Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 342.77 Kb.
|
- Людмила Ивановна, скажите, вот эти достоевсковеды, которых я высмеиваю в своей повести “Поле битвы - Достоевский”, ну, не их конкретно, а вообще, так сказать, эту советскую проблему кормления на литературе, они-то вас как приняли? Вот вы говорили, что вы ездили в Петербург... - Да, меня приняли... Ну, общество создали позже, когда я как-то тоже уже имела какой-то голос. Но конференции существовали давно, и там были крупные генералы. Знаете, я даже помню, как я туда попала. Григорий Соломонович Померанц, которого я знала, в Москве, через знакомых, мне как-то сказал, что вот в Петербурге, в Ленинграде бывают конференции... Он знал, что у меня есть работа, какую-то работу я ему давала почитать. Как-то так вот очень не формально он сказал мне: “Ну, попробуйте съездить. Там читают доклады...” Путь от неприятия до смирения и принятия тоже был у меня тоже очень причудлив. Я писала много. Я проявляла активность. То есть активность моя заключалась в том, что я просто писала то, что мне было интересно. И тогда уже я дорогу проложила в “Вопли”. Сначала мне там как-то заказали две рецензии. Я их написала. И познакомилась. И вот один из самых скандальных случаев. Все у меня было сопряжено с Достоевским. Но оно выходило за его рамки. В какое-то просто осмысление жизни, философии, культуры, литературы. Я написала в начале восьмидесятых годов работу, которая тоже во многом, может быть, сделала мое имя литературное: “Хромоножка в “Бесах” Достоевского”. Судьба этой работы была очень странная. Потому что вначале я, эту работу написав, потащила ее в журнал “Вопросы литературы” к тому же самому Урану Абрамовичу Гуральнику. Он ее прочел и сказал: “Ну зачем вы вообще занимаетесь этим Достоевским? Вы поймите, он писатель хороший, но мертвый. Он ничего для вас не сделает. Он даже в ЦДЛ вас не пригласит. Возьмите какого-то современного писателя”. Но тем не менее мою “Хромоножку” он воспринял как какое-то, ну, такое чудачество и почти сумасбродство. И я собралась с этой “Хромоножкой” и поехала в Ленинград и выступила с ней на конференции. А это было в музее Достоевского. Я прочитала этот доклад. И, конечно, если бы я была, может быть, более слабая, я бы, конечно, погибла. Потому что в этот день меня в общем-то убили. Потому что мне очень высокие лица, тогдашние генералы достоевсковедения сказали, что это невозможно, как меня вообще сюда допустили? То ли я взяла самую горячую тему, то ли я ее перевернула с ног на голову. И мне сказали, что вообще таких, как я, на конференцию больше не пускали. И я помню, за меня тогда вступился один-единственный человек. Он был такой немножко не от мира сего. Человек из Саратова, который тоже больше никогда не появился. Там сидело человек семьдесят. Не меньше. Единственный человек, который как-то попробовал меня защитить и как-то меня успокоил. И я вышла, я помню, после моего доклада, изгнанная. И он бежал за мной следом и говорил: “Да вы не беспокойтесь. Да это не страшно. Это бывает”. А я шла и думала, что, наверное, мне больше нет хода в этот зал, на эту конференцию. Но я все-таки вернулась потом туда, на следующий день и попросила: “А нельзя ли получить вот какой-то документ обсуждения? Потому что я хочу эту статью опубликовать. И у меня редактор просил протокол обсуждения”. Во время обсуждения я не вела записи. То, что говорили про меня, я не... Я замерла. Я сидела ошеломленная и убитая. Я ничего не могла писать. Я едва дышать могла. Но мне стенографистки по секрету дали расшифрованную стенограмму этого обсуждения. Когда я привезла ее в Москву и показала Урану Абрамовичу Гуральнику, он схватился за голову и сказал: “Этого не может быть. Как же вы все это вынесли? Как же это возможно?” Он как-то укрепился в том мнении, что меня надо печатать. Но он хотел и подстраховаться, поэтому сказал: “Вы должны найти какую-то положительную рецензию”. Я сказала: “Да где ж я найду положительную рецензию?” Подумав, он посоветовал: “Знаете, вот попробуйте позвоните этому человеку”. - И дает мне телефон. И я смотрю, там написано: “Карякин Юрий Федорович”. Я, знала имя Карякина. Я читала его работы. Ну, я позвонила Карякину и сказала: “Меня к вам послал Уран Абрамович Гуральник. Вот нельзя ли к вам привезти статью? Я написала”. Он говорит: “Ну, привозите”. Я привезла ему статью. Первый раз его увидела в жизни. У него в гостях был Юлий Ким. Они сидели и очень весело беседовали. Юрию Федоровичу было как-то совершенно не до меня, по-моему. Я ему оставила статью и уехала. И у меня было такое ощущение, что это, как в колодец, бросила, ну что это все сгинуло. Статья называлась так: “Противоречия вместе живут. Хромоножка в “Бесах” Достоевского”. Оставила ему статью без всякой надежды на какой-то исход дела. Я приехала домой. Через два часа мне позвонил Юрий Федорович и сказал: “Я прочел вашу статью. Вы написали замечательную, прекрасную вещь”. И вот с этого момента началось наше с ним знакомство и сотрудничество, и статья моя вышла, и она имела действительно успех, была замечена и потом была переведена. Я окрепла, то что называется, в каком-то своем... Группа достоевсковедов меня не замечала долго и замечать особо не хотела. И я много раз, вплоть до самых последних времен, я слышала и слышу по своему адресу, что я неправильный достоевсковед, что я слишком увлекаюсь писательством, или я слишком увлекаюсь какими-то общественными проблемами, слишком увлекаюсь злободневностью, на что я всегда готова была сцепиться с ними и биться до смерти, потому что Достоевский, который прочитывал каждый день по пять газет и который горел этой злободневностью и сходил с ума оттого, как министры, министерство иностранных дел ведет себя во внешней политике, или как курс рубля, что с ним делается, я подумала: если Достоевский находил время и находил кусок своего сердца, своей души для того, чтобы болеть этими проблемами, почему же мы себя считаем настолько чистоплюями, свободными от вот этих вещей, я этого никак не могла понять. Я считала, что мы обязаны вслед за Достоевским точно так же болеть и за реальную жизнь, и за политику, и за то, что происходит со всеми нами. Понимате? Значит, Карякин Юрий Федорович сыграл колоссальную положительную роль в моем таком укреплении. То есть он меня как-то укрепил вот... Хотя к Юрию Федоровичу к самому было такое отношение, что Юрий Федорович был человек без ученой степени, он никогда не защитил ни одну диссертацию, он не считал себя академическим ученым, он считал себя писателем, который пишет о Достоевском. У него блестящие работы. Работа Юрия Федоровича, например, “Самообман Раскольникова”. Или “Зачем хроникер в “Бесах”. Она на голову, на две, на три головы выше, чем так называемое академическое литературоведение, которое жонглирует словами “имплицитно” и “эксплицитно”, и боится вырваться за границу этих слов, которое словами “хронотоп” и “полифония” просто себя замучило и себя истязало и как-то себя почти исчерпало, стало изможденным. Я наше литературоведение называю изможденным. Потом я написала еще одну сумасшедшую работу, которая мне самой сказала про меня, насколько все-таки во мне, наверное, это бьется, вот это писательское. Я года два занималась катологизацией: составила каталог всех писателей-персонажей в произведениях Достоевского. Оказалось, что их больше сотни. Я расписала на карточки всех персонажей Достоевского, кто... помимо того, что он персонаж, он является еще и писателем. Он что-то пишет, он пишет стихи или он пишет прозу или литературную критику. К моему огромному удивлению, их оказалось около ста. За каждым из них существует его литературная биография, которую Достоевский ему придумал. За каждым из них существует его текст, который Достоевский за него придумал. У этого автор, персонажа-писателя, у него есть своя тяжба с литературой, с каким-то издателем, с каким-то журналом, с каким-то своим самолюбием. Каждого из них ужалила змея литературного самолюбия, и он с этим борется. И вырастает внутри произведения Достоевского, вырастает целый Союз писателей. И вот я написала работу “Герои-сочинители в произведениях Достоевского”. Да, и вот я сделала доклад. И когда я в Петербурге, в Ленинграде, в том же самом музее Достоевского рассказала про всех сочинителей, которых нужно же вытаскивать, они же так не видны, они растворены, когда я вот этот итог всей своей картотеки и всех своих наблюдений представила в Питере, вот тут был некоторый момент истины. Потому что меня зауважали. Потому что они поняли, что мой способ работы тоже дает плоды. И вот я рассказала. Вот их не видно. Видны только самые яркие. Виден капитан Лебядкин, который пишет стихи. Виден Иван Карамазов, который написал поэму. А их сто. Вот каждый... вот попробуйте назовите сто, никто не назовет, потому что нужна кропотливая работа, нужен особый взор. И вот когда я поняла, что Достоевский был болен писательством. Ему было мало того, что он пишет, ему мало было собственной писательской биографии, собственной тяжбы с русской литературой, ему нужно было внутри своей литературы создавать еще целый мир литературы. Ему важно было создавать своим персонажам чужие тексты. И вот эти все зеркала, писатель в писателе, текст в тексте, вот эта огромность, это, знаете, как зеркало в зеркале, это магическая оптика, умножающая писательство, умножающая слово, меня ошеломили. Меня поразил магический театр писательства. Да, это было