ИЗМЕНЕНИЯ В ПУБЛИЧНОЙ СФЕРЕ
История слов "публичное" и "приватное" является ключом к пониманию этого основополагающего смещения в истории западной культуры. Первые зафиксированные использования слова "публичное" в английском языке отождествляли его с общим благом в обществе; например, в 1470 году Мэлори говорил об "императоре Луции ...диктаторе и проку-
23
pope публичного порядка Рима". Семьдесят лет спустя добавилось значение "публичного" как очевидного и открытого всеобщему обозрению. Холл писал в своей Хронике 1542 года: "Их внутреннее недовольство не могло удержаться оттого, чтобы не заявить о себе во всеуслышание в местах публичных, а также частных". Использованное здесь слово "частное" означает привилегированное, расположенное на высоком правительственном уровне. К концу XVII века оппозиция "публичного" и "приватного" постепенно приблизилась к ее сегодняшнему употреблению. "Публичное" означало открытое для всеобщего рассмотрения, тогда как "приватное" подразумевало укромную сторону жизни, ограниченную семьей и друзьями; так Стил писал в Сплетнике в 1709 году: "Эти влияния... на публичные и приватные поступки человека", или Батлер в Наставлениях(1726): "Каждого человека следует рассматривать в двух качествах, приватном и публичном". "Бывать в обществе" (Свифт) - фраза, имеющая своим основанием социум, постигаемый в рамках такой географии. Более старые смыслы сегодня еще не окончательно утеряны в английском языке, но это употребление, свойственное XVIІІ веку, устанавливает современную область значений.
Значения, соответствовавшие le public во французском языке, демонстрируют нечто подобное. Употребление этого слова в эпоху Ренессанса главным образом относилось к общему благу и государству; постепенно 1е public стало означать также особую функцию общения. Эрих Ауэрбах как-то исследовал это более современное определение "публики", впервые появившееся во французском языке в середине XVII века и относившееся к зрителям театральных представлений. Театральная публика во времена Людовика XIV определялась расхожей фразой la couret la ville, двор и город. Ауэрбах установил, что театральная публика тогда на самом деле состояла из элиты той эпохи, явно причастной придворной жизни, и, в меньшей степени, из городского люда. La ville Парижа XVII века являлся очень маленькой группой людей, чье происхождение было не аристократическим, а восходило к торговому сословию, и чье поведение было направлено на сокрытие этого факта, причем не только из-за стыда, но и для того, чтобы облегчить взаимообмен с двором.
Смысл того, чем являлась "публика" и где находился человек, когда он бывал "в обществе" стал расширяться в начале XVIII века и в Париже, и в Лондоне. Буржуазия уже не столь сильно стремилась скрыть свое социальное происхождение; и таких людей становилось все больше; города, где они жили, становились миром, в котором в отношения друге другом вступал и совершенно различные социальные группы. К тому времени, когда слово "публичное" обрело свое современное значение, оно означало не только сферу социальной жизни, расположенную вне пространства семьи и близких людей, но также то, что эта публичная сфера знакомых и посторонних включала относительно широкое разнообразие людей.
24
Существует слово, которое логически ассоциируется с разнородной городской публикой, это слово "космополитический". Слово "космополит", употребление которого во французском языке впервые зафиксировано в 1738 году, означает человека, уютно чувствующего себя в многообразии; ему комфортно в ситуациях, не имеющих никаких связей и параллелей с теми, к которым он привык. Подобное значение этого слова появляется в английском языке раньше, чем во французском, но до XVIII века оно используется нечасто. Осваивая новые формы пребывания в обществе, космополит оказывается совершенным публичным человеком. Раннее английское употребление предвещает привычное значение этого слова в буржуазном обществе XVIII века. В одном из своих Писем (1645) Хауэлл писал: "Я пришел в этот Мир, просто Младший Сын, настоящий Космополит, не рожденный для Страны, Поместья, Дома или Службы". Без унаследованного состояния или унаследованных феодальных обязательств космополит, как ни радовало бы его разнообразие мира, по необходимости должен был сам пробивать себе дорогу в нем.
