Из книги “Учение о Пастыре, Пастырстве и Исповеди”
Блаженнейшего Митрополита Антония (Храповицкого).
Том 13, стр 55-207
Содержание:
Из книги
“Учение о Пастыре,
Пастырстве и Исповеди”
Том 13, стр 55-207
Пути Пастырства.
Свойство лучших Православных пастырей.
О Пастырском призвании.
Приготовление к пастырскому званию.
Важность предмета.
Значение русского характера для пастырского звания.
Средства для приготовления к пастырству.
Нравственная неустойчивость общества.
Вытекающая отсюда обязанность будущих пастырей.
Действительность противоположная этим обязанностям.
Отступления общества от христианской нравственности.
Последствия таких отступлений для пастыря.
Последствие верности кандидата священства своему знамени.
Принятие священства.
Первые искушения.
Примеры из жизни.
Значение молитвы для пастыря.
Значение молитвы; содержание общецерковной молитвы.
Значение молитвы для внутренней жизни.
Значение молитвы для пастырства.
Достоинство русских пастырей в отношении дара молитвы.
Уклонения: отчужденность, превозношение и местничество.
Практические советы о стяжании молитвенного дара.
Самопринуждение.
Противостояние господствующей страсти.
Исполнительность.
Возражение против исполнительности.
Уклонения от исполнительности.
Внимание ума.
Высшая степень молитвенного дара и средства к ее стяжанию.
Различение прелести от благодатного дара.
Свойство пастырской совести.
Благодать хиротонии.
Испытания пастыря.
Непонимание испытаний.
Исход Пастырского делания.
Проявление пастырской жизни
в деятельности.
Почва для пастырства в России.
Исповедь пастыря
пред Крестом Христовым.
Пути Пастырства. Свойство лучших Православных пастырей.
Если мы спросим, каковы же ближайшие свойства применения к людям пастырей истинной Церкви, требуемые Словом Божьим, и пожелаем дать ответ на основании практики нашей отечественной церкви: то некоторые слушатели наши заткнули бы уши с громким заявлением о том, что наша практика есть отрицание всякой близости пастыря к своему стаду. В виду такого возможного отношения изменим способ наших разъяснений, доселе указывавший на приемы общие почти всему латинскому духовенству и в уме каждого образованного человека имеющие множество подтвердительных примеров. Переходя к описанию наших православных понятий и обычаев, остановимся просто на картинах жизни лучших, т.е. наиболее глубоко и широко влияющих пастырей, но притом же и глубоко церковных, выражающих в своей личности и деятельности не какую-либо новую, дотоле невидимую в церковной жизни идею, а напротив преемственно повторяющих в своей жизни, при самых незначительных личных особенностях, явления “того же единого Духа” (1 Кор. 12:4), Который на протяжении веков все тот же, или, как учит Церковь, “все подает Дух Святой, источает пророчества, священников поставляет... и весь собирает собор церковный.” Итак, читатель, пойдем к таким пастырям со мною и с огромным множеством русских людей, стекающихся туда изо всех мест, сословий, положений и даже убеждений или безубежденности, освобождающихся здесь от всяких разделений. Подобное общество спутников уже учит тому, что нас ожидает нечто, совершенно противоположное латинским приспособленцам, влияние которых рассчитано именно на определенный народ, сословие, партию. А здесь, как видите, “все вместе раздробилось: железо, глина, медь, серебро и золото сделались, как прах на летних гумнах” (Дан. 2:35); — так исчезло всякое разделение между различными положениями людей и поистине единое стадо спешит к служителю единого Пастыря. Как же удалось ему такое превращение, для которого казались бессильными мудрейшие из повелителей совести и сердец?
Ксендз так устраивает свой быт и вырабатывает себе такое обращение, чтобы с самого первого впечатления очаровать своего собеседника. Напротив, наши духовные руководители всего менее заботятся о создании для себя подобной обстановки и подобного обращения. Если вам попадались восторженные рассказы их почитателей о первой встрече с ними, то в огромном большинстве их вы найдете повествования о том, с какими препятствиями рассказчик добирался до монастыря, с каким трудом добился и дождался очереди для уединенной беседы со старцем и наконец, с каким разочарованием вместо ожидаемой благолепной красоты, встретил невзрачного и невнушительного по речам старичка, поразившего его простотою своего приема почти также неприятно, как некогда пророк Елисей вельможного Неемана.
