Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 0.98 Mb.
|
| Глава 2 ГИМНАЗИСТ В 1841 году, десяти лет от роду, Лесков был отдан в орловскую гимназию. Он приехал в Орел в августе и попал на пепелище. 27 июня в городе случился большой пожар, всюду стучали топоры, погорельцы отстраивались заново. Деревянный Орел горел часто, в мае 1843 года в городе снова был сильный пожар, спаливший Введенский женский монастырь и более тридцати домов, еще один крупный пожар пришелся на май 1848 года – в нем погибло 1337 домов. Оттого-то в одном из писем Лесков назвал Орел «странным, прогорелым» городом». Уличная жизнь Отец снял мальчику комнату в части города, нетронутой пожаром, «с двумя окнами на Оку» и полным пансионом – «обед, ужин, чай и прислуга», стоимость пансиона составляла. 15 руб. ассигнациями (4 руб. 30 коп.) в месяц, что было совсем мало. Хозяйку звали Аксиньей Михайловной. Через год гимназист поселился на другой квартире, «к повивальной бабке за безводной рекой Перестанкою». Самые полные воспоминания об этой поре Лескова содержатся в небольшом отрывке, «Как я учился праздновать», в котором он сообщает, что у повивальной бабки Антониды Порфирьевны, к которой он был поставлен на квартиру, рос собственный сын, гимназист-третьяклассник Никишенька, видимо, недаром, дом располагался рядом с церковью святого Никития. Мать Никишеньки вдовела, и по нашим понятиям женщиной была еще не старой, ей было «лет под сорок», но Лесков иначе как бабушка ее не называет. Повивальное мастерство Порфирьевны прославило ее во всем орловском купечестве, и брала она дорого – не меньше золотого и темной материи на платье. Хотя у бедных не брала ничего вовсе. Трижды в год акушерке посылали «даров». «Дары бывали «богатые, средственные и бедные», но всегда «усердные» и непременно «в трех видах» – соображая по времени. К рождеству «живность» – разная битая птица: куры, гуси, утки и индейки; к масленице – огромнейшие, длинной формы пшеничные хлеба «с уборцами» и стегно малорсольной рыбы, преимущественно севрюжины. Хлебы были особенные и назывались «прощеными пирогами», или «пряниками». Вкусу в них не полагалось решительно никакого, и они весь пост составляли для нас с Никишею сущее наказание, потому что из них насушивали сухари и выдавали их нам вместо свежих булок, которые зато на все это время отменялись. К пасхе же бабушке присылали в дар мучное и молочное: масло, яйца, творог, сметану и крупичатую муку на куличи. Еда нам, впрочем, всегда была отличная, потому что у бабушки всего было много. Кроме тех даров, которые присылались три раза в год «по положению», ей приносили чаю, сахару и койе и варенья в разные дни – в именины ее и в рождение, в «причащеньев день» и в несрочные дни, после каждого повоя, «на кашицу». «На кашицу» приносилось всего, что где случалося, – и вареного, и печеного, и жареного». Далее Лесков замечает, что поскольку сама Антонида Порфирьевна ничего этого не ела, все дары потребляли он сам, Никишенька и служанка, старушка, совсем заплывшая жиром. «Так, с материальной стороны, нам было очень хорошо, но зато не было нам никакого нравственного воспитания, а порчи было множество». Что это была за порча – Лесков умалчивает, но очевидно свобода никак не способствовала усердию в постижении школьных наук, зато позволяла наблюдать за тем, что было вокруг. На поверхностный взгляд, ничего особенно выдающегося в Орле 1840-х годов не происходило. Орловские губернские ведомости 1840-х годов пестрели обычными для провинциальных газет того времени объявлениями и новостями – о дворянских выборах, о прекращении падежа скота в той или иной деревне губернии, о кражах, о найденных вещах, о продаже домов и имений, и все тех же пожарах. Из крупных событий газета отмечала, например, освещение Соборного храма во имя Святого Павла Исповедника, состоявшееся 6 декабря 1841 года. Собор был заложен еще при императоре Павле Петровиче в честь его коронации в апреле 1797 года, как жертва, «от теплого усердия дворянского общества сея губерния приносимая». Но прошло более сорока лет прежде чем строительство было закончено – дворянскому обществу не хватало средств, обратиться за помощью к купцам мешала гордость, храм оставался «в мертвенном положении», пока не грянул гром: прежний собор (Борисоглебский) был сокрушен летним пожаром 1841 года. Городу понадобился собор новый, и строительство Павловского собора возобновилось. В июле 1842 года