 | Поиск |
Скачать 3.64 Mb.
|
| Русско-советский драматург, теург и демиург Николай Погодин за свою трепологию о Ленине: «Человек с ружьем», «Кремлевские куранты» и «Третья патетическая» получил Ленинскую премию прямо из рук вождя в Мавзолее, для чего последнему пришлось на время воскреснуть, восстав из мертвых, точно так же, как это произошло с ним в погодинской трилогии. ШУНКАР СУПИХАНОВ ВЕСЕЛАЯ МИФОЛОГИЯ,ИЛИ СМЕХ И НЕ ТОЛЬКО…( ИЗ ЖИЗНИ БОГОВ, ГЕРОЕВ И ЦАРЕЙ, А ТАКЖЕ ПРОСТЫХ И ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫХ ЛЮДЕЙ ) ЧАСТЬ ПЕРВАЯ СВИДЕТЕЛЬ
И тут я заметил, что вместо рук у него были культи с крючьями. От увиденного у меня похолодело все внутри.
СИЛА ВОЛИ Иван Петрович Гомоза решил во что бы то ни стало похудеть, вообще изменить образ жизни в лучшую, здоровую сторону, то есть перестать много есть, пить водку и курить, ибо он чувствовал, как порочная жизнь словно болото постепенно засасывает его, лишая его будущего и перспектив. Гомоза был человеком не робкого десятка и порох в пороховницах у него еще был и был огогого какой сухой, поэтому от слов он перешел к делу. Он взвесился. У него было 120 кг живого веса, что на тридцать кило было больше, чем он весил всего лишь пару десятков лет назад. «Боже, - пробормотал он – как я опустился!» «Ты чего это там бормочишь?» - услышал он голос жены за спиной. «Да вот, милочка, решил похудеть, так сказать, начать жить по-новому, чтобы был я как раньше: стройный и красивый…» - начал он. «Ты что это Иван, на старости лет свихнулся? Опять за старое? Хочешь за молодухами приударить?! Смотри у меня!» - сказал жена и поднесла к лицу Ивана Петровича увесистый кулак, ибо сама Ксения Львовна была женщиной крупной и аппетитной, как большая жареная котлета, запахом которой она вся пропахла. «Что ты, что ты, дорогая… Это я все для здоровья!» - оправдывался Гомоза. «А здоровье тебе на что? На молодых девок тратить? Знаю я тебя - гремела Ксения Львовна – Ты еще скажи, что пить, да курить бросишь, да еще чего доброго на этот фитнес-митнес запишешься, чтобы быть поближе к молодкам! Я тебе дам, здоровье!» – сказала она и шлепнула Ивана Петровича по спине так, что он слетел с напольных весов, как пушинка. «Хватит дурить, пойдем обедать, я там борщ с мясом приготовила, да котлет нажарила!» - сказала она и ушла на кухню. При мысли о борще и котлетах у Гомозы засосало под ложечкой и обильно потекли слюнки. Он не знал, что ему делать. Если он сдастся, он перестанет себя уважать, а если не сдастся, его перестанет уважать жена, а это уже грозило ему крупными неприятностями. Он задумался. «Ты идешь или нет? Борщ же стынет, да водка греется!» - раздался голос жены из кухни. Делать было нечего, надо было идти обедать. Иван Петрович сел за кухонный стол. На столе стояла миска горячего борща с говядиной, рядом стоял запотевший стакан водки и соленный огурец сверху, как он любил еще с детства. Гомоза тоскливо посмотрел на весь этот натюрморт и ему стало совсем плохо, ибо он чувствовал, что устоять перед борщем и водкой, да еще с котлетами и соленым огурцом он не сможет и придется сдаваться на милость победителя, коим и была его супруга. Что-что а готовить Ксения Львовна умела и слава о ее кулинарном искусстве, как запах ее котлет, разнеслась далеко за пределы их дома. Гомоза взял стакан, выпил водку и, крякнув, закусил соленым огурцом. В это время Ксения Львовна поднесла ему нарезанного чеснока с салом. Ну а затем он принялся за борщ, за мясо, за котлеты и так далее. Когда обед был закончен, он встал, поблагодарил жену и ушел к себе в комнату, где закурил и стал задумчиво смотреть в окно, наблюдая, как на снегу две вороны дерутся за горбушку хлеба. Потом вернулся на кухню и сказал решительно: «С завтрашнего дня, Ксюша, будем есть овсянку!» «Ты что совсем рехнулся? Хочешь, чтобы я похудела и ты меня бросил! Не бывать этому! Я ж тебя, как облупленного, знаю, тебе же нравятся только пышные, сисястые женщины!» - набросилась на него жена. Крыть было нечем. Гомозе действительно нравились женщины с пышными формами и, как правило, глядя на них у него разыгрывался аппетит. Гомоза снова ушел в кабинет. Закурил и задумался. Он чувствовал, что попал в тупик, выхода не было. Жена, как гиря, тянула его ко дну, но так как он любил жену и ни при каких обстоятельствах оставить ее не мог и не хотел, он почувствовал, как отчаяние словно пожар охватывает все его существо. Он посмотрел на икону, на строгий лик Христа, предупреждавшего не делать глупостей, и ему стало совсем худо. Из кухни доносился