Таким образом, "публичное" стало означать жизнь, проводимую вне семьи и круга близких друзей; в публичной сфере различные сложные социальные группы должны были неизбежно вступить в контакт. Средоточием этой публичной жизни была столица.
Эти изменения в языке соответствовал и правилам поведения и религиозным условиям космополиса в XVIII веке. По мере роста городов и развития сфер общения, независимых от прямого королевского контроля, возникали и места, где незнакомые люди могли бы регулярно встречаться. То была эпоха создания огромных городских парков, время первых попыток строить улицы, предназначенные для пешеходных прогулок как формы отдыха. Это было время, когда кофейни, кафе и постоялые дворы стали социальными центрами, когда театры и опера стали доступными для широкой публики, поскольку открытая продажа билетов вытеснила прежнюю практику, когда места распределялись покровителями-аристократами. Прелести городской жизни распространились из узкого круга элиты в более широкие слои населения, так что даже рабочий класс начал усваивать некоторые привычки социального общения, как, например, променады в парках, прежде бывшие сферой времяпрепровождения исключительно элиты, прогуливавшейся в частных садах или "дававшей" вечер в театре.
В пространстве необходимости, как и в пространстве досуга, возникли формы социального взаимодействия, обеспечивавшие отношения между посторонними людьми и не зависевшие от закрепленных феодальных привилегий или монопольного контроля, установленного королевским повелением. Городской рынок XVIII века не был похож на своих предше-
25
ственников эпохи позднего средневековья или Ренессанса; он стал основываться на конкуренции, и те, кто торговал там, боролись за привлечение внимания меняющихся и главным образом неизвестных групп покупателей. С расширением денежной экономики и дальнейшей рационализацией новых форм кредитования, учета и инвестирования, бизнес начал осуществляться в конторах и магазинах на все более безличных основаниях. Разумеется, было бы неверным считать, что экономика и социальность этих разрастающихся городов в один момент сменили прежние формы бизнеса и удовольствий. Скорее они осуществляли наложение все еще существовавших форм личного обязательства на новые формы взаимодействия, соответствовавшие жизни, проходившей среди посторонних людей в условиях плохо регулируемой предпринимательской экспансии.
Было бы также некорректно полагать, что возникновение социальных связей, соответствующих ситуации расширяющегося города и разросшегося класса буржуазии, было безболезненным или простым. Люди всячески стремились создать новые способы речи и даже форму одежды, которые упорядочили бы новую городскую ситуацию, а также отделили бы эту жизнь от приватного пространства семьи и друзей. Часто в своих поисках принципов общественного порядка они прибегали к способам речи и форме одежды, которые логически соответствовали уходящей эпохе, и насильно пытались сделать эти способы значимыми в новых и враждебных условиях. В этом процессе многие несправедливости позднесредневекового общества, пересаженные на чужую почву, стали еще более болезненными и жестокими. Не стоит романтизировать публичную жизнь в космополисе при старом режиме, чтобы оценить ее по достоинству; попытка создать социальный порядок посреди запутанных и хаотичных социальных условий в то же самое время довела до кризисной точки противоречия старого режима и создала позитивные возможности для коллективной жизни, которую еще только предстояло осознать.
Как в поведении, так и в вере, граждане столиц XVIII века пытались определить, что является публичной жизнью, а что - нет. Граница между публичной и приватной жизнью была по существу границей, на которой социальные требования, представленные космополитичным публичным поведением, противопоставлялись требованиям природы, представленными семьей. Эти требования считались конфликтующим и друг с другом и сложность этого видения состояла в том, что они отказывались отдать предпочтение чему-либо одному, но удерживали их в состоянии равновесия. Умение вести себя с посторонними эмоционально удовлетворительным образом, оставаясь при этом отчужденным, воспринималось в середине XVIII века как средство, которым человеческое животное было превращено в социальное существо. В свою очередь, способности к родительским чувствам и крепкой дружбе рассматривались как природные склонно-
26
сти, а не сугубо человеческие образования; если в публичном пространстве человек создавал себя, то в приватном пространстве, и прежде всего, во внутрисемейном опыте, он реализовывал свою природу. Напряжение между социальными и природными требованиями, выраженное в разделении публичной и приватной жизни в космополитическом центре, не только наполняло высокую культуру эпохи, но и распространялось на более низкие сферы. Это напряжение обнаруживалось в наставлениях по воспитанию детей, трактатах о моральном долге, суждениях здравого смысла касательно прав человека. Вместе публичное и приватное пространства создали то, что сегодня получило бы название "универсума" социальных отношений.
