 | Поиск |
Скачать 3.64 Mb.
|
Когда грохот каннонады совсем вплотную приблизился к бункеру рейхсканцелярии, Гитлер решил рубить концы. Он вызвал Гиммлера и сказал, что хочет жениться на Еве Браун. «Но мой фюрер, разве сейчас время для этого?! - пытался было возразить Гиммлер – Не сегодня-завтра русские будут здесь и нас всех переловят и повесят, о какой женитьбе Вы говорите! Надо драпать к американцам и сдаваться пока не поздно!» «Вы – болван, Генрих! Именно сейчас-то и нужно жениться, пусть они там наверху знают, что мы их не боимся, что мы верим в нашу победу и потому наша свадьба – это наша судьба! Она их всех деморализует и погубит! Пригласите пастора!» Когда пастор был приглашен к жениху и невесте и брак их по всем правилам арийского брачного канона зарегистрировал, судьба Германии и мира была предрешена. Сталин, узнав о женитьбе Гитлера, изрядно струхнул. Он приказал советским войскам временно отступить от рейхканцелярии и частично освободить центр Берлина, чтобы дать возможность воинам Красной Армии передохнуть от страха, ведь весть о женитьбе Гитлера разнеслась со скоростью молнии и русские солдаты стали понемногу терять веру в победу, ведь каково: идет война, а Гитлер видите ли жениться! Ему все нипочем, значит, что-то задумал. Сталин придумал коварный план и решил во что бы то ни стало разрушить брачный союз Гитлера и Евы. С этой целью он заслал в бункер русского красавца-разведчика, чтобы тот совратил прелестную Еву и таким образом разрушил бы брачный союз двух арийских серцец, бьющихся в унисон и мешающих ему осуществить план по захвату Берлина, всей Германии и в конце концов всего мира. Исаев начистил до блеска свои черные хромовые сапоги и черное кожанное пальто и предстал перед фрау Гитлер во всей своей арийской чистоте и красоте. Когда Ева увидела полковника Исаева, рассмотрела хорошенько его прекрасное лицо, она тотчас же в него влюбилась и пала без чувств в его объятия. Проходивший мимо них Гитлер, сказал: «Спасибо, обергруппенфюрер за помощь, если бы не Вы, фрау Гитлер упала бы на бетонный пол и сломала бы себе шею». Он наградил Исаева железным крестом и послал наверх, освобождать Вэнка, чтобы тот затем освободил бы его, Гитлера. Делать было нечего и Иисаев, не солоно хлебавши, ушел на фронт, а Ева впала в белую горячку, она бредила, фюрер ухаживал за ней, поил каплями Зеленского и холодной родниковой водой. Когда Сталин узнал о провале операции «Развод по-итальянски», он пришел в ярость. Он вызвал к себе Берию и приказал сочинить дэзу, согласно которой Ева была любовницей Молотова, бывшего когда-то у Гитлера на приеме в Берлине. Дэза была тотчас составлена и распространена среди войск Красной Армии, союзников и Вермахта. Но все было напрасно, Гитлер отказывался верить в любовную связь Евы и Молотова. «Ведь Молотов импотент! – кричал он – Как он мог быть любовником моей жены?! Я вас спрашиваю?!» «Но фюрер – возразил ему Гиммлер – ведь и Вы тоже, так сказать, не половой гигант и тем не менее она - Ваша жена!» «Вы – болван, Генрих! Она меня любит, я – арий, чистокровный, высокопородный арий, а Молов – славянин, русский, татарин» «Но, мой фюрер, какой же Вы арий? Вы – австрияк, неизвестно каких кровей. Не Вам мне, немцу, рассказывать эти сказки. Лучше подумайте, как опровергнуть столь пагубные слухи!» «Это Ваша задача, Генрих! А насчет ария Вы неправы,Вы ведь тоже, насколько я знаю, не чистокровный немец, а баварец, что же касается меня, то все автрийцы, за исключением венгров, южных славян, цыган и евреев – это чистокровные немцы, то есть арии!». «Но ведь все Вами перечисленные нации и составляют основной костяк австрийской нации, в крови которой лишь пять процентов немецкой, арийской крови» «Зато эти пять процентов – мои!» - закричал Гитлер и выгнал Гиммлера из бункера. Долго ломал голову Гиммлер над