 | Поиск |
Скачать 3.64 Mb.
|
Надо сказать, что Чумариков страсть как не любил ругани, да еще матом. Как только он его слышал, он, как девица, краснел, ему становилось не по себе словно кто-то нагло покушается на его девственность. «Кто Вы? И что Вам от меня нужно? Да отцепитесь Вы от меня!» - кричал он туловищу в пальто. «Ты что Никодим совсем рехнулся? Своих не узнаешь? – продолжало вещать туловище – Это же я, Серега Переслегин, твой однокакашник, в одном детском саду на горшке сидели!» «Нет, не помню – говорил Чумариков, продолжая стоически шествовать с лыжными палками по льду – Никакого Сереги из детсада я не помню. Прошу Вас освободите мое плечо, мне трудно идти, я потею!» «Веди меня, Никодим, веди, хотя бы до дороги доведи, иначе к хренам собачьим все кости и тебе и себе переломаю!» Что было делать? Как слепой с палочкой, наощупь, продолжал Чумариков свой путь. Постепенно настроение у него ухудшалось прямопропорционально сгущавшемуся февральскому туману. Когда прошло около полчаса, а может быть и больше и основной отрезок пути до гипотетической дороги был проделан, раздалось громое ругательство, исходившее от туловища в пальто: «Ты чего это меня хапаешь, ты чего это меня лапаешь, кто ты такой, мать твою в кочерыжку!» «Ты что, Серега, своих не узнаешь, это же я твой одноклассник, Коля Думков из четвертого «А»!» «Какой к черту еще Коля! Отцепись от меня, черт!» «Ты что забыл, как мы с девчонками в раздевалке кучу малу устраивали?» - продолжал неизвестный бас. «Какую еще кучу? Ты что с дуба рухнул?! Да отцепись ты от меня!» - ругалось туловище. «Ты я вижу совсем память потерял! Ладно, доведи меня до дороги, а там я сам управлюсь. А вообще-то негоже своих одноклассников забывать. Грех это».Так шли они гуськом в тумане: впереди Чумариков с лыжными палками, позади него, ухватившись за его плечо, шествовало туловище в пальто и шляпе, а за ним скользил по поверхности льда Коля Думков. Когда эта кавалькада достигла дороги, которую они наощупь под ногами определили как именно дорогу, а не что-либо еще, они двинулись по ней прямо, никуда не сворачивая. Куда она вела, они толком не знали, зато твердо знали, что она куда-нибудь да выведет их из тумана. Вдруг позади себя они услышали быстро прилижающееся урчание мотора. У Чумарикова сразу улучшилось настроение. «Автобус!» - что было духу завопил он, но было уже поздно. Хорошее настроение, как и его дух, мгновенно испарились. Всю троицу накрыл самосвал, раздался удар, да хруст их костей и лыжных палок Чумарикова. ПРОСТУДА Евгения Михайловна Ляпина простудилась, да так, что дышать не могла. Нос, горло были заложены, она сильно сопела и все время сморкалась в бумажные салфетки, которые предусмотрительно купила накануне. Вообще, надо сказать, Евгения Михайловна была женщиной весьма предусмотрительной и при себе, да и в себе имела все, что необходимо для ее жизнеобеспечения. Ее сумка напоминала аптечку, где на всякий случай было все, от нашатырного спирта до иголки с ниткой, потому и на этот раз она не растерялась и купленные ею накануне салфетки как нельзя кстати пригодились. Раз за разом чихая, она сморкалась в них, а использованные бросала в камин. Там их набралось уже порядочно. Она вообще использовала камин в качестве собирателя бумажных отходов и собирала их до тех пор, пока ими же не растапливала камин. Вот и на этот раз она стала использованной бумагой растапливать камин, дрова в котором почему-то не хотели гореть. «Господи! – воскликнула она – Я же забыла открыть задвижку!» Она открыла задвижку, камин загудел и вскоре из него пошло долгожданное тепло, которое горячей волной охватило Евгению Михайловну. Она вообще любила сидеть у камина и слушать по радио классическую музыку. Но сегодня это сделать было, практически, невозможно, потому что кроме горла и носа у нее заложило оба уха и слышать она стала плохо, потому, растопив камин, сидела в абсолютной тишине. Она смотрела на горевшие дрова и думала о былом, о том, как она босиком бегала по горячей пыльной дороге на речку, как купалась в ее изумрудных водах, как первый раз в жизни целовалась, как была потом счастлива, когда влюбилась и вперые почувствовала себя женщиной, а