ПЕРЕСЕЛЕНИЕ ГОРЦЕВ В ТУРЦИЮ:
НЕУЧТЕННЫЕ ДЕТАЛИ ТРАГЕДИИ И ПОДЛИННЫЕ ИНТЕРЕСЫ РОССИИ НА КАВКАЗЕ В.А. Матвеев
Давно замечено, что идеи как формируют, так и разрушают государства. При этом, как правило, созидательные обусловлены ходом исторического развития, деструктивные – вырываются из его контекста. Именно такое развитие постепенно подвело Россию и Кавказ к необходимости единства. Это непростое геополитическое решение вырабатывалось целыми эпохами и особенно очевидным становилось с наступлением для Отечества внешних или внутренних экстремальных обстоятельств. Так, в годы первой мировой войны, когда на полях сражений русские воины и горские всадники подвергались смертельной опасности и, рискуя жизнью, приходили на выручку друг другу в острейших ситуациях, не раз восторженно констатировалось: “Наши! Кавказцы!” [1]. В этой проверенной временем формулировке заключалось и заключается до сих пор величие России и величие самих горцев.
Однако в длительном и предельно сложном процессе установления единства России и Кавказа происходила борьба противоречивых тенденций, сопровождавшаяся порой и их драматическим взаимодействием. Исключение же из динамики этого взаимодействия каких-либо деталей ведет неизбежно к искаженному восприятию прошлого. За счет этого возникает, по мнению публициста А. Зверева, возможность использования “истории в интересах той или иной разновидности национализма”, что в свою очередь выступает “важнейшим фактором” для появления этнополитических конфликтов, в том числе и в рассматриваемом регионе [2].
Влияние односторонних негативных знаний о прошлом на усиление “этнической субъектности” подтверждается также наблюдениями Л.Л. Хоперской [3]. На это обращалось внимание и на I съезде кавказоведов (Ростов н/Д, 27-28 августа 1999 г.).
Такие подходы допускались, как известно, в исторической науке и раньше, но теперь, после дискредитации прежних идеологических конструкций, обеспечивавших целостность страны, их все чаще стали целенаправленно использовать заинтересованные силы для подрыва позиций России на Кавказе. Под таким углом зрения “различные аспекты истории борьбы горцев”, судя по всему, достаточно активно стали разрабатывать и ведущие научные центры Запада и Ближнего Востока.
Показательным в этом отношении является Международный Шамилевский симпозиум, созванный в 1991 г. в Англии по инициативе Колледжа Святого Антония Оксфордского университета и Центра азиатских исследований Лондонского университета. На нем были широко представлены специализирующиеся по проблеме школы не только Англии, но и США, Франции, Израиля и др., а также отечественные ученые, придерживающиеся соответствующей концептуальной ориентации. В дальнейшем, как заметил один из участников Г.Г. Гамзатов, “решения и рекомендации Оксфордской конференции послужили... основой для продолжения... разработок по шамилевской тематике и национально-освободительной борьбы кавказских горцев” [4, с. 7].
А в 1992 г. в Анкаре при непосредственном содействии турецких официальных кругов был организован весьма представительный конгресс тюркологов, для участия в котором получили приглашения также специалисты из российских автономий и бывших республик СССР. На этой встрече высказывалось, среди прочих, суждение и о том, что “обширное тюркское сообщество Туран на Кавказе и в Средней Азии должно объединиться под руководством Турции”. Для убедительности, в частности, выдвигалось “историческое обоснование”: Турция –традиционная “заступница горцев” [5]. В качестве доказательства приводилось явление мухаджирства, переселения горцев в пределы Османской империи, наметившееся при завершении Кавказской войны (1817-1864 гг.), и вина за которое якобы всецело возлагается на Россию.
В такой же тональности прошла научно-практическая конференция по данной проблеме в 1990 г. в Нальчике [6]. Эта версия впоследствии получила подкрепление в ряде отечественных изданий. Как считают, например, авторы книги “Гибель Черкесии” (1994 г.) – М.А. Керашев и др., в России до 1917 г. “национальный гнет... был весьма ощутимой стороной вселенского... угнетения”, что и предопределило в решающей мере стремление к столь массовому переселению [7]. И.Я. Куценко связывает его с обозначившейся в российской политике “в период завершения завоевания Кавказа... линией на геноцид горцев” [8].
