Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 342.77 Kb.
|
- Не было ли у вас, Людмила Ивановна, идеи написать работу о “Мертвом доме” и об “Одном дне Ивана Денисовича”? Вот как бы в одной работе сопоставить корни этих вещей, их сходство, их отличие, их положение во времени, перекличка времен, то, что в сущности человек во времени ведь очень мало изменяется, и ситуации какие-то сходные. И вот эти два произведения, которые, мне кажется, можно было сравнить, как вы сравнивали тургеневскую “Асю” с “Неточкой Незвановой”. Да? Так и вот здесь. У вас не было такой работы? - Она тогда созревала. Но я вот что хотела сказать. Меня поразила впоследствии реакция Хрущева на “Один день Ивана Денисовича”. Реакция, благодаря которой “Один день Ивана Денисовича” вообще был напечатан. Ему понравилось, что Иван Денисович стеночку выкладывает, очень хорошо цемент кладет, рачительно, бережливо, и эту стенку кладет не как для чужих каких-то, лишь бы отделаться, а добросовестно работает. Потому что Солженицыным был дан не образ диссидента, не образ интеллектуала, какого-то борца там с властями, а обычного человека, простого деревенского мужика. Человека поддерживает обычная работа - кирпичная кладка, сделанная Иван Денисовичем добросовестно, с правильно положенным цементом, не разляпыванием его, а ровненько, рачительно, бережно, красиво. Вот эта работа человека может его спасти, она его может вынести. Эта мысль меня в свое время, когда я читала “Иван Денисовича”, царапнула мое сердце. Я подумала: это великая литература. И когда я узнала, что Хрущев плакал, читая эту сцену, я подумала, что Хрущев все-таки русский мужик, что-то в нем есть глубинное. Тема сравнения Солженицына и Достоевского во мне зрела всегда. У меня есть одна работа, которая так и называется: “Поздняя публицистика Солженицына и Достоевского”. Но сейчас я написала другую работу, которая для меня более интересна и более, как бы сказать, поучительна в смысле писательского пути. Я написала работу “Солженицын как читатель Достоевского”, собрав туда и примагнитив в один мощный пучок абсолютно все высказывания Солженицына о Достоевском, все его экстраполяции на себя, все реплики персонажей произведений Солженицына о Достоевском, то есть вся Достоевиана в творчестве и публицистике Солженицына и весь путь познания Солженицыным Достоевского. Ведь Александр Исаевич в своей молодости был увлечен коммунистическими идеями, он считал себя марксистом, он готовил себя к великой деятельности на этом поприще. В то время Достоевский был для него как за каменной стеной. И по мере освобождения от пут тоталитарной идеологии, Солженицын постепенно приходил к Достоевскому и его осваивал. Вот этот путь Солженицына как гражданина, как идеолога, как писателя, как политического и общественного деятеля, для меня во многом проходит через Достоевского, через освоение и овладение им. “Один день Ивана Денисовича” - это была первая опубликованная вещь Солженицына. Но это не было его стартом. До этого Солженицын очень много написал. И я теперь, изучив достаточно подробно писательскую биографию Солженицына, знаю, что “Иван Денисович” не был дебютом, а это был пик, потому что до “Ивана Денисовича” написаны лагерные стихи, бесподобная поэма “Дороженька”, исключительно интересная автобиографическая повесть “Люби революцию”. Федор Михайлович писал стихи за персонажей. Он писал вещи за Ивана Карамазова. Поэма Великого инквизитора - это величайшая философская поэма всех времен и народов, написанная щедрой рукой мастера и отданная персонажу. Достоевский так много отдавал своим персонажам. И вот я написала работу “Солженицын как читатель Достоевского”. Опубликована в одном альманахе, в маленьком варианте, но я буду писать большой вариант. И я увидела, что, может быть, этот путь магистральный для большого русского писателя, такого типа, как Солженицын и как Достоевский, писателя, заряженного на мысль, на идею. Это не писатель, скажем, аксеновского типа, для которого, по-моему, литература это словесная игра. Как будто бы у Достоевского нет словесной игры. Да у Достоевского такая словесная игра, что чертям тошно станет, какая у него есть словесная игра, и сколько у него есть перлов, и как он умеет все закрутить и завернуть. Но все-таки Достоевский это писатель большой, огромной мысли, который потому и стал национальным писателем России, что его мысль зовет. И Солженицын в этом смысле, продолжая его направление, он идет его путем. Вот поэтому для меня так важно было этот путь посмотреть и вычислить. Я ходила в Кировограде в