Алексеевичу околоточным надзирателем или удар кнута проезжавшего мимо кучера. «Мать твою за ногу! – неслось с тройки – Поди прочь, козел!» Затем следовал удар кнута по лицу и слезы обиды и боли брызгали из водянисто-голубых глаз поэта. Ну разве он был виноват, что лицом походил на это сатанинское животное?! Даже если бы он сбрил бороду и усы, к чему, кстати, призывал его околоточный надзиратель, то все равно походил бы на это поганное животное. Дело даже было не во внешнем сходстве его лица с козлом, вся фигура его, весь облик сближали его с этим животным. Посадка головы, сутолость, откляченный зад, уши, напоминавшие рога, словом весь его вид и даже походка имели в себе нечто козлинное. Следствием всего этого была глубокая депрессия, социальный протест и водка, водка, водка, которой поэт пытался заглушить обиду, оскорбление, нанесенное ему кнутом кучера. «Николя, ты зря так расстраиваешься, - утешал его Писарев - Вон немецкого философа Ницше тоже за человека не считают, членом моржевым обзывают, так он из-за этого Заратустрой стал, сверхчеловеком… И ты тоже так сделай, назло всем этим буржуям, восстань пророком!» «Держиморды! – кричал Некрасов – Это они кнутовищем забивают русский народ, топят его в болотах на свою потребу! Мы для них кто? Скот – вот кто мы для них, а они все такие важные и великие сидят на наших горбах и погоняют кнутовищем!» «Какая метафора! – воскликнул Добролюбов – Какое меткое слово! Надо в «Современнике» тиснуть!» «Со… временем… и это обсудим… – сказал заплетающимся языком Некрасов и стал, пошатываясь, снимать ботинки – Я вот сосну маленько, посплю, авось боль-то душевная и пройдет…» Когда он вусмерть пьяный лег и вытянулся на кровати, Добролюбов, всплакнув, сказал: «Мученник, ты наш, страдалец, ну прямо Христос с креста снятый!» ЛЕРМОНТОВ «Сидор! Табуретку!» - закричал, сидя на лошади, Михаил Юрьевич Лермонтов своему денщику Сидору. Тот со всех ног, как пришпоренный, кинулся к поэту с табуреткой. «Ты что это такой заспанный-засранный?! Опять надрался?!» - накинулся на него поэт. «Никак нет, Ваше сиятельство, просто погода такая дождливая, в сон клонит…» - тараторил тот, подставляя табуретку. Потом помог поэту слезть с коня, стать на табуретку и спрыгнуть с нее на землю. «Поставь самовар, болван, да набей мне хорошенько пистоли и чубук, да смотри не перепутай, Кутузов: порох - в пистоли, табак - в чубук! А то опять, как в прошлый раз все наоборот сделаешь. Уж я тебя знаю, шельма!» - крикнул поэт и вошел в избу, в которой жил постое со своим полком. «Опять нетопленно! Пристрелю, гада!» - возмутился он, но, когда, взглянув на портрет Лопухиной, сразу как-то размяк и сник. Потом достал бутылку самогона, налил себе полный стакан и залпом выпил. Чай пить не стал, да и курить, палить из пистолей по мухам тоже. Его сморил самогон и он упал без чувств на кровать, не раздеваясь. Сидор с трудом стащил с него сапоги и форму, потом укрыл его черной буркой и вышел из избы спать в собачью будку. Будка была просторная по причине того, что здесь до него спала кавказкая овчарка, которую поэт в сердцах пристрелил, потому что та не впускала его в хату. Больше всего на свете Лермонтов любил лошадей и блядей. Первых за то, что они несут его на себе во весь опор, вторых за то, что они не дают отпор. Вот Лопухина – это другое дело. Тут у него была с этим делом заминка. Аристократка, как и он, она внешне была похожа на лошадь, но внутренне в ней было нечто блядское и потому любовь поэта к ней была так сильна, что он не мог понять, кто перед ним: лошадь или блядь? Этот вопрос мучил его беспрестанно. Сколько раз он хотел ее оседлать, приручить ее дикий нрав, подчинить и покорить. Внутренне она была на все согласна, но, как только Лермонтов подходил к ней поближе и начинал сверлить ее своими черными глазками, она неслась от него во весь опор. «И фамилия у нее какая-то неказистая – думал в эту минуту поэт – а поди как кровь-то аристократическая играет! Какой норов показывает!» Что было делать? Как обуздать, как взнуздать ее? Этот вопрос не давал поэту покоя даже здесь, на Кавказе. Неважно, что во время похода он походя овладел и княжной Мэри, и Бэллой и еще какой-то чеченкой, но Лопухина оставалась непокоренной. Даже во сне он кричал и звал ее. На его крик в избу, точнее, в саклю вбегал денщик и убаюкивая поэта рассказывал ему сказку, как насрал дед в коляску. Поэт сладко причмокивая, крепко засыпал, а, чтобы он крепче