Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 342.77 Kb.
|
| Юрий Кувалдин “Наша улица”, № 2-2004 ЛЮДМИЛА САРАСКИНА: “МЕНЯ ПОРАЗИЛ МАГИЧЕСКИЙ ТЕАТР ПИСАТЕЛЬСТВА” - Я хотел бы вам задать сначала такой вопрос, который я, как попугай, буквально всем задаю. Людмила Ивановна, почему вы не стали, например, как многие женщины, учительницей или ткачихой, а стали заниматься логосом? Были ли в вашей жизни какие-то побудительные причины, которые вас натолкнули на то, чтобы вы занялись литературой, в широком смысле слова, и стали сами писать, в узком смысле? - В четыре года и два месяца я уже писала. Есть фотография, где написано: “Папа, я даю тебе на память мою фотографию, мне 4 года и 2 месяца”. И вот с тех пор, Юрий Александрович, я пишу и читаю. И кроме этого занятия мне нигде, ни в чем другом мне не пришлось испытать такого счастья, как вот при чтении и при письме. И вообще вначале я себя считала только читателем, причем читателем запойным. Я была где-то лет до пятнадцати таким читателем. А потом так получилось, что какой-то свой запой я стала выражать в школьных сочинениях. И у меня был такой принцип взятки: мне страшно не хотелось делать черчение, страшно не хотелось делать лабораторные работы по физике, не хотелось заниматься чем-то еще вот таким конкретным, например, как геометрия. Хотя это прекрасная вещь. Поэтому я всему классу, всем мальчишкам писала сочинения, становясь на их позицию, как бы вот этот Вова или как бы вот этот Петя написал об этом. Я вживалась в этого Вову или в этого Петю, и писала за них сочинения, а Петя и Вова делали мне чертежи и лабораторные по физике. Я окончила школу с золотой медалью, наверно, только благодаря тому, что я за весь класс, за всех мальчишек писала сочинения, а они за меня делали лабораторные по физике. И так к концу школы я почувствовала, что лучше, чем писать, лучше, чем складывать слова, и лучше, чем вот копошиться в этих словах и подыскивать какое-то другое, более выпуклое, более выразительное слово, нет ничего. Поэтому для меня никогда не вставал вопрос, кем быть? Для меня всегда на первом месте было желание писать, на втором - читать. Больше мне ничего никогда не хотелось, поэтому ни о какой другой профессии я не думала. Конечно, я хотела быть актрисой. Потому что это было - и читать, и писать, но и еще играть. Но я себе всегда казалась некрасивой, нескладной, не подготовленной физически, внешне... Я считала, что у меня нет внешних данных. Я себе казалась неуклюжей. У меня до какого-то времени были длинные руки, худые, я сама себе казалась такой нескладной, и не было человека, который бы меня в этом переубедил. Поэтому я так и осталась в книжке и в письме. Мне не нужно было быть складной. Вот читая и пиша, я всегда могла оставаться такой, какая я есть. И меня никто из-за моего сочинения, из-за моего текста не мог упрекнуть, что я некрасивая, я нескладная, я не такая, я не актриса... Но актрисой я себя все равно чувствовала всегда. И у меня бывали такие звездные часы, во всей моей жизни, или когда я в школе отвечала урок, или когда я поступала в институт, или еще когда-то, когда вдруг площадка моей конкретной жизни, что бы я ни делала, вдруг превращалась в арену, в сцену, в съемочную площадку, и я дорывалась до какого-то момента, когда вдруг то, что можно просто скучно, занудно и бытово рассказать, я вдруг начинала представлять, что рассказываю не я, Сараскина Люда, а рассказывает актриса, которая играет Сараскину Люду. И вот я в этом своем амплуа живу до сих пор. И мне иногда удается вдруг впадать почти в транс, в какое-то такое безумное состояние, прекрасное, когда я представляю себя актрисой, играющей меня. Я понимаю, что в этот момент я самой себе кажусь и складной, и красивой, и хорошо сложенной, и правильно устроенной. Я не знаю, как это на самом деле, но я так чувствую. И если бы это чувство было более широким, более обоснованным, может