Такую же характеристику мухаджирству дает и А.Х. Касумов, называя его “массовым изгнанием горцев... в пределы Османской империи” [9]. С.Г. Кудаева указывает на необходимость переосмысления “не только... причин..., способствовавших переселению”, но и сложившегося, по ее утверждению, в российской исторической науке стереотипа “сугубо негативной оценки роли Турции в судьбе адыгского этноса” [10]. Даже такие авторитетные специалисты по теме, как Н.Я. Думанов [11] и Т.Х. Кумыков [12], несмотря на то, что их труды содержат огромное количество фактов и имеют обстоятельные архивные приложения, вступающие в прямое противоречие с изложенными выводами, продолжают, к сожалению, отстаивать представления, сформировавшиеся еще в 20-е годы [13; 10, с. 5].
Однако в современной отечественной историографии обозначилось в изучении явления мухаджирства и альтернативное направление, своеобразным отражением которого служит перспективная, на наш взгляд, научная разработка группы известных краснодарских ученых А.М. Авраменко, О.В. Матвеева, П.П. Матющенко и В.Н. Ратушняка “Россия и Кавказ в новейших исторических публикациях” (1995 г.). В ней отвергается наличие геноцида горцев на завершающем этапе Кавказской войны и после ее окончания и излагается иное понимание обстоятельств, влиявших на массовость переселений [14].
Положения упомянутой разработки послужили в какой-то мере концептуальными предпосылками и для написания данной статьи. Вместе с тем эта работа создавалась не только как проявление научной солидарности, но и как вполне самостоятельное, основанное на достижениях предшественников, исследование проблемы, односторонние интерпретации которой, как уже отмечалось, используются в том числе в целях подрыва геополитических позиций России на Кавказе. Опасность для государственной целостности таких интерпретаций особенно возрастает в наши дни, так как свои стратегические притязания на этот край, названный по меткому выражению Ю.А. Жданова “солнечным сплетением Евразии”, объявили многие страны, и в первую очередь США, Англия, Германия и Турция [15].
Преодоление односторонности намечалось в изучении данного явления и раньше. Яркий след в осмыслении его оставил, например, Г.А. Дзидзария, фундаментальный труд которого “Махаджирство и проблемы истории Абхазии XIX столетия” в свое время удостаивался премии и выдержал несколько изданий (1975, 1982 гг.) [16]. Однако это начинание, опиравшееся на добротную фактологическую основу, не было лишено существовавшей тогда теоретической заданности, и автор не решился на преодоление стеснявших его систематизацию идеологизированных схем. В дальнейшем негативистские представления обрели еще большую устойчивость и на современном этапе превратились даже в своего рода монополию на истину. Для ее прояснения обратимся, тем не менее, к рассмотрению существовавших реальностей и предопределявших их процессов.
На завершающем этапе Кавказской войны русским командованием, с одобрения вышестоящих правительственных инстанций, было признано необходимым для предотвращения дальнейшего кровопролития с обеих сторон и ускорения “окончательного покорения” края применить “важнейшую политическую меру”, предоставив возможность всем, кто пожелает, переселиться в единоверную Турцию [17]. При этом предполагалось, что “... гораздо выгоднее... дать добровольный исход всему недовольному туземному населению” и в российских пределах “... оставить только... тех покорных туземцев, которые были довольны своим настоящим положением” [12, с.93-94].
Один из инициаторов такого подхода генерал Н.И. Евдокимов дал по этому поводу следующее разъяснение: “Переселение непокорных горцев в Турцию, без сомнения, составляет важную государственную меру, способную окончить войну в кратчайший срок без большого напряжения с нашей стороны, но во всяком случае, я всегда смотрел на эту меру как на вспомогательное средство покорения Западного Кавказа, которое дает возможность не доводить горцев до отчаяния и открывает свободный выход тем из них, которые предпочитают скорее смерть, чем покорность русскому правительству” [18].
Тем самым, как намечалось первоначально, “... с выселением горцев, изъявивших на это желание, Кавказ избавлялся от населения... беспокойного ... и враждебного” и преодолевалось противодействие установлению российской юрисдикции в последних его районах. Для достижения этой цели остававшихся непокорными русские войска вытесняли с занимаемых в горах селений, и им предлагалось “...смотря по желанию, или уйти в Турцию, или переселиться на указанные... места...”, с предоставлением гарантий “устройства их быта” на более плодородных землях [17]. Принимаемые же решения горцы могли открыто обсудить на аульных сходах [19].