спал, денщик вставлял ему в рот вместо соски чубук. Вот и сейчас, проснувшись, Лермонтов встал недовольно морщась от привкуса перегара, пороха и табака, отдававшего во рту мочой и еще чего-то кислого. «Сидор! –закричал он что есть мочи – Самовар, ставь, подлец!» Он снова посмотрел на портрет Лопухиной. «Хороша, зараза! Эх, видит око, да зуб неймет!» В этот момент в избу вошел прапорщик Грушницкий. «Ты что это, Миша, не в духе?» - спросил он с порога. «Да надрался вчера с князем Хомутовым, мать его и продул две деревни, да полтыщи крепостных!» – сказал недовольно Лермонтов и осклабился. «Плюнь, брат, эка беда! Я вон свой городишко уездный проиграл в карты поручику Ржевскому и ничего, живу, а ты я вижу все Лопухиной любуешься?» При этих словах Грушницкого Лермонтов схватился за шашку: «Да я тебя, мать твою! Не смей называть ее имя!» «Да я же не имя ее называю, а фамилию, что ты, брат, кипятишься!» - извинялся Грушницкий. «Это неважно, забудь о ней!» «Да на кой она мне?! Моя лошадь лучше, чем твоя пассия!» «А что у тебя за скакун?» «О …это туркменских кровей лошадка… » «Продай, друг! Любые деньги дам!» - заголосил поэт. «И не проси!» - отрезал Грушницкий и вышел. Лермонтов задумался и в итоге своих размышлений решил украсть коня у Грушницкого. Поздней безлунной ночью с денщиком он отправился в конюшню Грушницкого. Конь стоял в стойле и как-будто его ждал, он был даже нерасседлан. «Сидор! – прошептал поэт – Табуретку!» Сидор быстро и ловко подставил табуретку, на которую проворно влез поэт, чтобы затем ловко вскочить на коня. Лошадь, точнее, конь, а может быть лошадь? Да какая разница! Скакун одним словом во весь опор, не давая отпора, понес его по полям и равнинам Кавказа. «Стой! Стой, подлец! Хватит! Я уже накатался!» - кричал, что есть мочи поэт, но лошадь, словно не слыша его, несла его дальше. «О черт, я так могу себе шею сломать!» - лихорадочно думал поэт, соображая, что же ему делать, чтобы остановить коня. Была даже шальная мысль пристрелить коня, но от нее он наотрез отказался, потому что тогда он упадет на землю вместе с конем, точнее, с лошадью. А как правильно? Лошадью или конем? Об этом Лермонтов в тот момент совсем не думал,это ему было в тогда все равно. Он вспомнил о Лопухиной и мысленно с нею попрощался. «Эх жаль! – подумал он – Я так и не овладел ею!» Конь вбежал в лес и остановился, как вкопанный. «Слава Богу! - подумал поэт – Но как я теперь с него слезу? Ведь здесь нет Сидора с табуреткой?!» Делать было нечего. Пришлось с коня спрыгнуть, но прыжок оказался таким неудачным, что он сломал себе ногу. Правда, кости потом у него срослись, но все же теперь он стал хромать и ненавидеть уже не только лошадей, но и людей и потому с того времени только по ночам мог выходить из дома, точнее, из сакли, днем же стеснялся, оставаясь сидеть все больше дома, точнее, в сакле, посасывая чубук, паля по мухам из пистолей и сочиняя стихи про любовь и одиночество, например, такие: «Выхожу один я на дорогу…»... ВЛАДИМИР НАБОКОВ Предки Набокова безбожно храпели. Храп был настолько ужасный, что не давал никому в доме спать и слуги беспрестанно по ночам, сидя у кровати своих бар, вынужденны были время от времени толкать их в бок и кричать: «Ваше сиятельство, повернитесь, пожалуйста, на бочок, Ваше Сиятельство, повернитесь, будьте так любезны, на бочок!». Баре нехотя переворачивались на бок и на время переставали храпеть. Именно по этой причине род Набокова получил такую звучную фамилию. Писатель Набоков знал историю своего знаменитого рода и стыдился ее, ибо и он тоже страшно храпел, не давая никому спать, правда у него никого не было, кто бы мог его ночью толкнуть в бок и сказать, чтобы он повернулся на бок: ни жены, ни слуги, была только нимфетка Лолита, но та сама спала без задних ног и потому не могла его толкать, ибо сама не слышала ни своего, ни его храпа. Сколько раз он пытался ее разбудить, чтобы она стерегла его сон и при случае толкнула бы его в бок, чтобы он, повернувшись, перестал храпеть и таким образом избавился бы от своей пагубной, генетически унаследованной родовой привычки. «Лоли!!! – толкая нимфетку в бок, говорил Набоков – Толкни же меня в бок, не дай мне храпеть!», но та спала, как убитая, видно было, что день прошел в больших сексуальных трудах и утехах. «У… черт! – ругался писатель – Что же мне делать? Этак я на весь мир опозорюсь, если узнают о моем храпе!» Но проходили дни и ночи и никакого спасения от