потом и матерью, когда родила своего первого ребенка, как кормила его своей грудью и тот чуть было не захлебнулся от обилия ее молока, как потом появился второй, третий,четвертый, пятый, шестой, седьмой… На восьмом Евгения Михайловна заснула и снилось ей, как она выкармливала своей большой грудью всех своих детей, а их у нее было аж двенадцать и все они были от разных мужчин. Собственно мужчин у нее было больше, чем двенадцать, но двенадцать было отцов ее детей, которых она, выкормив, сдавала в детдом. Где они теперь? Никто не знал в целом свете, кроме них самих. Теперь на старости лет Евгения Михайловна редко вспоминала о них, ибо постоянно путалась то в именах, то в подсчетах. Она твердо знала, что у нее было шесть мальчиков и шесть девочек. Первого она родила в семнадцать лет, последнего в семьдесят. Сейчас же ей было далеко за восемьдесят. Она бы могла и сейчас родить, да нельзя, климакс, говорят, да еще вот простудилась. Так ее соседи и нашли на следующий день в кресле остывшую у остывшего камина. Из обеих ноздрей ее продолжали течь сопли, рука сжимала салфетку, которая впервые в жизни ей не пригодилась. БЕЛИНСКИЙ Егор Белинский был прапрапраправнуком «Неистового Виссариона» и, кстати, тоже был, как и его великий предок, литературным критиком. Но в «Новый журнал» его взяли не за качество статей, а больше по блату, из-за его звучной фамилии. Редактор считал, что его именем он повысит тираж угасавшего издания и его рейтинг. Когда Егор Матвеевич пришел к редактору и принес кипу своих статей, тот, отложив их в сторону, сказал: «Егор Матвеевич, голубчик, бог с ними со статьями, я знаю, знаю, что они супер. Ты мне лучше скажи, зачем ты их подписываешь разного рода псевдонимами? А? Почему не подписываешь своей фамилией?» «Вы знаете, Виктор Андреевич, не хочу зарабатывать очки на предке, это было бы нечестно!» - сказал Белинский. «Понимаю, понимаю… Однако негоже тебе, брат, прятаться за псевдонимами!» С того времени стал Белинский все свои статьи подписывать своим именем и фамилией, но работа почему-то не клеилась. Раньше, когда он подписывал свои статьи разного рода псевдонимами, такими, например, как «Огурчиков», «Снадобьев», «Деревянко» и так далее, работа спорилась и все горело в его руках, теперь же все не то. Стыдно ему стало подписывать свои статьи своей фамилией. УГАРНЫЙ ГАЗ Говорят, что спящие не чувствуют угарного газа и потому умирают, им надышавшись. Никита Соломонович Перебейнос вообще не чувствовал запахов. Когда-то в детской драке ему перебили нос и он потеял обоняние, кстати, одновременно с этим страдал и дальтонизмом, то есть не различал цветов и видел все в сером цвете. Но не в этом дело, а в том, что он страсть как боялся угореть и потому по нескольку раз на ночь просыпался, принюхиваясь, нет ли угарного газа? Так было и на этот раз. «Ты чего это, как собака, все принюхиваешься?» - спросила его, проснувшись, жена. «Да вот хочу узнать, нет ли угарного газа?» - ответил он недовольно. «Нету, спи давай!» - пробурчала жена. «А ты почем знаешь? Ведь он, собака, не пахнет!» - возмутился Никита Соломонович. «Так зачем тогда принюхиваться, если не пахнет!» - возмутилась на этот раз уже его жена. «Так это он спящим не пахнет, а так, говорят, пахнет» - не унимался Перебейнос. «Да ты же все равно запахов не чуешь!» «А ты почем знаешь?» «Да уж знаю…» - неизвестно чему улыбнулась жена, так и оставив супруга сидеть в постели в полном недоумении. НЕМЕЦКАЯ МУЗЫКА Больше всего на свете Саша Кузнецов, малый лет двадцати с роскошной челкой густых темноруссых волос на лбу, любил слушать немецкую музыку. Бывало настроит свою тарелку на немецкую волну и давай взахлеб слушать немецкую музыку и при том любую, будь она классическая или современная, народная или рок, правда, языка он немецкого не знал, но какое это имеет значение? Ведь он слушал музыку, а не песни. В НАЗИДАНИЕ ПОТОМКАМ Егор Семенович Кочерыжкин решил завести детей. Ему было уже под семьдесят и жил он один в своей большой однокомнатной квартире в центре Москвы. Дом был еще сталинской постойки, кирпичный, потолки в квартире высокие, а сама квартира Кочерыжкина была площадью метров пятьдесят, хоть в футбол