тем, как ему развенчать миф о любовной связи Евы и Молотова и вот, наконец, под вечер того же дня ему в голову пришла блестящая мысль, которая заключалась в том, что Ева не могла быть любовницей Молотова по той простой причине, что она еще не была женой Гитлера, а его любовницей, а если это так, то она даже при всем своем желании не могла быть еще и любовницей Молотова. Не может же любовница одного быть одновременно любовницей еще и другого! Чтобы быть любовницей кого-то, нужно сначала быть женой кого-то, а если она не была еще женой, а была лишь любовницей Гитлера, она не могла быть любовницей Молотова по определению, то есть могла быть для него кем угодно, но не любовницей, потому что в противном случае это противоречит всякому здравому смыслу и логике, а логике, в логику Гиммлер верил больше, чем в Бога, в которого он вообще не верил. Радостный и счастливый вбежал он в кабинет к Гитлеру и сообщил ему о своей гениальной находке. «Вы – гений, Генрих! Вы спасли не только репутацию фрау Гитлер, но и весь Рейх!» - сказал Гитлер и наградил Гиммлера золотым крестом с дубовыми листьями и отправил его париться в баню. Сталин, узнав о коварном ходе противника, пришел в неописуемую ярость, гневу его не было предела и потому гнев этот передался передовым частям Красной Армии, бравшим Берлин, наполнив сердца солдат отвагой и решимостью взять во что бы то ни стало в плен жену Гитлера и тем покончить войну. Об этом стало известно Гитлеру. Чтобы жена не досталась врагу, он решил ее отравить. С этой целью он подсыпал стрихинина в ее утренний кофе и та скончалась вместе с собакой прямо у него на глазах. Затем он приказал зарядить ему пистолет и сказал, что хочет умереть вместе с покойницей. «Но, мой фюрер, ведь она уже мертва и потому при всем Вашем желании Вы не сможете умереть вместе с ней! – закричал его телохранитель Цепке – Уж лучше Вам, как Фридриху Великому, умереть в бою!» «Вы – болван, Цепке! Умереть в бою каждый дурак сумеет, потому что в бою-то дураки как раз и умирают, но вот отправиться на тот свет вслед за своей любимой могут лишь единицы такие, как я. Вспомните белых, арийских лебедей!» - сказал Гитлер и выстрелил сначала в Цепке, проверяя убойную силу заряда, а уж потом пальнул и в себя. Узнав о смерти Гитлера, Сталин воскликнул: «Слава Богу, представился! Значит, победа! Ура!» Трупы Евы и Гитлера он приказал немедленно сжечь, чтобы не оставлять никаких следов своего фактического поражения, ведь как ни крути, а это была Пиррова победа, и если бы не самоубийство Гитлера, то неизвестно, чем бы все это кончилось… БЫТИЕ И ВРЕМЯ Философ Петя Горелкин решил написать трактат о жизни, в котором бы изложил свое понимание жизни и все, что с этим связано, а именно о смерти, о загробной жизни, о сущности Вселенной и так далее. Трактат должен был перевернуть традиционные представления о жизни, начиная с древних греков и кончая современными немцами, французами и американцами, не говоря уже о русских мыслителях. «Ведь что, в конце концов, присуще всем этим учениям и доктринам, существовавшим до меня? – спрашивал себя Горелкин – То, что все они мыслили дихотомично, а именно делии все бытие на жизнь и смерть как на противоположности, в то время как я считаю, что нет ничего в мире и за его пределами, что не являлось бы жизнью, только данной в разных градациях. Ведь раньше считалось как? А так, что жизнью называлась только органическая жизнь, а неорганическая жизнь жизнью, живым вовсе не считалась и относилась к материи мертвой, в то время, как я считаю, что в жизни нет ничего органического и неорганического, живого или неживого, ибо в ней все живо от клеток до атомов и так далее. Все есть жизнь и жизнь – это все, она всеобъемлюща и потому бесконечна и вечна. Нет нежизни. Жизнь есть Бог и Бог есть Жизнь… Таким образом, можно вести