В реализации замысла, судя по всему, не учитывалась степень влияния совпадавшей по времени провокационной агитации эмиссаров турецкого султана, привлекавших заманчивыми обещаниями “всех правоверных к переселению в пределы своей империи” [17]. Среди горцев через мусульманское духовенство распространялись тайные прокламации с настойчивым приглашением “идти в Турцию, где для них устраивается Оттоманским правительством самый щедрый прием и где им будет жить несравненно лучше...” [12, с.93-94].
Несмотря на то, что было известно о его намерениях создать из них “ударную силу” против сопредельных христианских народов, и, главным образом, самой России, власти на местах на начальной стадии не придали серьезного значения этой агитации и недооценили опасности широкого исхода [13, с. 32; 17]. Тем не менее позиция мусульманского духовенства, боявшегося потерять свои привилегии в православной стране, в сочетании с турецкой пропагандой, делавшей ставку на “тяготение к ... султану, как представителю правоверных” [19, д. 1226, л. 56], оказалась немаловажной в формировании явления “мухаджирства”. Мусульманское духвенство также увлекало горцев и своей склонностью к переселению [14, с.16].
Кроме того, на движение в не меньшей степени оказывали влияние и другие неучтенные факторы. Настроенность на переселение усиливало, например, введение новых государственных повинностей, неизвестных ранее коренным народам, что порождало в их среде недовольство. Особую роль при этом играли распространявшиеся различного рода слухи и прежде всего – о возможном привлечении горцев на основе закона к воинской службе, становившейся в России как раз в тот период всеобщей [17]. Причем наибольшую обеспокоенность вызывали условия ее несения, несовместимые якобы “с требованиями мусульманской религии”.
Среди распускавшихся слухов, видимо не без преднамеренности, культивировались и опасения об установлении “... стеснительной будто бы для правоверных организации мусульманского духовенства...”, об обременении населения “... налогами на постройку школ, мечетей, хлебных магазинов, горских судов...” и другие нужды (по аналогии с повинностями, которые несли русские общины), о лишении “... обществ права свободы выборов кадиев и сельских мулл, так как начальство, по мнению горцев, утверждает не тех, кого избирает общество, а кого само желает” [19, оп. 1, д. 5299, л. 22].
Немалую тревогу у горцев вызывали и попытки расширения сферы исповедания христианства, рассматривавшегося в управленческих кругах в качестве предпочтительного средства в цивилизационном противостоянии враждебному исламскому миру и существенного препятствия для реализации соответствующих турецких интересов в регионе [17]. Такую же реакцию поначалу вызывало и открытие русских школ грамотности, воспринимавшихся сквозь призму сохранявшейся фанатичности как “... посягательство на ослабление... языка, и, вместе с тем... религиозных чувств...” [19, д. 1229].
Следует отметить, что не все жители аулов разделяли мнение переселявшихся. В таких случаях для вовлечения нередко использовался авторитет народных собраний и родовых общественных традиций [11, с. 28]. Размах переселения обуславливался и стремлением привилегированных сословий горцев сохранить свои феодальные права на крестьян и забрать их в Турцию, где крепостнические порядки еще прочно удерживались, тогда как в России они были отменены реформой 1861 г. [20], что также необходимо принимать во внимание при выявлении истоков разыгравшейся трагедии. Оказывали влияние на ее разрастание и переселившиеся родственники, а также иные не зависевшие от местных и центральных властей обстоятельства [19, д. 1229]. В силу этого огромное количество горцев выселялось, как заметил Я. Абрамов, многие годы занимавшийся на рубеже XIX–XX вв. изучением данного вопроса, “без ведома русского правительства” [21].
Несмотря на это переселявшимся оказывалась помощь. Еще в 1857 г. начальник штаба Кавказского корпуса Д.А. Милютин в донесении военному министру предельно четко изложил представления офицерского корпуса на этот счет: “... обязанности к человеческому роду требуют, чтобы мы заблаговременно приняли меры для обеспечения существования даже и враждебных нам племен, которых по государственной надобности вытесняем из их земель”. На оказании помощи переселявшимся в Турцию горцам настаивали и другие представители высшего командования русской армии, действовавшей на Кавказе [12, с.24; 22].