Если вы далее станете читать подобные рассказы или сами доберетесь до жилища старца, то увидите, что его беззаботное отношение к первому впечатлению на посетителей происходит вследствие совершенной переполненности его жизни внутренним аскетическим и внешним, пастырским содержанием: к нему обращается столько народу, что ему не до приемов и не до импонирования, столь чуждых ему и по самому их существу. Он не ищет расширения своей деятельности, но еле-еле успевает освоиться с тем количеством дел, которые на нем висят.
В чем же заключается та духовная мощь, которая влечет к нему сердца? Во внешней ли удобоприменяемости ко всем нуждам людей? Вовсе нет. Правда, если вы пришли к старцу с определенным запросом, горем или сомнением по поводу не вполне выяснившегося жизненного плана, то вам, конечно, ответят на ваш ближайший вопрос; но та духовная сила, которая войдет в вас, просветит и примирит с жизнью, будет заключаться не столько в самом содержании ответа, сколько в том обстоятельстве, что светящаяся в облике и речи душа старца перельет и в вашу душу совершенно новое, дотоле вам неведомое содержание. Пришелец ощутит близость к нам Бога и Христа Спасителя, сладость служения Ему и к этим началам всего сильнее начнет тяготеть его дух. Волновавшие его сомнения сами собой представятся ему смешными, оплакиваемая новая потеря растворится блаженным утешением, одним словом он получит Христа в свое сердце, — и вместе с тем разрешение всяких затруднений, подобно Закхею, который сам собою понял, что надлежало ему сделать по принятии Господа под свою сень. И замечательно то, что в беседах с нашими старцами — монахами или иереями, подобное настроение испытывали не только все приходившие к ним с желанием каяться и назидаться, все и знатные, и простолюдины: но мало верующие, которые являлись к ним больше ради их искушения, нежели ради научения, — если только им было бы свойственно хотя бы малое стремление к добру и искание правды.
Откуда же стяжали себе подобную широту и терпимость эти старцы, знающие разве Библию и несколько отеческих творений? Как объяснить, что с ними находили общую почву такие не церковные мыслители, как Л. Н. Толстой, — что их изречения приводятся в сочинениях и других публицистов философского направления, не признающих, подобно первому, никакого научного и нравственного значения за нашей учебно-богословской литературой?
Неужели о. Иоанн Кронштадтский или о. Амвросий знают все блуждания современной мысли и жизни, или сами они обладают своего рода философским камнем духовного врачевания? Да, именно последние слова — “духовное врачевание” и определяют ту силу, которой они превосходят книжную ученость: прежде всего они содержание всей нашей св. Веры вслед за отцами своими — лучшими ее истолкователями — изучали именно со стороны того духовного врачевания наших немощей и грехов, со стороны того назначения, которое истины Откровения и все слова св. Библии и церковные постановления имеют в происходящей у каждого из нас борьбы добра и зла — воссоздании в нас нового человека. “Для сего рождение и Дева, для сего ясли и Вифлеем,” как говорит св. Григорий Богослов, объясняя истину нашего искупления. В этом целостном разумении св. Веры нашей первое преимущество наших учителей перед инославными.