речь только о градациях, тех или иных проявлениях жизни, а не о ее присутствии или отсутствии… Боже, как все просто! Может еще и Нобелевку дадут!» Так думал Горелкин и сердце его замирало от счастья ощущать себя первооткрывателем жизни, сказавшим о ней всю правду. Он сел за пишущую машинку и стал быстро строчить на ней примерно то, о чем только что думал. Его работу прервал звонок в дверь. Он сплюнул, чертыхнулся и пошел открывать. На пороге стоял его друг Иван Никитин, тоже философ, только не такой известный, как Горелкин, потому что Горелкина, кроме его жены, знал еще Никитин, а жена Горелкина и знать не хотела Никитина по той простой причине, что он, как она утверждала, «спаивал» ее мужа. Вот и сейчас Никитин был навеселе, из кармана его куртки торчала початая бутылка водки, а изо рта пахло перегаром и килькой прянного посола. «Привет труженникам мыслительного фронта!…» - начал было он, как его прервал Горелкин: «Ты весьма Иван не кстати, я занят, работаю, пишу… » «Да я тебя, Петруха, не задержу, опоржним пузырек и я пойду, жрать охота. У тебя есть, что пожевать?» Волей-неволей пришлось Никита пустить на кухню, приготовить яичницу, нарезать хлеба. Никитин достал из кармана замусоленной куртки бутылку водки, а из потертого и видавшего виды портфеля, кильку прянного посола, стаканы, помидоры и огурцы. Краем глаза Горелкин заметил в потфеле корешок какой-то книги. «Что это у тебя?» - поинтересовался он у друга. «Да вот Хайдеггера дочитываю, тюбингенское издание «Бытия и времени»». На душе у Горелкина заскребли кошки, потому что в отличие от Никитина он Хайдеггера не то что в оригинале, но и в переводе не читал, в то время как Никитин владел немецким в совершенстве. «Ну давай выпьем! - Предложил Никитин – за бытие!» «Нет, давай лучше за жизнь, потому что бытие – это старая метафизика, а есть только жизнь и никакого там бытия!» «Ну, черт с тобой, за жизнь, так за жизнь!» - сказал Никитин и одним махом выпил стакан водки, закусив выпитое килькой с черным, бородинским хлебом. Потом, крякнув, после второго стакана попросил пояснить точку зрения Горелкина на жизнь и бытие. Горелкин загорелся, раскраснелся от водки и нахлынувших мыслей и чувств и стал горячо излагать Никитину то, что только что пытался перенести на бумагу. «А что, круто! Напоминает Ницше, Бергсона… - заявил Никитин восхищенно – Давай за жизнь накатим еще по третьей!» и достал из недр потертого, видавшего виды портфеля еще одну бутылку водки. Горелкин пришел в такой восторг от того, что его взгляды нашли поддержку у друга, что отказаться уже он просто не мог и потому они распили вторую бутылку под непрерывный монолог о жизни Горелкина, который прервал приход его жены. Не успели друзья закусить, как были выдворены из кухни, а потом и из квартиры мощной рукой Аннушки. «Ну и сильна у тебя баба! Просто класс!» - восхищенно говорил Никитин, обнимая друга. «Да… это правда, Ваня, если бы не она, я не написал бы своих книг. Это ей я обязан всем и потому ей и посвящу свой трактат о жизни. Женись и ты, Ваня, найди себе подругу жизни, сразу о своем бытии забудешь, просто потому, что у тебя на него времени не хватит». И друзья, обнявшись, пошли пить пиво с креветками. ЖИЗНЬ БЕССМЫСЛЕННА Философ Кант лежал на диване и смотрел в окно. За окном, как обычно, шла жизнь своим чередом. Соседские детишки играли в прятки, кот Базилио пожирал очередную мышь, которая трепыхалась в его когтях, не желая сдаваться, дымила черная труба фабрики по производству презервативов, мимо, громыхая по брусчатке, проносились экипажи, кэбы и конки. Насртоение у философа было отвратительное. Опять дала знать о себе печень. Застарелая еще со стукденческих лет болезнь: холецистит. Кант прижимал к правому боку грелку и тихо стонал. Жизнь его прошла, как во сне. Ему не верилось, что он разменял уже