аппетитный запах приготовляемого женой любимого им форшированного перца. Гомоза, метнувшись к сейфу, достал охотничье ружье. «Ты что это на охоту собрался?» - услышал он за спиной голос супруги. «Да вот решил почистить, смазать…» - сказал он робко. «Ну, ну, только не балуй, патроны я все равно спрятала» - сказала она и ушла. «Даже застрелиться не дают! Ладно, - подумал он - я все равно не сдамся!» «Ваня, что ты там застрял?» - услышал он голос жены, доносившийся теперь уже из спальни и Гомоза несмотря на всю силу своей воли, почувствовал, что устоять не сможет и что все равно придется ему идти сдаваться на милость победительницы. «Все-таки воля у нее посильнее моей будет…» - думал он угнетенно, идя к жене в спальню. ОБЫДЕННОСТЬ Илья Семенович Фрадкин ненавидел обыденность, ненавидел с самого утра, потому что жизнь его начиналась всегда банально до рвоты, да так собственно и заканчивалась, особенно после того, как он вышел на пенсию. Время тяготило его своей пустотой и бессмысленностью. Он с тоской думал о том, чем займет эту пустоту и каким смыслом заполнит эту бессмыслицу. Ему все так надоело, что мысль о самоубийстве ему казалась спасением и только нежелание причинить боль своим близким останавливала его от последнего шага. Скука жизни душила его так, что часами он мог сидеть в кресле, как парализованный, и, если бы не его открытые глаза, со стороны можно было бы подумать, что человек этот спит или умер. Нежелание ничего делать или предпринимать, презрение, а то и отвращение к действию можно было бы назвать ленью как главной чертой его характера, но стоило какой-нибудь шальной мысли прийти ему в голову, как Илья Семенович вдруг оживал и спасительная надежды разгоралась в его душе быстрее пламени. Ну, например, он был глубоко уверен, что все в жизни тщетно, что у него нет будущего кроме мрака смерти и забвения, что силы его истощены и что ему уже ничего и никого не надо, что ему все смертельно надоело, что все кончено, проигранно, что что бы он не предпринял, все будет напрасно и потому не стоит на это и силы тратить, но стоило ему от скуки открыть наугад книгу, ну, например, один из пыльных томов Ницше, лежащих у него на столе, и прочитать наугад бросившийся в глаза афоризм немецкого философа, ну, например, такой: « В горах истины ты никогда не карабкаешься зря, ибо или ты уже сегодня взберешься выше или, поупражняя свою силу, ты это сделаешь завтра», как вдруг мысль его зажигается и теплой волной веры охватывает все его существо словно он получает некий энергетический толчок извне и он понимает, что Ницше прав и не стоит отчаиваться и опускать руки, что скука, бессмысленность, пустота жизни суть не проявления и внешние определения самой жизни, а, в первую очередь, проявления и внутренние определения тебя самого и что, если у тебя появляется такая ницшевская вера и надежда в то, что нет и не может быть тщетности твоего действия и труда, то тогда нет ни обыденности, ни пустоты, ни скуки, ни бессмысленности, ибо эта мысль философа возжигает в тебе стремление к преодолению всего этого и уже не во внешнем мире, но внутри тебя самого, а если такое преображение происходит с тобой внутри, тогда ты начинаешь заполнять собой и внешний мир, и жизнь, и время, которые тоже начинают на твоих глазах преображаться и зажигаться огнем твоей веры и надежды, которые суть не пустые иллюзии, но проявления торжества самой вечной и божественной истины и тогда все вокруг становится заполненным ее светом и теплом, ее смыслом. Ведь и сам Ницше – это только вестник, который, добыв эту истину передает ее огонь тебе, чтобы и ты возжегшись, зажег бы другого, того, кто, как ты, сидит сейчас в кресле придавленный своей пустотой и бессмысленностью собственного существования, отравляя, как ядовитая жаба, все вокруг. Не жизнь, не мир, не время пусты, бессмысленны и тщетны сами по себе, но ты сам, ибо именно своей пустотой, бессмысленностью и тщетностью существования ты их обессмысливаешь, обессоливаешь, но если ты сам «соль», тогда ты все и вокруг себя сделаешь соленым. Все в тебе, никто и ничто извне не осолит тебя, но только может подобно Ницше пробудить в тебе и тебя к действию и тогда обыденность и скука исчезнут подобно дымке, потому что они есть только проекция твоего внутреннего состояния и, если его нет, если оно изменилось, изменился и весь внешний мир вокруг тебя и из обыденного и скучного он превращается как по мановению волшебной палочки в мир таинственный и наполненный смыслом, в мир магический и светлый. Так и жил Илья Семенович