литературное объединение, но мне в нем было скучно. Мне в нем тошно. Мне в нем затхло. Я писала стихи лирические. Я писала стихи о том, что я взрослею. Я помню стихотворение, которое было опубликовано в газете “Кировоградская правда”, оно было очень смешное. Мне было тогда лет четырнадцать или четырнадцать с половиной. И меня в один прекрасный день совершенно изумило то, что со мной произошло. Я шла через двор, и какой-то малыш меня окликнул “тетей”. Это было для меня потрясением основ, потому что я себя все еще воспринимала девчонкой. И вдруг находится какая-то мелюзга, какая-то мелкое, маленькое существо, для которого я настоящая “тетя”! И вот я настолько обомлела от этого случая, что меня назвали “тетей”, что это во мне вызвало сильную лирическую эмоцию, и я написала стихотворение. Как мы тогда называли, из трех куплетов. В первом куплете - как я была сама по себе девчонкой, и мне казалось, что я такой буду всегда. Во втором куплете стало, как... я сама чувствую, что я как-то меняюсь, меняются руки, меняются ноги, меняется тело, меняется лицо, меняется взгляд, что-то меняется во мне неуловимое. Это было для меня то время, когда я казалась себе страшно неуклюжей, очень неловкой, очень какой-то дурнушкой. Более того, у меня была ослепительной красоты подруга. Вообще вся моя молодая девическая жизнь прошла в тени у моей абсолютной красавицы подруги. Я была ее конфидентом. Я таскала за ней портфель. Я писала за нее письма ее ребятам. Я сидела вечером на скамейке, ждала, когда она придет со своих свиданий, чтобы жадно выслушать ее рассказ. Кончилось это очень смешно. Потому что в течение, наверно, лет двух я служила для нее Сирано де Бержераком. Это была моя любимейшая вещь. Сирано де Бержерак - я была в этой роли. Я ее усвоила как одну из самых восхитительных ролей. Я писала письма за нее тому парню, с которым она дружила. И я выдумывала, я выписывала целыми кусками из каких-то произведений, я насыщала эти письма любовью и восторгами. И потом, когда однажды моя подруга поссорилась со своим юношей и сильно нагрубила, а он ей сказал: “Как же ты можешь мне так грубить? Ты мне такие письма писала”. А она в злобе ему сказала: “Да это не я тебе писала - это Людка тебе писала”. И тогда этот ее парень пришел ко мне и стал мне предлагать пойти с ним в кино. Я ему объясняла: “Ну, пойми, я тебя не люблю. Я не испытываю к тебе тех чувств, которые были в письмах”. - Это были литературные произведения. Как литературным произведением становится эта наша беседа, поскольку пишу ее я, Кувалдин. Это моя проза, в которой вы, Людмила Ивановна, персонаж, такой же, как и я в пределах этой беседы. Но над беседой другой Кувалдин работает с текстом, в котором есть Сараскина и Кувалдин. В жизни мы много говорим. Слова улетают. А потом вместе со словами улетают люди, исчезают навсегда с лица земли. И только записанное становится фактом литературы. - Парень огромными глазами смотрел на меня, как я сейчас на вас, Юрий Александрович, и не понимал, о чем я говорю. А я ему втолковывала, что: “Я писала это за Лару, за нее. Я это не от себя писала”. И этот Саша, он никак не мог понять разницу: “Ну, как? Ну, ты это писала своей рукой. Этого не может быть. Это же ты писала. Это же твоя рука. Это были те красные чернила!” А я еще капала на эти красные чернила воду, что как будто это слезы капают. Я все придумывала. Прошло время, я поступила в институт. И вот я прочитала всего Достоевского. Весь серый десятитомник. И, повторяю, я все поняла про себя и про то, что есть мир, в который я попала. И я тогда написала работу курсовую работу “”Ася” Тургенева и “Неточка Незванова” Достоевского”. Я с этой курсовой работой поехала на межвузовскую конференцию в Винницу. После моего выступления, работа была там же опубликована и я получила какой-то студенческий приз. И по сути дела вот это была моя первая публикация в студенческом сборнике на конференции в Виннице. Это был мой действительно дебют. И я подумала тогда, что, наверное, так и надо - надо писать, надо служить. Я тогда решила, что - раз я нашла себе такого писателя, раз я нашла такое счастье для себя, нужно смиренно себя вести, нужно скрутить в себе все желания писать стихи или какую-то свою прозу, а писать о Достоевском. О нем написано, конечно, много, но и я тоже могу. Вот как бы писать о Достоевском я себе разрешила. В силу огромного увлечения этим писателем, его творчеством. Я окончила с отличием Кировоградский педагогический институт, и меня оставили преподавать на кафедре русской литературы. Вот я осталась преподавателем-ассистентом