быть, я и пошла бы в актрисы, но я пошла все-таки в литературу... Отец мой был мичманом. Тогда я, может быть, не знала ему цену, просто я любила его как папу. Сейчас я понимаю, что это был один из самых глубоких и интересных, чрезвычайно своеобразных людей. Аналог его в мировой литературе я знаю только один - это Кириллов из “Бесов”. Это тип такого фанатика, человека чрезвычайно упрямого, уткнувшегося в какую-то идею. Идея эта неподвижна, и эта идея его поглощает, и, в конце концов, придавливает. Вот таким был мой отец. Идея неподвижная, которая его всю жизнь несла, это был марксизм. Притом, что он вышел из православной, очень верующей и такой кондовой семьи, жившей на границе с Мордовией. В его семье были священники, были и монахини. Но он мне рассказывал, что в пятнадцать лет в деревенской церкви он увидел лицом к лицу священника, который в пост ест скоромное. А верующим врет нагло, что нужно поститься. И для отца это было потрясением основ. Он с этого момента стал воинствующим атеистом, и это так подчеркивает его русскость, которой, как мы знаем, присуще шараханье из крайности в крайность. Можно быть или пламенно верующим, или вдруг, увидев какую-то червоточину, какую-то ложь, хотя бы в чем-то одном, хотя бы в каком-то одном проявлении, стать противоположностью самого себя. И вот всю жизнь отец пронес идею о том, что и священники врут, все врут, они выдумали что-то, и он умирал у меня на руках, уже вот здесь, в этой квартире, с таким сложным и раздвоенным чувством, что его крепко в жизни обманули. Эту раздвоенность отца, расколотость его сознания я воспринимала как почти Достоевскую вещь. С одной стороны, он меня умолял и взял с меня слово: “Пожалуйста, не отдавай меня попам, когда я умру! - Он был верующий, крещеный человек. - Не отдавай меня попам, похорони меня под красной звездой”. С другой стороны, все полтора года, что он болел смертельной болезнью, и был у меня дома, я его колола наркотиками, он читал “Братьев Карамазовых”. И странное сознание его от чтения как бы просветлилось. Он, коммунист, из таких кристально честных и очень упрямых, фанатичных через “Братьев Карамазовых” пришел к убеждению, что нельзя, чтобы в стране была одна политическая партия, надо, хотя бы, чтобы было две... В семье моего отца было четырнадцать детей. Семью считали середняками. Из детей одиннадцать умерло от голоду. В семье было две коровы и лошадь. У них все отняли, и они просто погибли от голода. И мой отец был младше всех. Две сестры выжили, потому что были замужем в обеспеченных семьях. А папа остался шестнадцати лет сиротой. И он пешком пришел в Москву, устроился здесь работать на сахарный завод, потом его взяли в армию, и он попал в Кронштадтское военное училище. И прошел всю войну. И вот, в частности, одним из больших предметов его гордости были очерки о нем, как он, командир морской пехоты, прорывал блокаду Ленинграда. Он служил в Шлиссельбургской крепости. Есть очерк Всеволода Вишневского, ветхая, ветхая газета, “Красная звезда” тех лет, где написано, как мичман Иван Михайлович Сараскин идет по Краснофлотской улице с ватагой моряков. Это был первый корпус военных моряков, прорвавший блокаду. Папа прошел всю войну, был несколько раз ранен. И после войны остался служить в Латвии, в Лиепае, где я имела честь появиться на свет. Потом мы перебрались в Кенигсберг. Когда папа демобилизовался, ехать ему было совершенно некуда. Потому что на его родине было пепелище. Родных не осталось. И тогда он с моей мамой и со мной уехал на Украину, откуда моя мама родом. А познакомились они в Энгельсе, где папа был на каких-то военных сборах. Там мама была с родителями в эвакуации. Ей было семнадцать лет тогда. Отец мне привил любовь даже не столько к самому чтению и к книге, а он мне привил какую-то веру в то, что в книгах заключено все самое главное, вся правда и красота мира, все самое жгучее и таинственное - все находится в книгах. Главное - найти свои книги. И отец всю его жизнь, сколько я помню его девчонкой, сидел и конспектировал разные марксистские книги. И он был одержим этой идеей. И мне говорил всегда, что Маркс - это кладезь мыслей, это нечто грандиозное. Но он никогда не влиял на меня, чтобы я это читала. Он мне просто говорил: надо читать. И в моей жизни получилось нечто совершенно другое, тут мы с отцом, полностью сойдясь в понимании того, что все самое главное находится в книгах, разошлись по тому, где именно это главное нужно искать, в каких книгах. В двенадцать лет я прочитала Руссо. В пятнадцать - всего Шекспира. По-моему, я была чемпионом Украины, потому что никто из моих сверстников, тем более девчонок, никакого Руссо и слыхом не слыхивал. Я знала всех энциклопедистов. И любила щеголять перед кем-то знанием, допустим, Дидро, Гельвеция... А русской литературой для меня был Карамзин и “Повести Белкина”... В сущности, я выросла на “Бедной Лизе”, на “Повестях Белкина”. Сентиментальные вещи, да. И потом - на повестях Тургенева. “Первая любовь”. “Ася” была моей любовью настоящей. Я себя все время числила по категории каких-то замухрышек, бедных, неустроенных девочек, которым как-то надо в жизни пробиться. Архетип всего этого - Золушка. И вот на втором курсе института в Кировограде, бывший Елисаветоград на реке Ингул... Я жила на бывшей Дворянской - центральной - улице Ленина. Я там прожила все свои девические годы. И на втором курсе института нужно было писать курсовую работу, что-то сравнивать с чем-то. Поэтому, поскольку я была очень увлечена Тургеневым, и читала “Асю” бесконечно, “Первую любовь” и все эти тургеневские повести прекрасные... Я чувствовала, чем отличается язык художественной прозы от разговорной лексики, от языка газет. И я даже в Тургеневе видела не столько язык, сколько умолчание... Как молчат его героини. Какие у них жесты. Вот этот жест в “Дворянском гнезде” Лизы Калитиной, когда она проходит, и что-то такое немножечко в ее лице меняется... Вот этот язык жеста. Язык молчаливого понимания, язык молчаливой драмы, которая происходит в душе героя. От этого дальше Чехов пошел. Это в Тургеневе меня бесконечно привлекало. И мне казалось, что это немногословие жеста говорит иногда больше, чем многостраничные монологи. Но что со мной произошло на втором курсе? Мне нужно было сравнить “Асю” Тургенева с чем-то, ей подобным. И мне мой научный руководитель по курсу Олег Николаевич Осмоловский, замечательный человек, который сейчас преподает в Орле, в Орловском университете, тогда он был моим руководителем курса, мне сказал: “А вы знаете что, Люда? Попробуйте почитать “Неточку Незванову” Достоевского. И попробуйте сравнить ее с Асей”. Я должна признаться, что я Достоевского до той поры, то есть мне было двадцать лет, никогда не читала. Почему? Потому что на Украине его не было в программе. И вот мне нужно было сравнить мою любимую, обожаемую Асю Тургенева с Неточкой. Поскольку я была всегда в школе отличницей, добросовестной ученицей, то я поняла, что нельзя начинать просто с “Неточки Незвановой”, а надо узнавать Достоевского с самого первого его произведения и дойти потом до “Неточки Незвановой”. И вот я раздобыла десятитомное собрание сочинений Достоевского, серенькое, такое серенькое. И я стала читать все подряд. И я прочитала весь десятитомник. И я умерла! Я погибла! Я не могла остановиться. Я почувствовала такую страсть, такую горячку, такое волшебство, я поняла, что я до сих пор жила в каком-то случайном мире, не в своем, что я все время ходила по каким-то другим улицам, по другим квартирам, что я общалась с другими людьми, что настоящий мир был от меня закрыт, хотя он был доступен: пожалуйста, иди и читай! Но я его не знала. И тут вдруг я попала к своим людям, я попала в свой мир, к своим героям, в свою обстановку. Про каждого человека, о котором Федор Михайлович