Борьба за общественный порядок в городе XVIII века и напряжение между целями публичной и приватной жизни, предопределяли соответствующий тип культуры, хотя тогда (как и в любую другую эпоху) существовали и исключения, отклонения и альтернативные модусы жизни. И все же в эпоху Просвещения некое равновесие публичной и приватной географий определенно существовало - это особенно ясно видно на фоне тех фундаментальных изменений, которые повлекли за собой великие революции конца столетия и затем подъем национального индустриального капитализма.
Три силы были движущими в этих изменениях. Во-первых, двойственное отношение к публичной жизни при индустриальном капитализме в большом городе; во-вторых, секуляризация, начавшаяся в XIX веке и повлиявшая на отношение людей к неизвестному и чуждому; в-третьих, та сила, которая позже обернулась слабостью, сила, встроенная в структуру самой публичной жизни при старом режиме. Сила эта означала, что публичная жизнь не умерла мгновенной смертью под весом политических и социальных сдвигов конца ХУІII века. География публичного, свойственная прежнему столетию, продолжала существовать в XIX веке -внешне неприкосновенна, но по сути изменившись. Это наследие влияло на новые силы секуляризации и капитализма, а они в свою очередь работали в нем. Такую трансформацию публичной жизни можно сравнить с крахом, постигающим особенно сильных атлетов, долго сохраняющих силы, казалось бы, в неприкосновенности, а затем становящихся жертвой мгновенной болезни, на протяжении длительного времени незаметно разъедавшей тело изнутри. По причине таких необычных форм выживания, знаки публичности, свойственной старому режиму, не так далеки от современной жизни как может показаться на первый взгляд.
Двойственное отношение капитализма к городской публичной культуре состоит прежде всего в "перенесении в сферу приватного", пробужденном капитализмом в буржуазном обществе XIX столетия. Кроме того, оно состояло в "мистификации" материальной жизни в сфере публичного (особенно одежды), вызванной массовым производством и распределением.
27
Шок от капитализма XIX столетия заставляли тех, у кого были для этого средства, пытаться любыми способами защитить себя от потрясений экономического порядка, непостижимого как для его триумфаторов, так и для его жертв. Постепенно воля к контролю и формированию публичного порядка сходила на нет и люди стали уделять главное внимание защите от него. Одним из таких щитов стала семья. На протяжении XIX века семья постепенно теряла свою роль центра партикулярного, непубличного бытия и становилась идеализируемым убежищем, полностью замкнутым миром, имеющим более высокую моральную ценность в сравнении со сферой публичного. Буржуазная семья идеализировалась как такая жизнь, в которой порядок и авторитет не могут быть подвергнуты сомнению, где экономические выгоды сосуществования могут сопутствовать подлинной супружеской любви, а отношения между членами семьи не терпят вмешательства извне. В той мере, в какой семья становилась убежищем от террора социума, одновременно она становилась и моральным мерилом публичной сферы столичного города. Используя внутрисемейные отношения в качестве стандарта, люди воспринимали сферу публичного не как законченный набор социальных связей - так это происходило прежде, в эпоху Просвещения, - но напротив, видели сферу публичного как низшую с моральной точки зрения. Частная жизнь и стабильность понимались как нераздельные составляющие семьи; в противоположность такому идеальному порядку легитимность порядка публичного оказалась подвергнута сомнению.