Познав при свете учения церковного по опыту собственной борьбы законы нашей нравственной природы православные учители добродетели тем самым легко могут определить и нравственное состояние своего собеседника, хотя бы и не зная тех отвлеченностей, которые вводят душу его в помыслы сомнения? За то учитель сразу покажет тебе, какие именно греховные стремления твоей собственной воли прилепляют душу твою к сомнениям, делают безутешною в горе, лишают надежды, повергают в гневливость. К этому часто присоединяется в беседе старца и немудреное, но замечательно здравое и сильное замечание, разбивающее хитро сплетенные возражения против истин веры, и, конечно, если б к ясному, чистому уму присоединялась бы и ученость, по крайней мере в таких размерах, чтобы располагать философскою речью, то победа их над сомнениями первых двух-трех пришельцев привлекла бы к дверям их кельи и целые толпы сомневающихся русских людей, как известно, в зрелом возрасте, всегда возвращающихся к исканию веры, но уже живой и сознательной. Они бы не ошиблись в своем стремлении к этим дверям, ибо нашли бы в той келье главное, чего недоставало для прояснения их ума, нашли бы в себе самих давно утраченную и не воссозидаемую путем чтения способность быть искренним пред самим собою, возвратить доверие голосу собственной совести и разума, различать, что говорит мне последний и что внушается со стороны упрямого и нередко беспричинного озлобления против жизни, людей и Бога. Мы сказали, что средством к разъяснению людям их заблуждений служит у старцев знание природы человеческой и духовного врачевания с помощью св. веры: но этого было бы достаточно для пришельцев, исполненных уже покаяния и искреннего самоосуждения, а для тех, особенно из полуверующего общества, которые еще нуждаются в усвоении такой настроенности, указанных средств мало. Но у наших старцев и лучших пастырей есть еще средство, некая благодатная способность того “усвоения” себе, своему сердцу каждого ближнего, которое дается пастырю, достигшему высшего дара христианской любви и делает его подобным Пастыреначальнику, о Котором сказал пророк и затем евангелист: “Он взял на Себя наши немощи и понес болезни” (Мф. 8:17). В силу этого благодатного усвоения каждая душа, болящая грехами или унынием, или неверием, чувствует, что она не чужая для учителя, что дух его с любовью и состраданием объемлет ее и как бы сообщает ей собственную жизнь, свои собственные силы, даже не собственные личные, а некоторые высшие ему присущие, и уже не словами, а непосредственно передаваемыми ощущениями говорит: “умолю вас, подражайте мне, как я Христу” (1 Кор. 4:16). Ощущения эти подобны тем, которые испытывает изнемогающий путник, когда встретивший его бодрый силач возьмет его под руку и дружески начнет побуждать к окончанию пути, указывая на виднеющееся вдали теплое пристанище. — Нужды нет, что церковный, по-видимому, столь замкнутый в известных формах, дух старца привлекает к себе душу еще не очищенную, т.е. или лютого грешника, или неверующего, или воспитанного совершенно в иных понятиях, нежели его новый руководитель: старец получил дар добираться в каждом “до человека,” относиться к нему помимо всех личин сословности и разных условностей и усвоенных в жизни заблуждений, но прямо к его “внутреннему человеку,” которого этот прежде и сам в себе, пожалуй, не знал, а ныне вдруг почувствовал под усладительным влиянием святой и сострадательной любви, которая сияла в очах и речах, например, Серафима Саровского, тем сильнее, чем более тяжкий грешник к нему приходил. Конечно, этот духовный подъем, который обнаружился в грешнике или в отрицателе, еще не есть его полное обращение, но он возвратил ему теперь полную возможность последнего. О, конечно, он теперь найдет возможность и греховную свою жизненную обстановку переменить на другую, более соответствующую подвигу исправления, — и свои сомнения принести на суд здравой мысли и науки, поискав соответственные книги или живых учителей истины, которых прежде он предубежденно избегал.
Но вы требуете полной святости от пастыря для его успешного делания? — спросит меня читатель. Для полного успеха, конечно, необходима святость, почему во всех неуспехах пастырь должен не уклоняться от самоукорения своей духовной неполноты. Но скажем, что еще на самом пути к святости, для пастырей, еще не вполне совершенных, отчасти возможно “усвоение” себе душ своих духовных чад. Именно в “усвоении” заключается сущность пастырства. Мы видим, что действенность наших лучших пастырей обуславливается тремя началами и направляет мысль на четвертое. Начала эти:
знание Божественного учения и установлений церковных не в сухо догматическом изложении, но со стороны духовного врачевания, в них содержащегося,
знание человека в его борьбе между добром и злом,
способность к сострадательной любви.
Если к этому присоединилось: знание человеческих заблуждений общественных и ложно-научных, т.е. знание жизни и науки опять же не только со стороны фактической, но именно со стороны их заманчивости для современных характеров, а равно и их влияния на нравственную жизнь человека, — то мы получим образ совершенного пастыря.