случилось и другое событие, по-настоящему потрясшее город: солнечное затмение. Затмение продолжалось всего несколько минут, но переполох вызвало изрядный. «Многие на улице становились на колени и молились Богу; иные в страхе бежали домой, говоря: дай, Господи, мне только проститься с родными; многие купцы запирали свои лавки». Но как отмечает летописец, все вскоре переменилось. «Спустя две или три минуты от начала затмения, блеснул первый луч солнца, а потом более и более и мгновенно все пространство озарилось светом; все, по-прежнему вошло в обыкновенный свой порядок; птицы начали петь, на лице каждого, кажется, можно было читать тогда и необыкновенную радость и чрезвычайный восторг»2. В августе 1842 года Орел посетил император Николай Павлович (он был здесь и прежде, в 1834 году при губернаторе Кочубее). Как водится, город «запылал бесчисленными огнями, и тысячи народа, в нетерпеливом ожидании узреть обожаемого монарха, наполнила собою улицы», когда же император появился, ему прокричали «бесконечное, задушевное «ура!». Лесков, уезжавший на лето к родителям, впрочем, вероятнее всего не видел ни затмения, ни государя. Понятно, к тому же, что в газету просачивались лишь официальные новости. Как и любой город, Орел жил пестрой жизнью, полной драматических коллизий, стычек, имел своих сплетников, чудаков, праведников, благотворителей, но следы этой потаенной жизни мы можем найти лишь в воспоминаниях орловцев да лесковских рассказах. Особым вниманием орловцев, например, пользовалась «негласная газета», сведения, получаемые на Полешской площади у дома весьма влиятельного в городе человека, отставного майора Шульца, который «олицетворял в своей особе местную гласность и сатиру»3. Однажды на окне его домика появилось два чучела – «одно было красный петух в игрушечной каске, с золочеными игрушечными же шпорами и бакенбардами; а другое — маленький, опять-таки игрушечный же козел с бородою, покрытый черным лоскутком, свернутым в виде монашеского клобука». Фигуры изображали страшно враждовавших архиепископа Смарагда (Крыжановского) и орловского губенатора князя Петра Ивановича Трубецкого. «В этом и заключалась вся штука. Смотря по тому, как стояли дела князя с архиереем, то есть: кто кого из них одолевал (о чем Шульц всегда имел подробные сведения), так и устраивалась группа. То петух клевал и бил взмахами крыла козла, который, понуря голову, придерживал лапою сдвигавшийся на затылок клобук; то козел давил копытами шпоры петуха, поддевая его рогами под челюсти, отчего у того голова задиралась кверху, каска сваливалась на затылок, хвост опускался, а жалостно разинутый клюв как бы вопиял о защите»4. Эта пара – архиерей и губернатор – схемой круга общения Лескова. В тех же «Мелочах архиерейской жизни», Лесков писал: «…по несколько исключительному моему семейному положению, я в то время вращался в двух противоположных кругах орловского общества. По отцу моему, происходившему из духовного звания, я бывал у некоторых орловских духовных и хаживал иногда по праздникам в монастырскую слободку, где проживали ставленники и томившиеся в чаянии «владычного суда» подначальные. У родственников же с материной стороны, принадлежавших к тогдашнему губернскому «свету», я видал губернатора, князя Петра Ивановича Трубецкого». И замечает далее, что губернатор называл владыку – козлом, тот – в отместку величал губернатора – петухом». Буйным чудачествам губернатора Трубецкого Лесков посвятил рассказ «Умершее сословие». Уличная жизнь у мальчика без родительского надзора была богатая – без сомнения много времени он проводил на задах огородов, которые в Орле не разделялись заборами. Здесь росли на грядках огурцы, морковь, капуста, кусты смородины и малины, шиповник, здесь сходились пообщаться и мальчишки, и взрослые. Именно на «угородцах» развернулась драма, в которой видят предвестие сюжета «Леди Макбет Мценского уезда» -- по воспоминаниям Лескова старику, который «пошел отдохнуть под куст черной смородины, – нетерпеливая невестка влила в ухо кипящий сургуч… Я помню как его хоронили…Ухо у него отвалилось…Потом ее на Ильинке палач терзал». На Ильинке в николаевское время стоял эшафот, здесь совершались казни, губернатор П.И.