На материальные аспекты самой сферы публичного равным образом непосредственно влиял и индустриальный капитализм. К примеру, массовое производство одежды, а также использование элементов массового производства частными портными и белошвейками, означало, что многие группы космополитической публики принимали все более сходный между собой вид, что знаки разграничения в сфере публичного теряли свое многообразие. Однако, никто на самом деле не считал, что тем самым общество становится более гомогенным; машинное производство означало, что социальные различия - различия важные: необходимость знать, сохраняются ли они в быстро растущей массе посторонних, - становились скрытыми, а сами посторонние все более таинственными. Машинное производство большого разнообразия товаров, продававшихся сперва в лавках для товаров повседневного спроса, в универсальных магазинах, имело успех у широкой публики не из-за удобства и дешевизны, а скорее из-за того, что здесь в капитал обращалась сама эта тайна. Как раз по мере того, как товары становились все более одинаковыми, реклама наделяла их человеческими качествами, заставляя гнаться за недостижимой тайной, которой необходимо обладать, чтобы стать понятым. "Товарный фетишизм" - так назвал это Маркс; и он был далеко не единственным, кто обратил
28
внимание на данное сочетание массового производства, унификации внешних форм и одновременно приписывания материальной вещи аттрибутов и коннотаций сокровенно-интимного мира личности.
Тем самым, взаимодействие капитализма и географии публичного происходило по двум направлениям; одним был перевод внимания от публичного к семье, другим - новое смешение, касавшееся вещественных проявлений публичного, смешение, которое, тем не менее, могло быть обращено на пользу. Напрашивается, следовательно, заключение, что индустриальный капитализм - вот единственная причина, вызвавшая потерю сферой публичного своей легитимности и равновесия, но такое заключение было бы некорректным даже в своих собственных понятиях. Что может заставить людей полагать будто товар, столь похожий на любой другой товар, может обладать психологическими ассоциациями? Почему о вещи можно думать как о человеке? Тот факт, что такие мысли были некоторым выгодны, не объясняет почему их могли разделять столь многие.
Данная проблема ставит вопрос о второй силе, изменившей унаследованную от старого режима публичную жизнь, изменившей ее в том, что касалось понятий веры в земную жизнь. Такая вера есть секуляризация. Пока секулярное мыслится как противоположность в той или иной мере сакральному, мир одномерен и устойчив. Будем подразумевать под секулярным образы и символы делающие вещи и людей в мире понятными. Я полагаю, что наилучшим определением будет такое: секулярное есть твердое знание почему вещи таковы, каковы они есть до нашей смерти, знание, теряющие свою силу после нашей смерти.
Представление о секулярном решительно изменилось от XVIІІ к XIX столетию. "Вещи и люди" были понятны в XVIII столетии в той мере, в какой им можно было приписать некое место в порядке Природы. Этот порядок Природы не был чем-то физическим, осязаемым, также он никогда не наделялся земными вещами. Растение или чувство занимает то или иное место в порядке Природы, но не определяет его ни в частном, ни в общем. Порядок Природы был, следовательно, идеей секулярного как трансцендентального. Эта идея питала не только труды ученых и других интеллектуалов, но и проникала в такие повседневные дела как отношение к воспитанию детей или моральная допустимость внебрачных связей.
Секуляризация, проявившаяся в XIX столетии, была совершенно другого рода. Она основывалась на коде имманентного, а не трансцендентного. Непосредственное восприятие, непосредственный факт, непосредственное чувство более не требовалось помещать в предустановленную схему, чтобы сделать их понятными. Имманентное, мгновенное, фактическое было реальностью само по себе. Факты пользовались большим доверием, чем системы - точнее, логический строй фактов становился систе-
29
мой; порядок Природы, как его понимал XVIII век, порядок, в котором феномены укоренены и в котором она их трансцендирует, был тем самым низвергнут. Это новое измерение того, в чем можно быть уверенным, стало руководящим не только в психологии, но и в естественных науках. В 1870 году представлялось возможным изучать "эмоцию" как то, что обладает самодостаточным смыслом, достаточно было лишь найти все обстоятельства проявления "эмоции" и все данные в опыте знаки, посредством которых проявляет себя "эмоция". Никакие обстоятельства и знаки, следовательно, не могут считаться a priori иррелевантными. В мире, где принципом секулярного знания выступает имманентность, учитывается все, поскольку учтено может быть все.