Для организации помощи были созданы специальные комиссии, с возложением на них обязанностей “вникать во все нужды переселенцев”, помогать им в более выгодной “продаже имущества, которое они не могут взять на пароходы”, смотреть, чтобы “судохозяева их не притесняли”. Комиссии следили даже за тем, чтобы “суда из-за своекорыстных расчетов владельцев излишне не перегружались и тем не развивали между ними смертности во время переезда”. Благодаря поддержке русских властей, горцы стали продавать имущество по довольно выгодной цене. Наиболее нуждающимся из них на переселение выдавались от российской казны пособия: лицам среднего достатка как дополнения “к их собственным средствам”, малоимущие перевозились полностью на выделенные средства от казны. При этом в первую очередь они предоставлялись “беднейшим многодетным семьям”. Переселенцам заготавливались, кроме того, одежда и провиант. За свой счет отправлялись только состоятельные [12, с.15, 34, 99-100].
Таким образом, переселение горцев в Турцию осуществлялось в немалой степени и за счет средств, выделенных российской казной. Выходившим с покорностью под русское покровительство горцам также предоставлялась материальная поддержка, для чего целенаправленно “ассигновывались средства на вспомоществление, ... заготавливался провиант для прокормления их во время зимы” [12, с.24-25, 39, 106]. К слову, такая помощь государством не оказывалась русским переселенцам, например духоборам и другим сектантам, выезжавшим за рубеж вследствие нежелания подчиниться все тому же закону о всеобщей воинской повинности, который на них, в отличие от мусульманских народов, в действительности распространялся и по отношению к ним власти не хотели идти ни на какие уступки [23]. Заселявшим край незначительные пособия от казны стали выделяться лишь в начале XX в., преимущественно в период столыпинских аграрных преобразований, и то “сугубо при водворении” и далеко не во всех случаях. В дальнейшем они могли полагаться только на свои силы [19, ф. 468, оп. 2, д. 164, л. 3].
Официальное разрешение на эмиграцию горцам, не хотевшим принимать российское подданство и сделавшим в пользу ее добровольный выбор, последовало в 1862 г., но уже к 1865 г. она приняла вопреки тому, что ожидалось массовые, не предвиденные размеры [24]. Столкнувшись с этим, представители русской администрации на Кавказе практически сразу стали предпринимать усилия остановить выселение. Так, секретным предписанием от 30 марта начальник Кабардинского округа возложил обязанность на управляющих участков “строго следить... за людьми, которые распространяют слухи в народе, будто бы начальство разрешило всем туземцам переселиться в Турцию. Слухи эти ...приняли постепенно такие размеры, что бессознательно воспламенили большую часть народа желанием оставить родину и переселиться в пределы Турецкой империи” [11, с.26].
А в рапорте начальнику Терской области 4 мая от одного из начальников округов напрямую предлагалось с тревогой за то, что распускаемые “разные неосновательные толки” могут “вовлечь легковерных жителей в ошибку и разорения, удалить ведущих агитацию за переселение в Турцию лиц”. По предположению составителя рапорта, это явится “самым лучшим средством к успокоению народонаселения” [11, с. 26]. Русские чиновники, осуществлявшие управление на местах, выезжали в аулы и “при общем сборе увещевали ясными доводами народ оставить намерение перейти в Турцию” и даже “строго объявили, что жители, которые будут продавать свое имущество, подвергнутся наказанию”. С горскими обществами для прекращения переселения подписывались и специальные приговоры, которые должны были выполнять, по мнению властей, сдерживающие функции [11, с.28].
В служебной переписке того времени неоднократно выражалось глубокое сожаление о том, что “мирное трудолюбивое население” покидает пределы России. Во взглядах на ситуацию господствовала точка зрения, что страна не сможет очень долго освоить край людскими ресурсами и такой исход не отвечает ее государственным интересам. Существовавшие противоположные представления в среде тех, от кого зависела судьба края, о том, что “ненужно жалеть об уходе, ... ущерба от него... не будет”, как видно из изложенных фактов, не являлись определяющими в российской политике. Поборники таких настроений, как правило, снимались с должностей и понижались в званиях. В 1867 г. эмиграция горцев в Турцию была в России запрещена и разрешена “частным порядком, в отдельных исключительных случаях” [17, д. 1277].