писал, я могла рассказать так много, я их так чувствовала изнутри, это были абсолютно мои люди, что я сама из этого мира. То есть я, таким образом, нашла своих. И вот тогда мир для меня перевернулся. Потому что я уже никогда не смогла смотреть на литературу, какая бы она ни была прекрасная, тот же самый Карамзин, тот же самый Тургенев, все остальное, что я прочитала после этого, после двадцати лет, я уже никогда не смогла читать с прежним чувством, как было тогда, когда я не знала Достоевского. Мир, после того, как я узнала Достоевского, стал для меня совершенно другим. Без Достоевского он был бесконечно бедный. Главное - пресный. Мне в нем было пресно. Я поняла смысл слова “пресный”. Я до этого думала, что пресным бывает только суп. Или пресным бывает хлеб. А я поняла, что пресной может быть жизнь. Пресным может быть слово. Пресной может быть литература и вообще мой мир. С тех пор мой мир - не пресный. Мой мир - цветной, мой мир глубокий, в нем такие звуки, такие запахи, такие ощущения, такие осязания, каких ничто другое не могло дать. Поэтому Достоевского я восприняла сразу, мгновенно, как свою судьбу, как свое счастье, как свою находку, как способ и место моего существования. - Поучительно, что Достоевский пришел к вам через Тургенева. Мне понятно то, что вы всю свою жизнь посвятили Федору Михайловичу. И, тем не менее, в тот период были ли еще какие-то открытия в литературе? Я поясню свой вопрос. Например, при всей моей любви в юношеские годы к каким-то определенным авторам, я старался, чтобы мой горизонт не замыкался на одной персоне. Я хотел быть в курсе движения всей литературы. В тот период современная литература, наша советская, вас интересовала? Хотя бы поэзия, поскольку тогда был ее грандиозный, стадионный всплеск? - Атмосфера Кировограда того, да? Были ли там отголоски того московского бума? Я всегда, и особенно тогда, была литературоцентрична. Я сама писала стихи. Я с четырнадцати лет ходила в литературное объединение, которое называлось “Бригантина” и было при центральной городской библиотеке имени Шевченко, на улице Шевченко и руководителем был Григорий Шевченко. Атмосфера в этой “Бригантине” была очень... Атмосфера была очень странная - борьбы русского и украинского языков. Я вспоминаю, что многие вот из этой студии очень негативно относились к тем поэтам и молодым прозаикам, кто писал по-русски. Потому что они считали: мы живем на украинской земле, и мы печатаемся в газете “Кировоградская правда” на “Литературна сторинка”, была такая в ней раз в месяц. И то, что мы приносили туда свои стихи на русском языке, это они считали... Газета издавалась на украинском языке. А “Литературная сторинка” могла печатать и по-русски, поскольку город все же был двуязычный. Для меня украинский язык - родной тоже, и я очень благодарна своему папе, который сам украинского языка не знал и никогда не учил и не хотел его учить, меня все-таки не стал освобождать от изучения этого языка и сказал: “Доченька, знаешь, если можешь, то учи, потому что пригодится”. Я очень рада, что все-таки знала язык и знаю до сих пор. Это моя “ридна мова” до сих пор, вторая. Я когда в Москве слышу украинскую речь, я могу два квартала идти за человеком и слушать, как он говорит. Но, тем не менее, стихи я писала по-русски. Я писала какие-то этюды, какие-то маленькие рассказы. Даже прорвалась в “Кировоградскую правду” с одним стихотворением. Но, как я сама себя не увлекала как актриса, я чувствовала, что во мне есть какие-то изъяны, которые не дают мне быть стопроцентно такой обаятельной, замечательной, привлекательной актрисой, так я сама себя не привлекала как поэт. И я тогда читала очень много. Я была абсолютно всеядная. Достоевский, переменив меня, переродив меня, пересоздав меня, совершенно не закрыл от меня весь мир. Потому что Достоевский сам был литературоцентричен. Достоевский читал и Шиллера, и Эжена Сю