Такая реструктуризация кодов секуляризованного знания имела радикальные последствия для публичной жизни. Она означала, что к внешним проявлениям сферы публичного, как бы они ни были мистифицирующи, стоило по-прежнему относиться серьезно, ведь они могли быть разгадкой личности, скрытой за маской. Любое проявление личности было в определенной мере реальным, поскольку оно было осязаемым; более того, даже если такое проявление являлось мистификацией, это давало еще больше оснований для того, чтобы относиться к нему серьезно: почему некто придумал это? откуда такое стремление выделиться? Когда общество уверено, что вещи обладают смыслом сами по себе, тогда неизбежно возникает значительная доля сомнения в своем когнитивном аппарате, поскольку любая интерпретация может оказаться ошибочной. Так возникло главное и плодотворное противоречие XIX века; в той мере, в какой человек желал ускользнуть в сферу приватного, сферу более нравственную, и замкнуться там, он опасался, что ошибочное разделение своего опыта на, так сказать, публичный и приватный, может оказаться самоослеплением.
Фантастическое предположение, что физический предмет обладает психологическим измерением, стало логичным в таком новом порядке секулярного. Когда знание подчинено принципу имманентности, разрушается различие между воспринимающим и воспринимаемым, внутренним и внешним, субъектом и объектом. Если все что угодно потенциально может иметь значение, как я могу провести границу между тем, что относится к моим личным нуждам и тем, что является имперсональным, не связанным непосредственно с областью моего опыта? Следовательно, я не должен проводить различи и между категориями объекта и категориями восприятия, поскольку разделяя их, я могу воздвигнуть ложные барьеры. Превознесение объективности и твердая приверженность фактам (и все это во имя Науки), столь характерные еще столетие назад, на самом деле невольно подготовили почву для сегодняшней эры радикального субъективизма.
30
Если влияние индустриального капитализма пошатнуло значение публичной жизни как морально легитимной сферы, влияние нового секуляризма пошатнуло эту сферу по противоположным основаниям. Он вселил в людей убежденность в том, что даже то, что скандально, загадочно или малозначимо не может быть a priori исключено из сферы частной жизни и не может быть лишено тех или иных психологических качеств, значимых для исследования. Однако, капитализм и секуляризация дают нам все же неполную картину сил, приведших к изменениям в области публичного или, точнее, дают картину искаженную. Кроме данных двух факторов следует учесть множество социальных и когнитивных бедствий. Здесь пригодны все клише, имеющие отношение к катастрофе - отчуждение, разобщенность и т. д. В самом деле, если бы повествование о том, как публичное измерение было разрушено, остановилось здесь, можно было бы ожидать, что в буржуазных классах произошли бы фундаментальные сдвиги, политические бури и прочие страсти, равные по напряжению, хотя и отличные по субстанции - т.е., то, на подъем чего в среде городского пролетариата надеялись социалисты XIX века.
Само развитие самостоятельной городской культуры в мире, где действовали эти новые экономические и идеологические силы, служило им противовесом и поддерживало некоторую видимость временного порядка в разгар чрезвычайно болезненных и противоречивых переживаний. Историки сами способствовали слепоте относительно данной преемственности. Когда они говорили о революции как "водоразделе", о возникновении индустриального капитализма "революционным" путем, то часто предлагали своим читателям такую картину: сначала существовало одно общество, потом революция разрушила его и затем возникло общество новое. Это взгляд на историю как на жизнь мотылька. Но нигде представление о человеческой истории как о мотыльке, вылупившемся из куколки, не привело к худшим результатам, чем в исследованиях города. Выражения типа "урбанистически-индустриальная революция" и "капиталистическая метрополия" (применявшиеся авторами противоположных политических взглядов) предполагают, что до XIX века город был чем-то одним, а после того, как капитализм (или модернизация) сделали свое дело, - стал совсем другим. Ошибка здесь не просто в том, что одно измерение жизни закрывает собой другое; ошибка - в неспособности понять реалии культурных пережитков и проблему этого наследия как тот или иной "багаж", созданный новым поколением.
Буржуазия продолжала пребывать в уверенности, что "на публике" люди переживают чувства и вступают в отношения, которые они не переживают и в которые они не вступают при любых других социальных условиях или в любых других социальных контекстах. Город эпохи старого режима соотносился с приватизирующими импульсами индустриального ка-
31
питализма совсем по иному. Нарушение морали на публике происходило нередко и к этому относились терпимо; на публике было допустимо попирать законы респектабельности. Если приватное предоставляло укрытие от террора социума в целом, укрытие, созданное идеализацией семьи, то избежать бремени такого идеала можно было через особый опыт, - например, находиться среди посторонних и особенно среди людей, неизбежно остающихся посторонними друг другу.