с зарплатой в сто пять рублей, и проработала там три года. И, конечно, я думала что-то такое с собой делать. Меня мой институт пытался направить в целевую аспирантуру в Киев. И эти три года я писала только о “Братьях Карамазовых”. И у меня получилась работа “Иван и его двойники”. Хотя, надо сказать, самая моя любимая вещь “Бесы”, конечно. “Бесы” были всегда. У меня была вещь одна любимая открыта. Вот “Бесов” я любила всегда жгуче-открыто. А была еще вещь мучительная, которую я любила закрыто и старалась никогда о ней не писать. Это был роман “Идиот”. Вот роман “Идиот” - это была моя тайна. Я не могла переступить через что-то... Сидя в Кировограде, я писала какие-то сумасшедшие работы о “Братьях Карамазовых”, о существовании которых, вот этих моих работ, никто не знал, их никто не ждал, их никто не заказывал. Было написано примерно страниц сто двадцать. Называлась работа просто: “Этюды о “Братьях Карамазовых”. И вот был случай, который заключался в том, что на нашу кафедру пришли приглашения в Московский государственный педагогический институт на межвузовскую конференцию. И там были написаны условия. Нужно было послать тезисы. А мне нарезать тезисы из моих ста двадцати страниц было несложно. И я помню, что я приехала в Москву, с докладом об Иване Карамазове и его двойниках. И я выступила на конференции. И вот это был тот самый случай, который перевернул всю мою жизнь. Потому что сразу после моего доклада, в первом же перерыве, ко мне подошел, тогда ему было восемьдесят два года, старичок, Николай Николаевич Арденс, профессор этого института, и сказал мне так: “Милая девушка, откуда вы приехали?” Я ему говорю: “Я приехала с Украины из города Кировограда, бывшего Елисаветграда, с кафедры русской литературы местного пединститута”. Он наморщил лоб и удивленно спросил: “И вы что же, голубушка, там собираетесь жить?” Я говорю: “Да не-е-ет. Но я вообще хочу, конечно, в Москву. Я хочу в Россию”. Он говорит: “Вы очень способный человек. Вам, дорогая, нужно обязательно перебираться в Москву, только в столице можно осуществиться, обязательно поступать в аспирантуру. И почему бы вам не попробовать это сделать немедленно?” Это был май. И вот Николай Николаевич Арденс мне сказала: “Давайте-ка попробуем... Вы приезжайте в конце августа - начале сентября... И подготовьтесь к экзаменам в аспирантуру”. Вот так, прямо в коридоре конференции, за эти пять минут все перевернулось. Он мне сказал: “Вот давайте, приезжайте, готовьте спецвопросы: “Достоевский и Пушкин. Достоевский и Лермонтов. Достоевский и Гоголь. Достоевский и натуральная школа”. Вот вам четыре вопроса. Подготовьтесь по всему кругу этих проблем. И приезжайте”. Все. Больше никакого разговора не было. Никаких зацепок. Никаких документов. Никаких обещаний. Никаких других оформленных отношений. Я уехала домой. Я фанатично, все лето прорабатывала эти темы. Они до сих у меня пор сидят гвоздями в голове. И я приехала в конце августа, пришла на кафедру, при этом я ему не звонила все лето и не писала, я только боялась думать о том, что, может быть, он забыл, может быть, это было мимолетное какое-то наваждение, и что эта реальность не имеет никакого основания. Но, тем не менее, я приехала, явилась на кафедру и сказала ему: “Вот помните, Николай Николаевич, я была на конференции?..” Он: “Как же, как же, помню! Давайте сдавайте экзамены. Завтра экзамен...” Назавтра я пришла на экзамен. Экзамен у меня принимали четыре старых профессора: профессор Клюев, профессор Ревякин, профессор Прохоров и мой Николай Николаевич Арденс. Они у меня приняли этот экзамен. Поставили мне пять с плюсом почему-то. И сказали: “Ну, все, мы вас берем в аспирантуру”. Но юмор, причем жестокий, заключался в том, что эти четыре прекрасных профессора были очень далеки от реальной действительности и чиновнического правильного аспирантского оформления. На самом деле мне нужно было сдавать не кандидатский экзамен по специальности, а мне нужно было сдавать вступительные экзамены для поступления в аспирантуру, которые я не сдала. Я сдала сразу кандидатский экзамен. И он фиксировал только одно: что я сдала кандидатский экзамен. Я не поступала в аспирантуру. Вот эта закорючка выяснилась очень скоро, когда я с этой оценкой пять с плюсом пошла в отдел аспирантуры, мне сказали: “Ну хорошо, Николай Николаевич старый человек, ему восемьдесят два года. Но вы-то куда смотрите? Вы же должны знать правила. А я тоже не знала правил. Короче говоря, начались у меня сильные мытарства, потому что я не хотела возвращаться в Кировоград. Я хотела