одновременно. Достоевский хотел переводить “Парижские тайны”. Он понимал, что в литературе есть разные слои, разные полюса, разные интересы, разные плавания. И он умел плавать в каждом роде литературы. Он никогда не был маньяком высокой литературы. Потому что всегда знал, что есть самые разные слои, и он очень хорошо в них ориентировался. И я, усвоив манеру Достоевского читать все и многое, в известном смысле быть всеядным для литератора необходимо, он должен пройти искушение, должен пройти все соблазны литературные, он должен поплавать в разных литературных водах. Так и я плавала. Я в пятом классе, все время во дворе сидела с книжкой в руках. Вы знаете, Юрий Александрович, на Украине вся жизнь проходит во дворе на скамейке. И меня в пятом классе соседи заставали с томиком Мопассана. Городок одноэтажный. Но это все-таки бывший губернский город. Это не село, ставшее городом. Это все-таки город, который построила сознательно Елизавета Петровна, как фортецию, крепость от турок. Поэтому там были крепкие дома. То есть это относительно новый город, молодой. Он был основан в восемнадцатом веке. Там зародился так называемый аматерский театр - любительский украинский театр. “Аматер” - значит, любить. Оттуда произошли все Зиньковецкие... По сути дела там был центр украинской театральной культуры. Пути из Латвии на Украину с абсолютным чувством, что когда-нибудь я буду в Москве. Потому что нигде, как в Москве, я не могла жить. Мне так казалось. Как я в нее попаду, каким образом, какими путями я окажусь, и почему и как это случится, я не имела ни малейшего понятия. Из Лиепаи мы уехали, когда я совсем была крохотная. Читать я начала в Кировограде, сразу по газетам. И должна вам сказать, что у меня детство было очень странное. У меня детство проходило под влиянием папы. Для меня абсолютно не существовало детской литературы. Всего Чуковского, всего Маршака и всю так называемую специальную детскую литературу я впервые в жизни освоила, когда у меня уже был собственный сын. И я ему читала эти книжки. Я на полях газет, на белых полосочках газет, выводила буквы, училась читать прямо по газетам. Прямо из газет я сразу перекочевала в какие-то книжки. Я помню, что в шесть лет я читала “Записки о Шерлоке Холмсе”. В качестве детской литературы у меня была только одна-единственная детская книжка - басни Крылова. Вот мой папа, с таким специфическим, фанатическим сознанием, сразу из газет меня ввел в басни Крылова. У меня до сих пор сохранилась эта коричневая книжка - басни Крылова, вся мной исписанная. Я писала на полях страничек с баснями, и там очень много есть смешных моих записей, таким корявым, еще детским почерком. И вот из газет я сразу перешла в басни Крылова, а из басен Крылова - в нормальные книжки, уже такие обычные книжки. Родители были записаны в городскую библиотеку. Они меня с собой в эту библиотеку брали, и я присматривалась к книжным полкам. Я эти полки выучила наизусть. Я знала, где что лежит и как оно стоит и где что брать. И потом родители сделали один из самых великих поступков для меня в моей жизни. Они сказали библиотекарю, что вот теперь дочка будет приходить, и она будет брать книжки для нас. Они сами не знали, что они сделали. Им, наверное, просто не охота было таскаться в эту библиотеку, поэтому я приходила в библиотеку одна, и набирала то, что я хотела. Никто мне, ни один библиотекарь ни разу мне не сказал: “Девочка, тебе это читать нельзя”. Потому что они-то считали, что я беру для родителей. И они только однажды мне сказали: “Девочка, а почему ты никогда ничего не берешь для себя? Почему ты не берешь детских книжек?” А я брала волшебные, чудесные книги. Меня какие-то имена влекли, я еще ничего про них не знала. Я смотрела: там какой-то Фейхтвангер стоял, или что-то еще. И я брала кучу книжек. Это были просто какие-то россыпи, алмазы. Я набирала полную сумку. Дома своей библиотеки не было. Мы жили