В этом же году произошла и продажа Аляски “сроком на 99 лет” [25]. Такое совпадение по времени вряд ли случайно. Судя по всему события на Кавказе и продажа Аляски имели взаимосвязь. Вызвана эта продажа была прежде всего всего той же неуверенностью в возможности России “освоить окраины”. В этом отношении выселение горцев обернулось для империи в добавок ко всему территориальными потерями и относится, безусловно, к числу крупнейших геополитических неудач. При оценке последствий во внимание должно приниматься и то, что часть мухаджиров, как уже указывалось, в дальнейшем использовалась во враждебных для России целях, в том числе и на Балканах. Установленные для “исключительных случаев” законодательные препятствия не смогли, к сожалению, как и другие меры, сдержать выселение [17, л. 87 об.].
В приказе по Кабардинскому округу от 10 октября 1869 г. этому давалось следующее объяснение: “Существовавшие до сего частные разрешения на переселение в Турцию возбудили, по-видимому, в населении надежды, что каждый сможет воспользоваться таковым..., а это повлекло за собою... упадок... в хозяйстве” и стало “неблагоприятно влиять на благосостояние населения”. По этой причине “высшее начальство сочло нужным... воспретить... переселение в Турцию под каким бы то ни было предлогом”. По приказу, например, начальника Терской области начальники участков сделали “объезд по аулам и в каждом из них при полном сборе аульного общества” объявили, что впредь “никто не может рассчитывать на получение разрешения на переселение в Турцию, и никакие просьбы о том принимаемы не будут”. Местные власти предпринимали и другие попытки “привести население к утверждению, что нельзя ожидать добра от переселения” [11, с.86-87, 96].
В Дагестанской области до 1873 г. даже для “исключительных случаев” была установлена особая норма численности переселенцев, которым “дозволялось выселяться легальным образом” [23, с.10]. Отмена ее произошла только после того, как стало очевидным, что движение не примет массового характера. В Кубанской области, чтобы закрепить горцев “на местах ...настоящего поселения”, предоставлялись некоторые льготы, а инициатива в их предоставлении исходила и от казачьих офицеров. Так, атаман Баталпашинского отдела Братков, опасаясь, что “все горцы уйдут в Турцию”, 1 декабря 1888 г. писал наместнику Кавказа “о безусловной необходимости остановить ...их”, и, в частности, разрешить для достижения этой цели бесплатное пользование пастбищными полянами Нагорной полосы “и, по возможности, остающимся предоставить другие материальные выгоды” [26].
В ряде случаев, как уже упоминалось, для остановки переселения использовались и “меры строгости”, но они сводились чаще всего лишь к ограничениям и затруднениям при выдаче разрешений. Представители русской власти задействовали для этой цели и “силу местных обычаев”, обращаясь с воззваниями “...к почетным представителям горских племен, убеждая их повлиять... на настроенность масс”. В рекомендациях атаманам отделов и начальникам округов указывалось на важность обращений “... к чувству чести и совести горского населения”, так как они нередко давали положительные результаты. О том, что “... горцы... подчиняются воздействию администрации...”, свидетельствовало вместе с тем “...значительное уменьшение числа преступлений и возникновение в аулах русских школ грамоты...” [19, л. 21-об].
Однако, как не раз отмечалось с сожалением управлениями всех уровней, “население не совсем доверяет нашей заботливости, ... местному начальству и его намерениям ... обратить горцев на путь мирного, честного труда..., идти навстречу их нуждам” [19, оп. 1, д. 5299, л. 21-об]. Это доверие существенно подрывалось и пропагандой турецкой агентуры, поддерживавшей стремления к переселению в пределы Османской империи и тайно распространявшей соответствующие “агитационные идеи, поселяя между народом разные неудовольствия на действия местного начальства, старающегося подавить движение их в Турцию” [19, оп. 1, д. 215, л. 15].