Публичное как область внеморального означало для мужчин и женщин нечто разное. Женщина рисковала потерять добродетель, замарать себя, оказаться втянутой в "непристойный и опасный водоворот" (Теккерей). Представление о публичном и представление о бесчестии были тесно связаны. Для мужчины-буржуа публичное означало нечто иное. Появляясь на публике, "затерявшись в толпе", как обычно выражались столетие тому назад, мужчина получал возможность избавиться от тех самых репрессивных и авторитарных требований респектабельности, воплощением которых была - как предполагалось - его личность в качестве отца и мужа в пределах дома. Так что для мужчины внеморальность публичной жизни была связана с подразумевавшимся пониманием имморальности как пространства свободы, а не просто бесчестия, как то было для женщины. К примеру, в ресторане XIX века респектабельная женщина, будь она одна в окружении нескольких мужчин - и пусть даже среди них присутствовал бы ее муж - смотрелась бы откровено скандально. А для мужчины-буржуа посещение ресторана с женщиной более низкого положения в обществе допускалось и неписанные правила не позволяли обсуждать это окружающим. По этим же самым причинам внебрачные связи мужчин викторианской эпохи зачастую проходили гораздо более публично, чем нам кажется сегодня, поскольку они происходили в социальном пространстве, по прежнему весьма удаленном от пространства семейного; они происходили "вовне", в своего рода моральном лимбе*.
Более того, к середине прошлого столетия опыт, приобретенный вереде посторонних, стали видеть как нечто крайне необходимое для становления личности. Личность может не развиться, не оказавшись один на один с посторонними, может остаться неопытной, наивной. В руководствах по воспитанию детей и книгах для юношества 70-х и 80-х гг. XIX века постоянно встречаются две противоречащих друг другу темы - необходимость избегать мирских соблазнов, предлагаемых средой чужаков, и призывы к глубокому изучению опасностей мира дабы стать достаточно сильным и научиться распознавать эти скрытие соблазны. При старом режиме публичный опыт связывался с планом социального порядка; в прошлом веке публичный опыт стал связываться с планом личности. Тема жизни в мире как долга по отношению к развитию собственной личности получила свое выражение как в великих памятниках культуры прошлого века, так и в
32
повседневных представлениях; тема эта обсуждается в "Утраченых иллюзиях" Бальзака, в "Воспоминаниях" Токвиля, в трудах социального дарвинизма. Эта всеобъемлющая и болезненная тема являлась соединением прежней веры в ценность публичного опыта с новым общественным убеждением в том, что все виды опыта обладают равной ценностью, поскольку все они равно имеют потенциальную важность для формирования самости человека.
И, наконец, мы должны задаться вопросом: что в наше время является следом трансформаций, произошедших в предыдущем столетии? Каким именно образом такие, казалось бы, абстрактные силы как изменение статуса приватной жизни, товарный фетишизм, секуляризация могли повлиять на нашу жизнь? В сфере нынешних представлений о "личности" как таковой можно выделить четыре момента связи с прошлым.
ПРОШЛОЕ В НАСТОЯЩЕМ
Сегодня обычно принято говорить о "бессознательном" поступке или "бессознательной" ошибке в том смысле, что они открывают окружающим подлинные чувства человека. И неважно, что это, строго говоря, не имеет никакого отношения к психоанализу. Так проявляется уверенность в невольном обнажении эмоций - эта уверенность сформировалась в прошлом столетии, когда равновесие публичной и приватной жизни нарушилось. К концу того столетия представление о невольном проявлении черт характера наиболее ясно выразилось в пышно расцветшей практике френологии - определении характера по физической форме головы и в введенных Бертильоном в криминологию приемах идентификации, посредством которых психологи пытались определить будущих преступников по черепу и другим физическим признакам. И втом и в другом случае психологический склад личности мыслился как проявляющийся физически и независимо от воли; личность есть состояние, которое субъекту не подчиняется, тем более он это состояние не формирует. В более утонченных моделях, подобных Дарвиновской, переходные эмоциональные состояния тоже мыслились как обнаруживающие себя невольно; более того, множество ранних психоаналитических исследований основывались на представлении, почерпнутом у Дарвина, а именно, что первичные процессы можно изучать на взрослых, поскольку те не подвластны их контролю и воле. И вообще, в расцвет Викторианской эпохи люди были уверены, что их манера говорить и одеваться открывает их личные качества; они опасались, что не могут контролировать эти знаки и это демонстрирует их личность другим в невольных особенностях речи, жестах или даже украшениях.