очень скудно. Я стала формировать библиотеку свою уже в студенческие годы. У нас похвастаться тут нечем. И книги как попадали к нам, так и уходили от нас. Они как-то в доме не держались. У нас как-то в доме считалось, что книжки - это то, что должны читать после того, как ты прочитаешь. Они попадали к нам, как на проходной двор. Прочел - передай другому. И только потом, гораздо позже я узнала о том, что был книжный бум в Москве. Потому что в Кировограде, в этой тихой, в общем, довольно сонной заводи, я этого не ощущала. Людям там как-то вообще до высоких материй не было дела. Но я выросла в особой семье, благодаря отцу, который интересовался политикой, который мог часами рассуждать о Хрущеве или о Сталине. Самые тяжелые споры идеологические, политические, у меня были с отцом, да и вообще у меня были споры только с отцом. Потому что среди моего окружения не было людей, которые интересовались бы литературой и политикой. У меня с отцом в этом смысле была такая вот война-любовь. Потому что, кроме отца, мне говорить об этом было не с кем. Мама была человек бытовой. Отец мой не был бытовым человеком. И я не была бытовым человеком. Я тоже горела и пламенела, меня это страшно интересовало. И мы выясняли все хитросплетения того, как устроена власть, как устроен вождь, как устроена идея, как устроена политика. Но вот эти споры о Солженицыне, которые происходили в Москве, этот бум вокруг “Нового мира”, он в Кировограде совсем не ощущался. И я его ощутила очень странным образом. Я училась в институте, и однажды мне звонит моя сокурсница, староста группы, про которую мы все точно знали, что она стукачка, и спрашивает меня: “Что ты читаешь? Ты вообще читаешь Солженицына?” А я уже знала, как на это отвечать. Дело в том, что в городе был один человек, старый писатель, по фамилии Царевич, я с ним была знакома (ему отстрелило челюсть на войне, и он был глубокий инвалид, но умный, светлый, очень душевный человек), и он сказал: “Знаете, если вас кто-нибудь будет спрашивать о Солженицыне и будет допытываться, читали ли вы Солженицына, вы отвечайте очень спокойно: “Да, читали, но только то, что было опубликовано в журнале “Новый мир”. И все. И от вас отстанут”. И вот, когда позвонила мне эта однокурсница, я сказала: “Да, читала только то, что было опубликовано”. - “А больше ничего?” - “Да, больше ничего”. - “И как ты относишься к нему?” Я говорю: “У него есть свои положительные стороны, но есть и отрицательные...” Вот таким образом странно возник в моем сознании Солженицын. То есть я поняла, что Солженицын - это некая фигура, к которой у всех существует специфический интерес, и что тут нужно понимать, что говорить и что не говорить о Солженицыне. И потом было много других случаев, которые меня выводили на Солженицына, это уже было в Москве. И я некоторым образом поняла, что Солженицын обладает для меня в моей литературной жизни неким магическим свойством. Особенность моего чтения, тем более чтения Солженицына, заключалась в том, что я все-таки была человеком с фонарем, у меня в руках был фонарь. Этот фонарь был Достоевский. Когда я читала Солженицына “Один день Ивана Денисовича”, я, конечно же, думала о “Записках из мертвого дома”. И, конечно же, меня волновало вот это чувство света, есть ли в душе Ивана Денисовича тот самый свет, то самое ощущение, что он не пропал, что он не кончился весь, и мне прежде всего нужно было некое подтверждение или опровержение этого тезиса. Если я находила подтверждение, то я была солидарна с Солженицыным. Если я находила опровержение, то я, наверное, не была с ним солидарна. Но все-таки в Солженицыне я нашла подтверждение той великой мысли Достоевского, что в стенах “мертвого дома” человек весь не кончился, что в нем остается человеческое. И когда я увидела это в Иване Денисовиче, и потом, много лет спустя я познакомилась с Солженицыным... |
Добавить документ в свой блог или на сайт