восьмой десяток лет, что жизнь, фактически, прошла и осталось уже не жить, а доживать свой век. В комнате было холодно, нетопленно, надо было экономить на дровах, угле и Кант, стиснув поредевшие зубы, стоически переносил царивший в квартире холод. Он плотнее закутался в шерстянной плед, подаренный ему анлийскимм философом Юмом в знак благодарности и солидарности к кенигсбергскому волшебнику мысли. Юма Кант любил не столько за его философию, сколько за юмор и жизнелюбие. Он любил вспоминать те редкие встречи, которые он провел в обществе знаменитого английского скептика. О это были не встречи, но пиршества духа и плоти! Они ели жареных гусей, свинные колбаски, шашлыки из баранины, плов и многое другое, пили же только русскую водку и немецкое белое вино, правда, Юм прикладывался и к виски, но Канту виски не нравилось, потому что оно напоминало самогон, который втихую от него варил на кухне его слуга Лямпе. «Вот это человек! – думал Кант о Юме – Откуда у него столько оптимизма и жизнелюбия, желания жить?! Ума не приложу. Он говорит, что он – скептик, какой там к черту скептик, он – бабник, а не скептик… » При этих мыслях Кант вспомнил о Гретхен-Мирабель Ли, которая в тот вечер была так услужлива и покладиста к обоим философам, что не только подавала всевозможные яства и напитки, но умела преподнести и себя во всем великолепии ее плоти и тем угостить после роскошного обеда антлийского гостя, да и самому Канту кое-что досталось. Кант вздохнул и на глаза его навернулись слезы. Давно ведь это все было, еще на заре его философской деятельности. Юм давно умер, Гретхен-Мирабель Ли уехала в Соединенные Штаты и там вышла замуж за местного олигарха, она продолжала втайне от него любить Канта и писала ему восторженные письма о его трудах, которые она читала со словарем в руках, ибо много из них ей было непонятно. «Глупая баба, - подумал грустно Кант – зачем ей моя философия? Какое отношение имеет она ко мне? Никакого. Иногда мне кажется, что все эти книги написал не я, а кто-то другой, живущий во мне, а я только их записывал под его диктовку. Философия – это увлекательная игра мысли не более того. Ну разве могу отождествить себя с моей философией? Не могу. Печень у философии не болит, а у меня болит – тогда зачем она эта философия? Разве от нее мне станет легче или она принесет мне понимание того, зачем я жил? Неужели я жил для того, чтобы написать эти чертовы книги? Весь ученый мир упивается моими книгами, пишут хвалебные отзывы, создают школы кантианцев. Глупость, не более того. Книги – это дети, они родились из меня и теперь живут своей собственной жизнью. Разве можно отождествлять детей с родителем, сына с отцом, творение с творцом? Конечно, нельзя. Так в чем был смысл этого порождения? Все кричат: «Кант! Кант!», а это не я. Но кто же тогда я? Я этого не знаю. Так может быть смысл жизни моей заключался в том, чтобы я не рассуждал о познании, а познал самого себя, попытался узнать, кто я?» От этих размышлений Канту стало совсем худо. Он чувствовал, как желчь разливается по всему его телу, он ощущал горечь не только в душе, но и во рту. «Черт подери, этот Кенигсберг! Сколько раз я хотел отсюда уехать, куда-нибудь на юг, в Италию, например. Вон как старый волокита Гете. А тут сидишь, как сыч, в этом захолустье, слушаешь глупости и страдаешь. Пруссия – это болото. Благодаря ей я написал мои книги, такие же скучные и бесполезные, как и она сама. Нет, Юм был прав, когда говорил, что руководителем в жизни является не разум, а привычка, я привык просто жить здесь и не более того, а надо было рвать когти и отправиться туда, куда глаза глядят. А куда глядели тогда мои глаза? В книги. Туда я и отправился и так привычка жить стала привычкой мыслить, я стал мыслить по привычке. Критикуя метафизику, сам того не подозревая стал величайшим