храпа писатель найти не мог. «А ты смени фамилию! – предложила ему за завтраком Лолита – Может храп-то твой и прекратится…» «А что! Это мысль! – подумал Набоков – Ведь тогда моя новая фамилия будет соответствовать положению вещей, ведь сплю-то я не на боку, а все больше на спине! Взять, например, фамилию Спинелли!» В тот же день он отправился в полицейский участок, где заявил о своем желании сменить фамилию «Nabokov» на фамилию «Spinelly». «А на что это Вам итальянская фамилия, ведь вы же русский? - спросил его констебль - И потом: весь мир знает Вас как «Nabokov”а» и вот теперь Вы хотите сменить свою фамилию на другую!» «Это литературный прием… - пытался объяснить писатель – Видите ли я хочу взять себе псевдоним…» «Ага… значит переходите на нелегальное положение, так сказать, хотите жить анонимно, но у нас в Америке это запрещено» - сказал полицейский и отказал Набокову в его просьбе. «Что ж – подумал писатель – придется уехать в Европу, там демократии побольше, все-таки колыбель культуры!» Оставив беременную Лолиту в Америке, Набоков укатил в Швейцарию, где смог сменить еслм уже не фамилию (потому что и там ему запретили это делать по причине его мировой известности, ибо, если он сменит свою фамилию на другую, то кто тогда будет знать, что его книги – это его книги!), то хотя бы ударение на ней и, если раньше, в Америке, ударение стояло на фамилии на первом слоге, то теперь оно было на слоге последнем, что уже не так травамировало его чуткий слух, а, следовательно, и уши, да и благородства и аристократизма прибавляло, особенно это двойное «эф» на конце. «Nabokoff»! Звучит! Храп у него уменьшился, храпеть здесь он стал гораздо реже и тише, можно сказать, мягче и нежнее, кстати сказать, и писать стал точно так же, как храпеть, ибо, как известно, каждый пишет, как он дышит, а дыхание у Набокова в Европе нормализовалось, климат все-таки, да и культура другая. «Что ни говори, а Европа – это тебе не Россия, не Америка, она облагораживает…» - думал он, сладко засыпая на боку. ПРЕВРАЩЕНИЕ ФРАНЦА КАФКИ Кафка почувствовал, как превращается в жука, в обыкновенного навозного жука. Ему стало жутко. “Господи! Ужас-то какой! – думал писатель – За что боролся, на то и напоролся! Ну напиши я рассказик о превращении человека ну хотя бы в тигра, то может быть в тигра-то сам и превратился, а теперь придется мне влачить жалкое существование насекомого…” Он с тоской посмотрел по сторонам, везде пустыня, никого. “Да рано-то еще как! – подумал он и посмотрел на городские часы на ратуше – Так и есть: только шесть часов утра. Хотя бы кого-нибудь на помощь позвать…” Он полз по мостовой Праги, лихорадочно соображая, что ему теперь делать. “Надо мне, наверное, написать сейчас о том, как жук превращается в человека!” – подумал он и стал что-то быстро лапкой карябать на песке песочницы, куда ненароком заполз. Писал он долго и так, что пот капал у со лба на иероглифы, которые он царапал лапкой на песке. Он так увлекся работой, что не заметил детишек, игравших рядом. Их крик вернул его к бдительности. Он заполз под ограждение песочницы и с нескрываемым ужасом и явным интересом наблюдал за маленькими детьми. “Дети! А какие большие, ну просто великаны! А вот и взрослые идут к ним. Гулливеры! А я-то дурак так унижал и принижал их, а они вона: великаны, гиганты, титаны! Ну напиши я о них так, так может сам великаном, гигантом, титаном бы стал, а так что? Жук навозный! Эх…жизнь моя - копейка! – грустно размышлял Кафка, медленно уползая из песочницы. Он полз в направлении собственного дома в надежде увидеть своих домашних, которые бы услышали и увидели его и может быть помогли ему снова стать человеком. Но тут, как назло, видит навстречу ему воробей скачет и не успел писатель сообразить, что к чему, как тот оказался рядом. “Абсурд!” – в ужасе подумал Кафка как тут же был съеден пернатым. ГЛАЗ АДМИРАЛА НЕЛЬСОНА В том морском бою адмирал Нельсон сражался, как лев! Он ни на шаг не отходил от пушки, все время требуя пороха и ядер. Заряжающий не успевал за ним заряжать пушку, как адмирал начинал снова и снова целиться в противника и поражать его огнем своего пылающего глаза и весом чугунных ядер, которые он посылал вдогонку взгляду своего глаза и тем проклятиям, которые он посылал противнику. Корабли врага тонули один за другим. «Лафа! – кричал адмирал – Пока везет, надо палить по врагу без устали, иначе фортуна может изменить нам и тогда нам конец!» |
| Поиск |