Результатом стало то, что граница между приватными чувствами и их
33
публичной демонстрацией могла стираться помимо способности и желания регулировать ее. Раздел между публичным и приватным более не проводился твердой рукой человека; так что, хотя автономная реальность сферы публичного по-прежнему не подвергалась сомнению, управление ею не полагалось более социальным актом. То, что сегодня принято ошибочно называть "бессознательным" поведением, было предвосхищено представлениями о невольной демонстрации характера на публике.
Второй след произошедшего в XIX веке кризиса мы находим в сегодняшнем повседневном политическом словоупотреблении. Мы склонны описывать как "внушающего доверие", "харизматического", "располагающего к себе" того лидера, который может обращаться к группам, чьи интересы чужды его собственным убеждениям или идеологии. В современной политике, если лидер заявит: не обращайте внимания на мою личную жизнь; вам нужно знать только насколько я хорош как законодатель или администратор и что я собираюсь предпринимать на рабочем месте - это будет равнозначно политическому самоубийству. Вместо этого мы приходим в полный восторг, узнав, что консервативный президент Франции поужинал с семьей из рабочего класса - пусть даже несколькими днями ранее он поднял налоги на заработную плату занятым в промышленном производстве; или верим, что президенту Америки можно доверять больше, чем его обесчещенному предшественику, поскольку этот новый президент сам готовит себе завтрак. Такое "доверие" в политике является наложением приватных образов на публичные и опять-таки возникло в предыдущем столетии как результат поведенческого и идеологического смешения данных двух сфер.
Психологическая образность, как было уже отмечено, налагалась на вещи, предназначенные для продажи в пространстве публичном. Аналогичные процессы имели началом поведение политиков перед лицом толп на улицах, поведении, впервые ясно проявившемся в революциях 1848 года. Глядя на поведение того или иного человека на публике, люди обращали внимание на его выражения, на склад его характера, так что истинность его речей представлялась зависящей оттого, что он за личность. Если человек, описываемый в таких понятиях сферы публичного был политиком, это наложение имело фундаментальный анти-идеологический эффект, если применять это слово в его чисто политическом смысле. Что может означать разговор о социальных недугах ил и о лучшем обществе и как он может влиять на план действий, если доверие к нему зависит от того, как много слушателей в данный текущий момент времени симпатизируют характеру человека, ведущего этот разговор? В таких условиях система языка обращенного к публике превращается в систему личного представительства; публичная фигура предъявляет другим свои чувства и эта репрезентация ее чувств вызывает доверие. Такое наложение приватного
34
на публичное вызывало особенно сильный отклик у буржуазной аудитории. Но только в той мере, в какой людей, находящихся ниже по социальной лестнице, можно было убедить в правомерности такого наложения, могло осуществляться классовое господство - господство посредством вменения буржуазных критериев "респектабельности" подлинной личности. Короче говоря, сегодняшние представления о "подлинности" в сфере публичного имеют свои корни в анти-идеологическом оружии, которое стало применяться в предыдущем столетии в войне между классами.
Третья связь включает в себя защитные механизмы, использовавшиеся людьми сто лет тому назад против предубеждения невольной демонстрации особенностей характера, а также против взаимоналожения публичной и приватной образности. Благодаря некому странному повороту, эти защитные механизмы привели к тому, что представителей артистического мира стали наделять особым статусом в качестве публичных фигур, именно тем статусом, которым они обладают сегодня.