Фрадкин и жизнь его была похожа на синусоиду, то она поднималась высоко вверх, то падала глубоко вниз и то и другое он переживал как подъем и падение его самого,и единственное, что бы ему хотелось, так это чтобы падений было поменьше и чтобы он мог все время карабкаться вверх, потому что ничего напрасного и тщетного в мире вечной истины, в мире духа нет и что никогда не следует оставлять этого восхождения вверх, никогда не следует отчаиваться и считать, что все напрасно, но снова и снова делать попытки взобраться выше, не сегодня, так завтра и тогда твои усилия увенчаются успехом и ты взберешься на ту высоту, где уже не будет ни верха, ни низа, ни подъемов и падений, ни времени, ни жизни и смерти, но все будет небо вечной истины и вечной жизни, небо вечного света, смысла и добра. Но чтобы достичь эту высоту, надо без устали карабкаться вверх, ибо только тогда ты достигнешь истину, ее небо. Фрадкин смотрел в окно и то, что еще минуту назад казалось ему серым, пресным и скучным, становилось вдруг прекрасным, волшебным, наполненным глубокого смысла: и эти деревья, погруженные в зимний сон, и этот снег словно саван покрывающий землю, и эти черные птицы, греющиеся на крышах домов, и этот белый свет, льющийся откуда-то сверху – все представало в его глазах уже совсем иным, чем это было еще мгновение назад, потому что иным, другим стал он сам. И отвращение, ненависть к миру в нем сменялись любовью, презрение – восхищением, равнодушие и безразличие – интересом, скука - радостью, обыденность – новизной и обновлением, страх – бесстрашием и открытостью, недоверчивость – доверием и благодарностью за то, что ты все это видишь и понимаешь, осознаешь и переживаешь как чудо преображения себя и мира уже здесь и сейчас и не во сне, а наяву, за то, что ты не спишь, а бодрствуешь и потому силы возвращаются к тебе и желание работать, постигать и познавать истину независимо от времени и места, ибо только тогда ее и можно познать как вечную и бесконечную, как истину не земную, а небесную, божественную. И обыденность, которая минуту назад, как короста, душила и угнетала тебя, исчезала как дым, как ночное наваждение или дурной сон. Слезы умиления и счастья омывали лицо Ильи Семеновича, как дождь, глаза его искрились счастьем и восторгом, светом какой-то высшей мудрости, ему снова хотелось жить и даже предстоящая смерть ему не казалась больше такой уж страшной, но, наоборот, была даже желанной, ибо если жизнь полна смысла, то как может смерть ее обессмыслить? Ведь из того, что все умрут, совсем еще не следует, что у всех одна и та же смерть, как и не следует того, что у всех одна и та же жизнь. Одно дело умереть «от водки и от простуд» и совсем другое дело – карабкаясь «в горы истины». Факт предстоящей смерти не должен убить жизнь, сделать ее пустой и бессмысленной, напрасной, ибо таковой мы ее делаем, как и нашу смерть, сами. Смерть может и должна сама иметь смысл, если этот смысл имеет жизнь; если же жизнь бессмысленна, то тогда и смерть бессмысленна. Не смерть обессмысливает жизнь, делая ее бессмысленной и тщетной, но мы сами. Если же происходит обратное и мы реализуем смысл в своей жизни, то и сама смерть наша уже будет совсем иной, чем если бы мы этого не делали, ибо она будет иметь другой смысл, ибо она сама будет продолжением нашей жизни, а не ее концом, это будет уже другая смерть. Нет общей для всех жизни, как и нет общей для всех смерти. У всех жизнь разная, как и разная смерть. «По вере да воздастся вам…» Жизнь, как и смерть, это только форма и от нас зависит, чем и как мы их заполним, какое содержание внесем, какой смысл, ибо смысл жизни не дан нам сверху, как подарок, но он нам задан и наша задача своей жизнью и смертью его реализовать, найти, пройти как путь и потому путь этот не есть нечто объективно и независимо от нас существующее, но субъективно, нами самими реализуемое его сотворение, которое и заключается в том, чтобы мы стремились к обретению истины, то есть к пониманию, осмыслению того, чего мы еще не понимаем, не осмысливаем, не знаем... В этом и заключен дорлжно быть для человека смысл его жизни, в познании, в понимании и осмыслении истины, в ее претворении в собственной жизни, то есть опять же в ее достижении. «Пенсионер! – подумал Фрадкин – Слово-то какое, словно название неизлечимой болезни, словно приговор…Смешно ей-Богу! Покой нам только снится. Все еще впереди, ничего еще не потеряно, не кончено, но только, только обретается, начинается…Ницше прав: нет плохой жизни, есть плохой, слабый человек… » |
| Поиск |