Из этих четырех начал, необходимых для пастырского совершенства, ближайшее значение собственно для пастырского применения или “усвоения,” как внешнего обнаружения духа пастырского, имеют конечно второе и четвертое, хотя оно и невозможно без первого и третьего, но этими последними началами определяется прежде всего внутренняя жизнь пастыря. О них скажем только то, на этот раз, что пренебрежительное забвение этих начал в современных курсах Пастырского Богословия, сказавшееся в совершенном опущении целого отдела науки, т.е. “Пастырской Аскетики,” достойно искреннейшего сожаления, и притом особенно в настоящее время, когда есть к тому прекрасные руководства преосв. Феофана, преподававшего Аскетику в Духовной Академии. И если некоторые авторы по Пастырскому Богословию оправдывают свое опущение тем, что “нравственные свойства пастыря” излагались у нас без специального приложения к пастырям, и применимы ко всякому христианину, то это можно отнести лишь к недостаткам прежних курсов, а не к излишеству самого предмета. Задача Аскетики не столь в раскрытии христианского совершенства и христианских обязанностей сколько в указании пути к их постепенному достижению. Для пастыря всякая хорошая Аскетика, даже общехристианская, имеет двоякое значение: во-первых, она научит его, как стяжать в себе дар этой благодатной всеобъемлющей любви к людям, которая не дается ему без нарочитых к тому духовных упражнений; во-вторых, она поможет ему раскрывать само учение христианское с той, нужной для пастыря точки зрения, с которой она не раскрывается в богословских учебных пособиях, с точки зрения духовно-врачебной силы, содержимых Церковью истин и установлений. Вот почему известный Никодим Святогорец, издавая аскетическую книгу учителей 6-го века Иоанна и Варсонофия, писал в предисловии, что читать ее необходимо для руководства Архиереям, Игуменам и Иереям, ради врачевания душ.
Но представим себе, что пастырь имеет и знание Божественного закона и христианскую любовь к людям: как теперь ему научиться, во-первых, распознанию людей со стороны происходящей в них духовной борьбы, а, во-вторых, в чем должно заключаться его освоение с жизнью и мыслью современного ему общества или порученного прихода, дабы он знал, какие именно начала должен он восполнять или заменять благодатными христианскими врачеваниями. В этом-то ближайшим образом будет заключаться то истинно пастырское применение или усвоение, которое ставил себе в заслугу св. Апостол Павел. Как научиться познавать человека, где путь к тому глубокому и непосредственному прозрению во внутренний мир, которое стяжали духовные старцы? Конечно, главное условие сего дара — любовь, достигаемая внутреннею духовной жизнью, о которой мы теперь не будем говорить. “Любовь сыщет слова, коими может созидать ближнего. Она представит способ и ум, и язык твой направит и дело сие не требует красных речей, единого напоминания требует.” Этим изречением св. Тихона Задонского (II, 319) подтверждаются наши слова о том преимуществе в деле пастырского усвоения, которое получают учителя, достигшие дара благодатной любви, но мы постараемся указать и некоторые прямые способы обучения духовному прозрению, которые доступны пастырям, еще только начинающим духовную жизнь.