играй. Раньше, когда был молод, не до детей было, работы было невпроворот, житейские, бытовые и другие заботы, а еще командировки, да и женщины отвлекали внимание от вопроса о потомстве. Все удовольствий требовали плотских, оргии им подавай. Но вот силы у него иссякли и остался он один-одинешенек в пустой столичной квартире со своими думами о смерти. «Эх, - думал в такую горькую минуту Егор Семенович – как бы я хотел прижаться щекой своей небритой к нежному личику ребеночка, услышать его писк, почуять его запах!» При этих мыслях скупая слеза скатилась по его иссеченному морщинами лицу. Почувствовав вкус соли на губах, Кочерыжкин зарыдал еще пуще. Теперь слеза градинами катились по его уже не только лицу, но по всему его телу. Он в исступлении бился головой об пол и неистово выл, как раненный налет зверь. От истерики его овлек телефонный звонок. Он вытер грязным платком свое мокрое от слез лицо и взял трубку. Ничего кроме хрипа в ней не было слышно. Егор Семенович положил трубку, хотел было продолжить свой рев, но реветь ему почему-то расхотелось и он пошел на кухню выпить чаю. Он поставил на плиту чайник и пока тот закипал, Кочерыжкин посмотрел на улицу. Там было по мартовски слякотно, собаки водили свои свадебные хороводы, словом везде наблюдалось пробуждение к жизни. «Вона оно как! Весна! Пора любви! – думал Кочерыжкин, наливая себе в стакан чаю – наверное, и во мне весна проснулась, что ребеночка хочется… » Его размышления прервал телефонный звонок. Кочерыжкин снял трубку и сквозь треск услышал знакомый до хрипоты голос своего закадычного друга Кузьмы Макаровича Ерофеева: «Ты что это старый хрыч, трубку не берешь?! Не могу до тебя дозвониться! Чем ты там все время занят?!» «А это ты, Кузьма, а я вот чаевничаю…» «Знаю я твое чаевничание, небось горькую трескаешь, и все в одиночку, все молчком… Нехорошо, Егор, нехорошо. Ладно, не обижаюсь, сейчас приду». Где-то через минут десять не успел еще чайник на плите остыть явился Ерофеев. Детина метра два роста,косая сажень в плечах. Он был явно под шафе, но в дурном расположении духа. «Что же это! – начал он с порога – Старых друзей забываешь, все молчком, все тайком хочешь прожить. Так не пойдет, так не годится!» «Да что, ты что ты, Кузьма, наоборот, надоело одиночество, хочу вот на старости лет детей завести…» - запищал Кочерыжкин, а надо сказать, он был человек весьма робкий и телесно хлипкий. Он и в самом деле напоминал не человека, а кочерыжку, огрызок какой-то. Во всем его облике чувствовалось какое-то несовершенство, недостача строительного материала. Это происходило от того, что жизнь его сильно обглодала. Не хватало не только волос и зубов, но и ростом он стал ниже, слышал он хуже и видел слабее, словом везде - дефицит. «Ты что белены объелся, старый хрыч! – взревел Ерофеев – Детей ему захотелось! Седина в бороду, бес в ребро! Каких еще детей?! Черт старый!» «Не ругайся, Кузьма, дело серьезное. Понимаешь, весна пробудила во мне любовь, желание жить, обновления хочу, хочу вот жениться, завести семью, детей, чтоб это.. в доме, то есть в квартире моей было веселей…сил бы прибавилось, стимулов…смысла жизни…Понимаешь?» «Что за хрень ты несешь, Егор! Какой жениться, какая жена, семья, дети! Ты что спятил, они же тебя в два счета в могилу сведут! У тебя вон и так сил нету, подтяжки еле держат, а ты жениться!» При этих словах друга Кочерыжкин задумался. «И вправду, - думал он – прав Кузьма. Ведь действительно сил не хватает, волосья вон выпадают, зубы, слух, зрение теряю... А, если будет жена, да детворы полная квартира, я же в мгновение ока в могилу сойду раньше времени…» От этих мыслей у него потемнело в глазах и пот выступил вместе с румянцем на его небритых, не первой свежести щеках. Словно прочитав его мысли, забасил Ерофеев: «Ни кожи, ни рожи, а он туда же, жениться! Стыдно, брат! Давай, мы с тобой лучше тяпнем!» При этих словах Ерофеев достал из кармана своего необъятного пальто две бутылки водки. Друзья сели, выпили, разговорились. «Ты мне своими словами всю душу разворошил. Так стало не по себе, хоть вешайся. Ведь жена, семья, детишки, брат – это ведь все у меня уже было и все, как говорится, прошло, быльем