метафизиком всех времен и народов. И вот теперь, когда жизнь моя клонится к закату я понимаю, что прожил ее напрасно, ибо вместо того, чтобы познавать самого себя, пытался познать и ограничить само познание. Но что может быть глупее этого? Только к концу жизни я понимаю, что вещь-в-себе – это не ноумен вне меня, а я сам, тот иррациональный остаток, который так и остался мной непознанным, невостребованным. Сократ был прав, когда утверждал, что он знает только то, что ничего не знает, ну так и надо постигать это непознаваемое, а не констатировать только его наличие вне себя, ибо самое непостижимое – это мы сами и потому мы и должны приложить все свои силы, чтобы познать самих себя. Да… мы постигаем… непостижимость, но постигать ее надо не столько вне себя, сколько попытаться познать ее в самих себе, попытаться понять, осмыслить, кто мы на самом деле, откуда мы, куда… » В этот момент в окно постучали. Кант нехотя встал. Это была молочница, она принесла молоко. «Дородная бабенка… - подумал Кант и усмехнулся, вспомнив, как ушипнул ее в прошлый раз за задницу – Надо было ее вместо Лямпе взять в домработницы, тогда бы в моей философии было бы больше жизни, а не метафизики… » Он пошел открывать. Гертруда, как всегда была весела, на щеках ее был румянец, а глаза искрились истинным немецким весельем и радостью. Она поклонилась Канту и ее огромные груди чуть было не вывалились из зашнурованной в корсет блузки. «Здравствуйте, Герр Профессор! Я принесла Вам свежего молочка…» «Не своего ли?» - пошутил Кант. «Вы мне явно льстите, господин Кант. Нет, это молоко от нашей Эльзы» «Это Ваша матушка или сестра?» - не унимался Кант, его так и подмывало поострить. «О что Вы, господин профессор! Эльза – это наша корова» - сказала молочница. Кант принял молоко, расплатился и они расстались. «Боже, какое жирное!» – воскликнул он и поставил молоко в погреб. Мысли его вернулись к молочнице. Вот на ком надо было жениться, тогда бы и работа моя была веселей и он опять вспомнил Юма, его юмор и его завет: «Будь философом, но, предаваясь философии, оставайся человеком!», а однажды в пылу откровенности за бутылкой русской водки он признался Канту: «Прежде всего меня приводит в ужас и смущение то безнадежное одиночество, на которое обрекает меня моя философская система». И это говорил ему Юм! Великий чревоугодник, волокита и жизнелюб! Тогда, что же Кант? По сравнению с ним он просто сушенная вобла, которой питаются славяне на Востоке. Кант нагрел молока и стал медленно пить. «Да… надо было жениться на такой вот молочнице, как Гертруда…» - думал он, как вдруг ему пришла в голову оригинальная идея: жениться на Гертруде! Мысль показалась ему чрезмерной, но не такой уж глупой, как она может показаться на первый взгляд. Ведь здоровье у него было весьма еще крепкое, печень – это пустяки, вылечим, главное – это пол, а половой вопрос волновал его по-прежнему весьма сильно, а как известно, что более всего волнует человека, то для него и главное… тогда почему пол в его жизни не главное? Он вспомнил веселые искорки в лукавых глазах молочницы, ее зазывные жесты и поведение, ну хотя бы эти весьма низкие поклоны почтения, обнажающие низменные инстинкты у философа. «Женюсь!» – решил Кант и вызвал к себе слугу. «Слушайте, Лямпе, у меня дело чрезвычайной важности…» «Я весь внимание, господин Кант» - сказал старик Лямпе и навострил волосатые, похожие на волчьи, уши. «Вот что старина, я хочу жениться на Гертруде… Сам понимаешь, дело щекотливое и требует полной доверительности. Сходи к молочнице и отнеси ей мое письмо» - сказал Кант и стал быстро что-то писать на листе гербовой бумаги. Когда письмо был готово, он просушил написанное янтарно-желтым балтийским песком, положил его в конверт, запечатав его сургучной печатью. Лямпе отнес письмо и Кант стал ждать ответа. |
| Поиск |