Трубецкой до смерти засекал здесь шпицрутенами подозреваемых в поджогах лиц. Но вместе с тем это было главная торговая площадь города. Торговали на Ильинке зерном, мукой, пирогами, яблоками, мясом, баранками, посудой, иконами, вениками – словом, всем, что душа пожелает. На масленицу здесь можно было купить блины и орловские «прощеники» -- длинные безвкусные булки, которые ели Великим постом (те самые, что Лесков проклинал их в своих воспоминаниях), накануне Пасху -- яйца. Неподалеку на Оке находилась и хлебная пристань, навигацию на ней открывал сам губернатор Трубецкой. И провожать Орловские суда в плавание, к Москве и Нижнему Новгороду, собирался весь город5. Кто нас учил и как Любопытно, что рассыпав воспоминания об орловской поре своей жизни в самых разных рассказах6, о гимназии Лесков вспоминает крайне редко, и как правило – с отвращением. В одной из ранних своих журнальных статей, писаных для «Современной медицины», «Заметка о зданиях» рассказывает, например, как тесны и душны были классные комнаты, так что ученики едва ли не буквально сидели «один на другом». Добавляет Лесков и следующее: «Говоря о том, что в Орловской гимназии лет 12 тому назад было только одно отхожее место, устроенное на черном дворе, за инспекторскою кухнею, и что в нем было только две лавки с четырьмя сиденьями, к которым во время ¼ часовой перемены толпились ученики всех семи классов, я вспоминаю множество забавных грязных и грустно смешных сцен, поводом к которым было ожидание вакантного места. Смешно сказать, а мне сильно сдается, что нужное место Орловской гимназии имело вредное влияние даже и на нравственную сторону воспитанников. По крайней мере там мы поневоле приучались пользоваться непправомерием, кулачным правом, равнодушием к нужде ближнего и даже взяткою за место. Известно, что дети всегда стараются подражать старшим»7. Уровень преподавания в гимназии тоже был невысок. «Я скучал ужасно, но учился хорошо, хотя гимназия, подпавшая в то время управлению Ал<ександра> Як<овлевича> Кронеберга, велась из рук вон дурно, -- писал он в «Автобиографической заметке». – Кто нас учил и как нас учили -- об этом смешно и вспоминать. В числе наших учителей был один, Вас<илий> Ал<ександрович> Функендорф, который часто приходил в пьяном бешенстве и то засыпал, склоня голову на стол, то вскакивал с линейкой в руках и бегал по классу, колотя нас кого попало и по какому попало месту. Одному ученику, кажется Яковлеву, он ребром линейки отсек ухо, как рабу некоему Малху, и это никого не удивляло и не возмущало». Функедорф преподавал у гимназистов немецкий, ему и директору Кронебергу ученики бесстрашно строчили письма с угрозами поджога – можно предположить, что грозили поджечь и их дома и саму гимназию. В тогдашней Орловской гимназии вовсю применялись телесные наказания, как вспоминал Лесков позднее, приглашая учеников «в канцелярию», гимназический инспектор Азбукин говорил ученику: «Пойдем, мы с Леоновым восписуем тя», Леонов был сторожем гимназии8. Азбукин помянут Лесковым и как яростный борец с вихрами, или «патлами», как инспектор их сам называл – отправляя слишком волосатых гимназистов к тому же Леонову и второму сторожу Кухтину на стрижку, которую совершали нарочно «тупыми и необыкновенно щиплющимися ножницами»9. Как видим, инспектор поминается писателем без особой приязни, между тем Петр Андреевич Азбукин (1806 – 1880), выпускник той же самой Орловской гимназии, затем и Московского университета, вернувшись в родную гимназию учителем словесности, похоже, довольно ревностновзявшись за дело – он не только преподавал, но и привел в порядок гимназическую библиотеку, за что и получил благодарности от Училищного комитета Московского Университета10. Помимо преподавания Азбукин занимался исследованием Орловского края, составил «Статистическое описание» Орловской губернии, поднесенное впоследствии цесаревичу Александру Николаевичу и принесшее составителю бриллиантовый перстень в награду, уже второй по счету – первый достался ему за «усердную службу» еще до того. Азбукин собирал материалы для будущего Орловского музея, был редактором «Орловских губернских ведомостей», был избран членом-корреспондентом туристического отделения Совета Министров, а также действительный член Русского географического общества11. Словом, очевидно был личностью незаурядной, однако видимо, широта его интересов и занятий никак не сказывалась на его педагогической деятельности, и для гимназистов Азбукин оставался лишь грозным инспектором, отправляющим учеников на экзекуцию к сторожам – порку или насильственную стрижку, которую совершали нарочно тупыми и щиплющимися