поросло…» - басил Ерофеев, загрызая соленым огурцом, очередную порцию выпитого. «Это, брат, все мистика, иллюзии, мираж, фата-моргана! Вообщем хрень все это и жена, и семья, и дети. Это, брат, весна в тебе взыграла, гормон-тестостерон! Сам посуди: пришел ты в этот мир один-одинешенек и уйдешь из него таким же! Жену, семью, детей с собой на тот свет не возьмешь. Они тут все останутся, они останутся, а ты уйдешь. Понимаешь?» «Да, ты, как всегда, Кузьма, прав. Весна… гормоны… короче хрень все это…чего тут» «Вот это другое дело! Мои вон на даче живут, жена моя бывшая, детвора с другим папой хороводы водит, а я как был, так и остался один! Давай еще выпьем!» Вскоре друзья натрескались так, что заснули, уткнувшись каждый в свою тарелку. Утром они похмелились и снова мозги, сознание у Кочерыжкина протрезвело и он отчетливо понял, как близок был к гибели и как вовремя к нему пришел на помощь Ерофеев, ибо если бы не он, то хана ему была бы точно. «Со свету бы сжили, раньше времени в могилу бы отправили…» - подумал он о своих еще неродившихся детях. БУНКЕР Запершись в туалете, сидел на унитазе Адольф Гитлер. Он понимал, что ему полный капут. Русские в Берлине! Только подумать! Временами ему казалось, что он спит, что все, что происходит наверху, ему только снится и что стоит ему только проснуться и все будет по-прежнему, так, как он этого хотел и планировал, но канонада наверху свидетельствовала о том, что он не спит и что русские, действительно, в городе. У него был запор и потому просидеть в туалете он мог долго. На дверях стоял часовой, эссесовец в черном мундире, охранявший фюрера всякий раз, как тот шел в туалет по своим интимным надобностям. Вот и на этот раз шарфюрер Хорст Цепке стоял, выпучив свои синие глаза на лампочку, сильно сжимая в руках автомат. Свет резал ему глаза, но он не имел права закрыть их или отвести от лампочки. Такова была инструкция рейхсфюрера Гиммлера, а Цепке очень хорошо знал нрав своего шефа и потому не рисковал. Из глаз текли слезы, они скатывались по щекам на мундир, капали на дуло автомата и падали на цементный пол бункера. Когда фюрер, наконец, освободился и вышел, он увидел, что его охранник плачет. У Гитлера от жалости сжалось сердце, ведь Гитлер, несмотря на сплетни о его жестокости, был очень сентиментальным человеком и потому, когда он увидел плачущего Цепке, сам заплакал. Он обнял Цепке, прижал его к своей груди и зарыдал. Его грузное тело сотрясалось от рыданий, оно обмякло, согнулось и стало медленно сползать вниз, Гитлер терял сознание, которое еще теплилось в его красивой голове и если бы не Цепке, буквально, уцепившийся за фюрера, Гитлер бы непременно упал на пол и простудился. «Мой фюрер! – кричал Цепке – Держитесь! Армия Вэнка на подходе! Она – наше спасение!» При этих словах Гитлеру вернулось сознание, ясное сознание того, что еще не все потеряно. Вэнк было его последнее спасение. Он встал, выпрямился, тело налилось силой и упругостью. «Да…да… Мой мальчик, ты прав! Вэнк на подходе, он – наше спасение!» - сказал Гитлер и легко прихрамывая прошел в свой кабинет, где его ждал генштаб вермахта. Гитлер энергично подошел к столу, где была, как скатерть-самобранка, расстелена военная карта. Сколько раз она приносила ему удачу! Сколько раз! И если раньше на ней синие стрелы смотрели на весь окружавший мир, беря его в колько побед, то теперь все было наоборот и теперь красные стрелы были устремлены на Германию, на Берлин и лично на него - Адольфа Гитлера. «Господа, - начал он – мы непременно победим! Ведь армия Вэнка на подходе к Берлину и она отбросит русских за пределы Германии, мы соберем силы и двинем их снова на Москву, тем более у нас скоро будет оружие возмездия!» При этих словах Гитлер ударил кулаком по карте. «Но мой фюрер, армия Вэнка разбита…» – начал было фельмаршал Кейтель. «Вы – болван, Кейтель!» - закричал Гитлер и плюхнулся на кожанный диван. «Армия Вэнка может быть и разбита, но сам-то Вэнк еще жив и он может, как Наполеон когда-то, вновь собрать новую армию и двинуть ее на Берлин!» - сказал несколько уставший Гитлер. «Это гениально, мой фюрер! - закричал обрадованный Кейтель – Я всегда верил в Ваш военный гений!» |
| Поиск |