остаться в Москве. Короче говоря, сделали так. Меня зачислили в заочную аспирантуру. Мне каким-то очень сложным образом выколотили общежитие, аспирантское общежитие. И так я осталась в Москве. И так я стала в ней осваиваться, закрепляться, легализоваться. Я была первое время без прописки. Потом у меня эта прописка появилась. И постепенно, постепенно я в Москве прижилась. Потом мне в этом же институте дали часы, я была почасовиком. И так постепенно моя жизнь как-то устраивалась. Но еще очень долго мне многие мои новые знакомые говорили, что вот из Кировограда приехали - в Кировоград и уезжайте, в Москве вам делать нечего. Я очень хорошо помню. Лет десять мне еще говорили, что в Москве вам делать нечего. Сейчас уже не говорят. Мои первые подработки, как ни странно, были связаны с украинским языком. Я благословляю и своего отца, и своих учителей украинского языка, которые у меня были в Кировограде. Потому что я с первых же дней пристроилась к реферативному журналу в ИНИОНе - институт научной информации по общественным наукам при Академии наук. Журнал так и назывался: “РЖ” (реферативный журнал). Литературоведение. И туда поступало очень много книг на украинском и белорусском языках, которые я тоже читала. И в Москве было не слишком много желающих их реферировать, читать по-украински... У меня было опубликовано в первый год моей жизни в Москве огромное количество рефератов. И чем было еще тогда хорошо, вот это положение, референта в реферативном журнале Академии наук, что это считалось публикацией. И, скажем, для автореферата диссертации, и вообще для защиты диссертации... Это было чисто формально. Это можно было включать. Поэтому я написала огромное количество рефератов. На разного рода украинские книги. На белорусские книги. А выходили у них книги и по поэтике, и по биографии писателей. Достоевский - главная тема. Первые мои работы были аспирантскими. Они были опубликованы в сборнике ученых записок этого Московского педагогического института, по Достоевскому, конечно. Одна - “Иван Карамазов и его двойники”. И вторая моя большая работа - называлась она немножко формалистически. Но в ней на самом деле был очень интересный смысл. Это такая писательская хитрость некоторая, это такой писательский почерк. У Достоевского очень много в его произведениях есть так называемых предисловных рассказов. Вот он начинает о ком-то рассказывать. И вот в первых страницах он дает всю информацию о своем герое. Но, сравнивая эту информацию у Достоевского с подобной же информацией, допустим, у Гончарова или у Тургенева, я пыталась понять, в чем отличие Достоевского, и я увидела, что функция предисловных рассказов у Достоевского особенная. Он изложит что-то про героя, а потом все остальное произведение начинает всю эту информацию размывать и девальвировать, как бы ее опровергать. И у него внутри текста идет игра, информация с информацией. И начинается настоящий Достоевский. Как бы сейчас сказали - уход от первоначального замысла. Вот Степан Трофимович Верховенский был такой-то и такой-то. А потом Степан Трофимович Верховенский появляется настоящий. Где уже идет не рассказом, а сценами. Достоевский всегда любил изобразить не рассказом, а сценами. И появляется Иван Трофимович уже в сценах. И то, как он себя ведет в сценах, то, как он живет в сценах, оно космически сталкивается с тем, какой он в рассказе. И я написала всю финалологию предисловных рассказов. Я показала, как возникает противоречие, когда образ, созданный художником, не укладывается в схему, в план. Вся моя диссертация была посвящена развитию повествовательных форм. То есть что такое повествовательная форма? Это все лики Достоевского в его произведениях. Это все его рассказчики. Все его наблюдатели, все его очевидцы. Все эти авторы записок. После того, как я защитила диссертацию, продолжала потихонечку писать, ездила на конференции, в Петербург, на Достоевские чтения. Но в толстые журналы мне ходу никакого не было. Как-то даже мне странно было об этом и думать, я об этом даже и не думала. Но все-таки был в Москве журнал, я благословляю его существование, он и поныне жив - это “Вопросы литературы”. Я приходила в “Вопросы литературы”, и покойный Уран Абрамович Гуральник, замечательный человек, и сам специалист по русской литературе, мне говорил: “Опять принесли статью о Достоевском?” Я говорю: “Опять, Уран Абрамович, принесла статью о Достоевском”. А он в ответ: “Но вы же знаете, что больше одной статьи о Достоевском в год мы не печатаем”. В “Воплях” меня напечатали, крупных публикаций было штук шесть. |