ножницами. Позднее лишь двух учителей Лесков вспоминал тепло. Преподавателя Закона Божьего, протоиерея Ефимия Андреевича Остромысленского (1803-1887)12, с которым писатель поддерживал переписку до последних дней жизни священника, посылал ему в дар сови книги, а в рассказе «Пугало» вспоминал о нем, как о «хорошем другие отца и друге всех нас, детей, которых он умел научить любить правду и милосердие»13. В гораздо более раннем «Грабеже», впрочем, он пишет, что отец Ефим «был из духовных магистров, и если проповедь постарается, никак ее не постигнешь». Ефимий Остромысленский всем умел угодить: его любило церковное и губернское начальство, и ученики – без него не обходилось ни одно из крупных церковных событий, ему неизменно доверяли произнести праздничную проповедь в торжественные дни, вместе с тем и с гимназистами он был добр, широк, уроки вел в форме беседы, позволял ученикам высказываться свободно, любил пошутить14. В начале 1860-х годов Остромысленский был постоянным автором журнала «Странник», в котором опубиковал воспоминания о «первоапостоле Алтая», архиепископе Макарии (Глухареве), остановившегося в доме отца Ефимия во время пребывания в Орле, воспоминания о), "Воспоминание о высокопреосвященном Филарете, митрополите киевском и галицком15, а также статьи об образовании крестьян, быте сельского духовенства и др. Отдельно выпустил «Слова к воспитанникам гимназий о свойствах истинной мудрости" (СПб., 1841) и книгу "Молоканская секта" (два выпуска, 1881 и 1885; 2-ое издание 1-го вып., СПб., 1882). Вторым любимым преподавателем был Валерьян Варфоломеевич Бернатович – «человек необыкновенной прямоты и чистоты», которого «ученики его поминали и благодарили всю жизнь за то, что он умел дать их характерам известную крепость». Учитель арифметии и математики, Бернатович преподавал у Лескова до 1845 года, когда у него появились признаки некоего душевного заболевания, о котором Лесков нигде и никогда не поминает. Судя по документам Бернатович, который был поначалу «одержим припадками умопомешательства», спустя три года, в 1848 году был после освидетельствования признан здоровым и вернулся к преподаванию16. Но к тому времени Лесков уже покинул гимназию. С уважением Лесков отзывался и об учителе немецкого Фердинанд Поганке, но на этом список учителей любимых заканчивается17. Но никто из этих, очевидно, и в самом деле замечательных людей не сумел сделать интерес Лескова к учению постоянным. К тому же сама традиция отношений гимназиста и учителя предполагала, что меж ними – бездна, по-настоящему теплое общение с преподавателем могло возникнуть лишь позднее, между университетским профессором и студентом. Среди гимназических друзей Лескова были упомянутый им в воспоминаниях о фольклористе Павле Ивановиче Якушкине его сын, Виктор, с которым Лесков учился в 3-м и 4-м классе, 1828-1885). Со временем Якушкин медико-хирургическую академию в Петербурге, стал врачом в Орле и Мценском уезде, по убеждениям своим был нигилистом. Якушкин не раз встречался и общался с И.С.Тургеневым, и считается одним из прототипов Базарова. В лесковскую прозу Виктор Якушкин, впрочем, кажется, так и не попал Навсегда Лесков сохранил дружеские отношения с Петром Анциферовым, будущим кромским помещиком, мировым петербургским судьей. Анциферов (1828-1885) был тремя годами старше будущего писателя, но учился с ним в Орловской гимназии одновременно, в 1841 и 1842 году. Скорее всего, общался Лесков и с сыном любимого Ефимия Остромысленского, Николаем, который был его на год младше, и отставал от Лескова на один класс, пока Лесков не остался на второй год в третьем классе и оне не оказались одноклассниками. Учился Лесков и одновременно с Александром Тиньковым, будущим крупным помещиком и героем «Мелочей архиерейской жизни», с которым общался и позднее в Петербурге. Это именно Тиньков был женат на собственной кузине и спасен «одним словом» епископа Поликарпа от разорения. Собственные успехи в учебе Лесков, замечая в «Автоибографической заметке», что учился хорошо, преувеличивает. Учился он не блестяще. Сохранились «Журналы об успехах и поведении учеников гимназии», в которых содержатся сведения и Лескове. Он неплохо учился по латыни, в основном получая четверки, по математике больше было троек и двоек, по русскому языку случались и единицы и тройки и пятерки, по истории чаще тройки. По ненавистному немецкому, пока его преподавал Функендорф, то