Если невозможно не выдать свои чувства и если истина любой эмоции, утверждения или аргумента, предъявляемых публике, зависит от характера говорящего, то, как вообще можно сохранить свою непроницаемость? Единственной подлинной защитой будет тогда воздержание от чувства, отсутствие вообще чувств, которые можно было открыть. Сегодня репрессивность викторианского общества порицается как смесь социального снобизма и сексуальных страхов. Но там за этими силами находилось кое-что еще - пусть и не столь уж привлекательное, но по крайней мере понятное. В среде, где однажды возникшие ощущения и переживания мыслились как то, что станет явным вне зависимости от желания скрыть их, там отказ от чувств является единственным средством сохранить хотя бы долю неуязвимости. К примеру, чтобы не привлекать внимания к себе, люди пытались носить как можно меньшее количество драгоценностей, кружев или необычных украшений; вот одна из причин, по которым в каждое отдельное десятилетие в моде были только несколько узоров на ткани, хотя существовавшие тогда машины легко могли предоставить гораздо большее их разнообразие.
Хотя сами люди старались выглядеть как можно незаметнее, одновременно они начали требовать, чтобы театральные костюмы точно выражали характеры, истории и социальное положение dramatis personae. При исполнении в середине столетия пьес на исторические темы предполагалось, что актеры выглядят совершенно так же, как выглядели принц датский или римский император; в мелодраме костюмы и жесты стилизовались до такой степени, что только взглянув на человека, выходящего на сцену быстрым, семенящим шагом, можно было понять, что это крестьянин еще до того, как он произнесет хотя бы слово. В общем, в драматическом искусстве, в отличие от жизни, можно было видеть ясно выраженную лич-
35
ность, здесь преобладало личностное. Актер и музыкант поднялись в своем социальном статусе гораздо выше того положения прислуги, которое они занимали при старом режиме. Социальный взлет артиста-исполнителя основывался на выражаемой им сильной, волнующей и предположительно моральной личности, полностью противоположной обычной буржуазной жизни, в которой люди старались избежать внешних проявлений личностного, подавляя свои чувства.
В таком обществе, на его пути к тому, чтобы стать обществом личностного - где особенности характера проявлялись помимо воли, где приватное налагалось на публичное, где защитой от посторонних интерпретаций служило подавление чувства, - поведение на публике менялось существенным образом. Чтобы не поддаться волне чувств, в публичных местах стали молчать; молчание стало единственным способом присутствия в публичной жизни (особенно в жизни улицы). В середине XIX века в Париже и Лондоне, а затем и в других западных столицах, возник образ поведения, совершенно несхожий с известным в Лондоне и Париже за сто лет до того или с тем, что существует сегодня в большинстве незападных стран. Возникло представление, что незнакомые люди не имеют права говорить друг с другом, что у каждого человека в публичном месте есть право на некую невидимую границу, право остаться в одиночестве. Публичное поведение было связано с наблюдением, с пассивным участием, со своего рода вуайеризмом. "Гастрономия глаза", так Бальзак назвал это; быть открытым всему, ничего не исключать из поля зрения a priori - основой этому выступало отсутствие необходимости соучастия, вовлеченности в события. Право на такую невидимую стену молчания означало, что знание публичного приобрело статус наблюдения за окружающим миром, за мужчинами и женщинами, за происходящим. Знание более не производилось в социальном взаимодействии.
Парадокс соединения зримости и изоляции, которым характеризуется столь значительная часть публичной жизни сегодня, возник как следствие права на молчание на публике, оформившееся в предыдущем столетии. Изоляция посреди открытости и видимости другим была логическим результатом подчеркивания права оставаться безмолвным, решившись на проникновение в эту хаотическую и все же притягательную сферу.
Говорить о следствиях кризиса публичного в XIX веке - значит говорить о таких мощных силах как капитализм и секуляризация, с одной стороны, и о вышеупомянутых четырех психологических условиях, с другой: невольной демонстрации своего характера, взаимоналожения представлений о публичном и приватном, защите через отстраненность, молчании. Пристрастие к самости является попыткой разрешить эти головоломки предыдущего столетия путем отрицания. Всеприсутствие интим-
36
но-личного - это попытка решить проблему публичного посредством самого факта существования публичного. Чем больше на нем настаивают, тем более деструктивным становится влияние прошлого. Так что XIX столетие по-прежнему продолжается.
|