написано в форме большой статьи. Она так и называлась: “Сочинители в произведениях Достоевского”. Когда я принесла ее в “Вопросы литературы”, и отдала тому же Урану Абрамовичу Гуральнику, он сказал: “Это прекрасно, это великолепно”. Ее напечатал полностью, два печатных листа. Потом началось новое время. Меня стало распирать от чувств, от возбуждения социального, от перемен, оттого, что что-то происходит, и что я это чувствую, что я могу что-то сказать, я вдруг стала писать статьи в журнал “Век ХХ и мир”. Первую статью я, кстати, написала о Достоевском. Я написала - “Достоевский о войне и мире”, вот как Достоевский относится к войне и к миру и какая борьба идет внутри него. Достоевский, который написал о войне. Что война бывает иногда и спасение - не только это беда. Я написала о Толстом - “Мир погибнет, если я остановлюсь”. То есть мне как-то хотелось освоить новое время, новые перемены, все, что происходит в стране, через классику. Вот это был мой путь, посмотреть через призму русской классики на происходящие события... - Поэтому ваши произведения живые, в отличие от других, не буду даже называть их имен. - Очень надежный путь. И даже когда я бросалась в какую-то такую сугубо политическую полемику, я все равно имела некую базу. Я, например, написала статью “Все это уже было”. О политических деятелях в “Бесах”, которые пользуются дурными способами политической целесообразности, методом “все дозволено”. У меня была некая база, некая школа, некий фундамент. И я стала, сама не замечая, как это случилось, много писать в тогдашние “Московские новости”, и в “Век ХХ и мир”. До этого я была известна в очень узких кругах. Но вот эти статьи в “Веке ХХ и мире” и в “Московских новостях” сделали мое имя известным более широко. И вот однажды я была в издательстве “Советский писатель”, по совершенно техническим делам, и ко мне обращается редактор отдела критики Елена Ивановна Изгородина: “Вы так много интересного пишете. Вы пишете и там, и там, и там. У вас же, наверно, много уже написано?” А у меня к тому времени действительно уже было много написано. На целую книгу. До этого у меня была написана одна очень маленькая, которая вышла в издательстве “Знание”, “Не мечем, а духом. Достоевский о войне и мире”. Это евангельское выражение: “Не мечем, а духом”. Мы завоюем мир не мечем, а духом. Такая была русская классика о войне и мире. Как каждый из русских писателей относился к проблеме войны и мира. - Мы и коммунизм похоронили “не мечем, а духом”! - “Не мечем, а духом”, да. И вот Елена Ивановна Изгородина мне и говорит: “У вас же так много написано. Я вас читала и там, и там, и там...” А у меня уже какие-то были работы и в журнале “Знание - сила”, “Ставрогин в Исландии”, например, у меня была работа, которой я горжусь до сих пор, “Достоевский и японская литература”, “Достоевский и Акутагава”. Я очень люблю японскую литературу, видела, как Достоевского в Японии осваивают. У меня была работа “Достоевский и Тагор”, как в Индии осваивают Достоевского, и много-много чего было написано разрозненно и напечатано и там и сям. И вдруг мне поступает такое предложение: “Соберите все, что у вас есть”. Я собираю все, что у меня есть, приношу туда, там получается восемнадцать печатных листов. Мне говорят: “Ну давайте мы вам запланируем книжку до двадцати трех. Еще добавите. Вот вам год или два”. И я добавляю к этим восемнадцати листам еще двенадцать. И у меня получается книга в тридцать печатных листов. И мне никто не делает ни одного замечания, что, мол, много, и книга у меня идет. И книга у меня вот-вот уже готова выйти. И меня вызывает начальник издательства “Советский писатель” и говорит: “Людмила Ивановна, мы дали заявки на вашу книгу, по книготоргу, и мы получили на нее 55 тысяч заявок. Но мы не можем вам сейчас дать такой тираж. Нет бумаги. Поэтому давайте или сейчас издаем вам половину этого тиража, 25 тысяч, или через год мы наберем силы и мощности и издадим вам 55”. И тут вот во мне загорелась, может быть, женщина. Я твердо сказала: “Нет!” Потому что женщина не мыслит категориями “завтра”. Она мыслит категориями “здесь” и “сейчас”. И я ему сказала: “Двести экземпляров, но сегодня!” Он сказал: “Хорошо”. Через месяц выходит моя книжка тиражом 25 тысяч экземпляров. “”Бесы”. Роман-предупреждение”. Еще через два месяца издательство “Советский писатель” прекратило свое существование. То есть моя книжка была последняя. Она вышла в 1990-м году. И эта книга, конечно, сыграла большую роль в моей судьбе. Потому что меня с ней пригласили защищать докторскую диссертацию. По ней меня потом приняли в Союз писателей. И как-то я уже окрепла на этой книге. И потом после нее у меня стала какая-то вольная жизнь. Я писала