есть первые два года, у него были сплошь единицы и двойки18, затем, с приходом Поганки, картина поменялась, стали появляться и пятерки. И все же из первого класса Лесков перешел во второй, из второго был переведен в третий, а вот в третьем застрял, стал второгодником. Стоит заметить, что учеников, получавших четыре и пять, было очень мало, буквально три-четыре человека в классе, и все же большая их часть курс наук завершила. По окончании третьего класса во второй раз его экзаменационная ведомость об успеваемости, составленная летом 1846 года, выглядела вот так: «Закон Божий – 4, Русский язык – 3 Латинский язык – 3 Немецкий язык – 2 Французский язык – 3. Алгебра – 1 Геометрия – 2 География – 4 История – 3». 19 В результате Лесков вновь не был переведен в четвертый класс, а снова оставлен в третьем классе, не только из-за единиц и двоек, но и из-за тройки по поведению, с четверкой учеников с таким же и даже меньшем числом баллом в следующий класс переводили. Снова учиться в третьем классе было бы слишком унизительно и – скучно. Лескову уже исполнилось к тому времени 15 лет, в этом возрасте можно было поступать на службу, пусть и на низшую должность. И своенравный («характера сильного», как писал о нем в одном из писем-ходайств отец), жаждущий самостоятельности и освобождения от гимназического плена юноша ушел из гимназии, оставшись с тремя классами за спиной и навсегда прервав свое систематическое образование. Извинений у него было множество, скука и бессмысленность, царившие на уроках, были очевидно и в самом деле едва переносимыми, о своем опрометчивом шаге писатель пожалел не раз. Навсегда оставшись с тремя классами образования – он то скрывал это как позор, то наоборот подчеркивал, что «вполне самоучка». То Позднее он придумывал самые невероятные объяснения своей решительности: «Осиротел на шестнадцатом году и остался совершенно беспомощным. Ничтожное имущество, какое осталось от отца, погибло в огне. Это было время знаменитых орловских пожаров. Это же положило предел и правильному продолжению учености. Затем – самоучка», -- писал Лесков в «Заметке о себе самом», тем самым указываясразу на две причины своего ухода из гимназии: смерть отца и пожары. Все это не соответствовало действительности: Лесков поступил на службу осенью 1846 года, за два года до смерти Семена Дмитриевича, который скончался в 1848 году, от холеры, когда Николаю Семеновичу было уже отнюдь не 15, а 17 лет. Истребительные орловские пожары также пришлись не на 1846-й год, а на 1841 и 1848 – и к 1848 году собственного имущества в Орле у Лесковых не было, дом на Третьей дворянской улице давно был продан. Вероятнее всего, истинная причина состояла в другом. Она ясно названа в воспоминаниях сына писателя. «Мать корила сына и леностью и безучастием к интересам семьи, как и к своим собственным. Через сорок лет, за полгода до своей смерти, на мой вопрос, в чем тут было дело, она, без тени прощения или забвения давней обиды, жестко отрезала: «не хотел учиться!»20. Не хотел учиться, но именно в гимназические годы полюбил читать: «Мне кажется, -- говорил Лесков уже в поздние годы, -- я подготовлялся к нему постепенно с самых малых лет… Началось этол с чтения самых разнообразных книг, а в особенности беллетристов, во время моего пребывания в Орловской гимназии. Я в этом городе посещал дом А.Н.Зиновьевой, племянницы писателя князя Масальского. У г-жи Зиновьевой была богатая библиотека, доставлялвшая мне массу материала для чтения, -- я перечитал ее почти всю… Так началось мое умственное развитие, продолжавшее затем быстро прогрессировать благодаря близкому знакомству с такими личностями, как, например, А.В.Маркович, муж писательницы Марко-Вовчек, и С.С.Громека»21. И все же, как мы увидим, этот неоконченный учебный курс, отсутствие систематического образования сослужили Лескову и добрую службу, закончи он гимназию, отучись в университете, возможно, писателя столь оригинального, ни на кого не похожего, стоящего действительно «против течений» (Фаресов), в том числе литературных, у нас не было бы. Недостатки образования он восполнял знанием жизни, и тогда, когда другие авторы использовали источники литературные, создавали новое на фундаменте уже существующего, Лесков, не зная хорошенько этого существующего, горстями черпал материал для своей прозы из собственного опыта, дорожных встреч, услышанных рассказов, из пестрой российской жизни. |