Вследствие этого остановить переселение, несмотря на предпринимавшиеся усилия, полностью не удавалось, продолжалось оно еще и в 90-е годы XIX в. [17, л.87; 23, л.23]. В 1899 г. в Министерстве внутренних дел было образовано особое совещание для обсуждения новых мер, которые “надлежало бы принять против указанного ненормального явления” и для “выработки правил, долженствующих служить к руководству при заявлении русско-подданными из мусульман желания навсегда переселиться в Турцию” [27].
Но в данном вопросе существовало обстоятельство, не подлежавшее каким-либо изменениям, что так или иначе также понижало эффективность всех принимавшихся решений. Одним из распространенных предлогов, которым чаще всего пользовалось “туземное население”, было заявление о желании совершить паломничество (хадж) в Мекку, “для поклонения гробу пророка Магомета сроком на один год”. Получавшие разрешение не всегда возвращались в Россию. Императорское посольство в Стамбуле (Константинополе) неоднократно сообщало в Петербург “...об отъезде... горцев в Турцию под предлогом путешествия в Мекку” [19, оп. 1, д. 215, л. 17].
Относясь с уважением к мусульманской традиции, предписывавшей каждому верующему хотя бы раз в жизни совершить такое паломничество, русские власти оказывались в затруднительном положении при применении ограничений. Хорошо знакомый с особенностями подрывной в делах веры миссионерской деятельностью западноевропейских конфессий в различных странах мира, француз Ге де Лакост с восхищением заметил, что русские “...хотят приобрести доверие покоренных народов, не противоречить им ни в их верованиях, ни в их обычаях” [28].
О том, какое отношение к явлению “хаджа” было в России, говорит хотя бы такой факт: паломникам в отдельных случаях выделялась даже помощь от казны [29]. Имелись в “Русском обществе пароходства” и специально оборудованные “паломнические” пароходы “для удобства господ хаджи”. На этих судах существовали “все необходимые помещения и приспособления соответственно их обычаям..., устраивались места для молений” и три раза в день бесплатно отпускалась “горячая вода для чая”, а заболевшим в пути оказывались также бесплатно врачебные услуги и отпускались лекарства [11, с.60].
Разрешено было совершить паломничество вскоре после наступления мира на Кавказе и выдающемуся имаму Шамилю, вдохновителю газавата (священной войны) против России. Его сокровенное желание посетить священные места мусульман, о чем он просил государя Александра II во время личной встречи в его столичной резиденции в 1861 г., была удовлетворена спустя 9 лет только по причине сохранявшейся военной напряженности в крае. В 1870 г. Шамиль со своим семейством, на выделенное специально для этой поездки казенное пособие, отправился в Мекку. Вернуться из-за “одолевших недугов” ему было не суждено. Переосмыслив пережитое за годы познания России, прославленный имам умер в 1871 г. в г. Медине, благословляя “свое новое отечество”. Служить ему “верой и правдой” он просил в оставленном завещании и своих близких [29, с. 202, 206].
Запрета на хадж не существовало в России даже в период первой в истории страны революционной смуты. Только в 1906-1907 гг. из Севастополя отошли четыре “паломнических” парохода в Геджас и обратно [11, с.58]. Отправление таких пароходов происходило, кроме того, из Одессы и других южных портов страны. Не прерывался хадж и тогда, когда накануне первой мировой войны при помощи турецкой агентуры, “богомольцев возвращавшихся из Мекки”, были предприняты, по наблюдению Министерства внутренних дел, представлявшие опасность попытки активизировать исламский фактор в пределах империи во враждебных для ее целостности целях [30]. Совершая паломничество в святые места, российские мусульмане, исполнив свой священный долг, в подавляющем большинстве возвращались на Родину. Поэтому проверить истинные намерения тех, кто использовал хадж как предлог для эмиграции, практически было невозможно.
Общее количество переселившихся в конечном итоге вопреки первоначальным расчетам, было значительным и весьма поверхностно учтено в сохранившейся статистике. По имеющимся в ней данным можно только предполагать, что оно составило от 400 до 500 тыс. человек [17, л.12; 19, л.7]. Из них на западную часть края приходилось 95 %, а на восточную, где те же оперативные мероприятия, направленные на ограниченное выселение “наиболее неспокойных и враждебных” России племен, так и не привели к ожидаемым последствиям, – только 5 % [21, с.11; 17, д. 1277, л.2-3. Подсчет наш. – |