уже не то, что можно, а то, что хотела. Я не боялась никогда. Но я понимала, что я неправильный достоевсковед, какой-то не такой, как надо. Не такой вот, не с правильной карьерой, что ли. Я как-то вошла другим путем в этот весь мир. Но после этой книги я почему-то почувствовала, что вот как хочу, так и буду писать. И после этой книги я издала роман “Бесы”, как я хотела, с главой “У Тихона” на своем месте. В основной корпус включила. И написала к роману пять с половиной листов своих комментариев, как я это чувствовала. После этой книги я вдруг совсем распоясалась и захотела написать книги о людях, которых Достоевский любил. И написала книгу об Аполлинарии Сусловой. Затем написала книгу о Николае Спешневе, о человеке, которого он любил. И у меня еще есть план написать о людях, которых он любил. Потому что через его любовь к ним он высветляет самого себя другим светом, иначе. - В Старой Русе, ежегодно происходят чтения Достоевские? - В Старой Русе я была на Достоевских чтениях очередных. Они уже восемнадцатые. И я там встретилась с одним моим литовским коллегой, который мне сказал, мы с ним недавно только познакомились, как-то мне не приходилось общаться с ним раньше, и он мне сказал такую странную вещь, что он запомнил мой доклад в 1993 году в Питере, когда я приехала, вся еще пылая и горя и сходя с ума оттого, что в Москве произошел расстрел Белого Дома. И как мне казалось, что это очень важно, что если собрались достоевсковеды, что это люди, которые, как Достоевский, чувствуют страну, переживают за все, что происходит, для них это важно, для них это самое важное. Смотрите, в октябре происходило, а в ноябре у нас конференция. Месяц спустя. И как я стала что-то такое об этом говорить, и зал совершенно был не то, что равнодушен, индифферентен и даже как-то на меня смотрел, что, мол, пришла и мешает заниматься делом. - Шум с нашей улицы ворвался. - Да, и еще у меня был очень горький эпизод, раз уж на то пошло. Я помню, писала тогда, что неужели высшее слово либерализма и демократии, за которое мы сами боролись и сами его проповедовали и сами его пропагандировали, неужели оно заключается в том, чтобы расстрелять из пушек, из чего они там стреляли, в центре Москвы, по своим же, они же били по своим. Они только их не считали своими. Мне это казалось какой-то жуткой провокацией, страшным, ужасным, трагическим обстоятельством. И мне казалось, что все мои коллеги, достоевсковеды, они же должны, как Федор Михайлович, болеть за Родину, болеть за Россию, а не за “имплицитные” и “эксплицитные” способы выражения! Они должны думать в хронотопе живом, а не в хронотопе каком-то вымороченном литературном... Вы знаете, я после 1993 года возненавидела литературоведение как науку злую, как науку, враждебную человечеству, как науку абсолютно глухую и какую-то просто подлую. Мне вот эта “имплицитность” и “эксплицитность”, это выморочное наукообразное словоблудие показалось просто надругательством над живой жизнью. Если вы занимаетесь Достоевским, который вот так и так себя вел, он так и вот так сказал пушкинскую речь. Он пушкинскую речь говорил не для того, чтобы она осела в анналах литературоведения, а для того, чтобы слово сказать, заронить это слово в русской жизни, в русской истории. И еще у меня был примерно такой же печальный эпизод, когда о том же я попыталась сказать уже в московском музее Достоевского, когда пришли учителя и у нас был вечер памяти Достоевского, в том же самом ноябре. И когда я стала выступать и говорить, что, знаете, сейчас, когда происходят в стране такие события, мы должны понимать способ существования Достоевского в его романе “Бесы”, когда он говорил, что такое клейстер, чем собирается политическая партия, она собирается грехом разделенного злодейства, общей крови. Я говорила, что мы сейчас живем в этой ситуации, что мы все разделили общую кровь. Это злодейство лежит на нас. На меня ведущие этого вечера затопали ногами и закричали, что тут пришла за хасбулатовская гвардия, и мне больше не давали слова, и меня фактически взяли в скобки. Поэтому я пережила вот эти все моменты живой жизни и выморочного литературоведения. С некоторых пор, повторю, я литературоведение ненавижу, я сознательно ушла от академического литературоведения в какую-то реальную историю. Поэтому после 1993 года я написала книгу о живой Аполлинарии Сусловой, о живом Николае Александровиче Спешневе. Я сейчас пишу большую работу “Братья Карамазовы и историческая Россия”. Я стараюсь заниматься реальностью и жизнью и метафизикой в том смысле, в каком ее понимал Достоевский, а не загонять живого и пламенеющего Достоевского в клеточки литературоведческих терминов. C сайта: http://kuvaldinur.narod.ru/Saraskina.htm |