— Первым условием такого обучения является все-таки внутреннее делание — внимание к себе, т.е. внимательная оценка своих движений и помыслов, постоянное прозрение в себе самом борьбы двух начал — доброго и злого, по большей части укрывающегося за добрыми же намерениями, но на самом деле наполняющего душу похотью или гордостью. Имея всегда пред очами совести своей собственный внутренний мир, пастырь церкви, по аналогии с ними, быстро начинает осваиваться с борьбой, происходящей в душах, ему вверенных. Более широкое проникновение в эту область даст ему исповедь, если он имеет возможность и желание совершать ее не торопясь. Тогда он будет раскрывать своими вопросами не отдельные падения своих духовных чад, но именно эту их внутреннюю борьбу, постепенное зарождение в них помыслов и страстей, свойства их жизненных интересов и стремлений, и, конечно, только таким образом получить возможность давать им по руководству Отцов полезные советы, на что он будет вовсе неспособен, если ограничится только выслушиванием их грехопадений, как это, к сожалению, обыкновенно бывает. Неправда ли, что гораздо легче дать совет, добившись посредством вопросов, какова главная внутренняя страсть грешника, нежели узнав, сколько раз он поссорился, солгал, отказал в милости и пр.? После такого сухого перечисления едва ли какой-либо духовник и решится дать совет, а если его попросят, то разве скажет что-нибудь наобум, приказав например, читать ежедневно ту молитву, которая сейчас случайно пришла ему на память. Во всяком случае, пастырь указанным способом исповеди приобретает познания в духовных болезнях человека. От него зависит большую часть своих бесед с прихожанами делать распространением беседы исповедальной. Наши русские христиане, если только надеются встретить в пастыре духовного врача и советника, то с полной готовностью будут сами направлять все свои беседы с ним на предметы духовной жизни. Напротив они очень тяготятся теми священниками, которые по незнанию условий общественной жизни, стараются показаться пред мирянами знатоками светскости и торопятся засыпать их доказательствами своей разносторонности. Говорунов на светские темы светские люди встречают достаточно среди своих, а редко видимый ими священник доставит им гораздо больше утешения, если представит себя своему прихожанину, как участливый руководитель его духовной жизни. Одним словом, поприще для изучения последней всегда открыто русскому пастырю; было бы у него желание ее изучать.
Достигнув возможной для живущего среди мирской суеты пастыря нравственной чуткости, по которой он может определить по крайней мере основные черты характера каждого человека, священник лишь в том случае будет в состоянии пользоваться этим даром для спасения душ, если будет ставить свою собственную душу и свою беседу в определенное отношение к разным сторонам в душе ближнего, т.е. вызывать к жизни его нового человека и побороть с ним ветхого. Представим себе столь обычный в русской жизни тип доброго, искреннего юноши с горячим сочувствием к добру, но бесхарактерного и страстного. Окружающая его жизнь, направляемая лишь к исканию каждым выгоды и удовольствий, затягивает его в пучину страстей и беспечности; но вот он встречает пастыря, ясно прозревающего его немудрую психологию, со скорбью взирающего на его беспечную личность и падение и с сердечным сострадательным сочувствием желающего сохранить и возжечь едва уже мерцающий в нем огонек высших, святых стремлений; для сей цели пастырь предлагает ему участие в приходской благотворительности, в школе и т.п. простом смиренном, но святом деле. Юноша сразу откликается на призыв и дотоле меркнувшие, святые упования возвращаются к жизни и развитию. Вероятно, однако, что эта прививка деятельного добра не избавит его сразу от дальнейших падений, но внутренняя борьба обострится, а священник будет с того времени ему представляться как ангел-хранитель, как всегдашняя нравственная опора и утешитель.
Когда подобное же отношение к пастырю усвоят все сыны его прихода, так что он будет на самом деле, а не по званию только, представлять собою воинствующую церковь, — то задача истинно-пастырского применения исполнена. Нелегкая задача, но нам приходилось видеть ее осуществление и законоучителями, и духовниками заведений благотворительных и приходскими пастырями; все они несвободны от врагов и лжебратьев, но и в их жизненной общественной борьбе, и во внутренней личной борьбе каждого прихожанина эти пастыри занимали место как бы второй совести: к ним шли за советами, их слова ждали в горе, на их слова опирались в борьбе.
Доселе мы говорили о людях непредубежденных против религии и церкви, а много ведь предубежденных, у которых жизнь осложнена заблуждениями и, вместо истинных христианских понятий, их разумом владеет толстовщина или позитивизм или иное увлечение, а православия они даже не знают и знать не хотят. Вот здесь-то и нужно пастырю вникать в эти лжеучения и смотреть, какие именно обольщения увлекли неразумное сердце христианина. Почти всегда подобное увлечение не было лишено какого-нибудь призрака добра, который сущесвует в принятом им лжеучении; как многие толстовцы готовы были думать, что их “учитель” впервые сказал о святости и высоте девства, что только от Некрасова появилась у людей образованных любовь к простолюдинам, что Церковь учит ненависти ко всем народам, кроме соотечественников и т.п. При внимательном взгляде на вещи, можно заметить, что в России самое-то принятое лжеучение вырастало и приобретало известную силу всегда на подобном же недоразумении и, монополизируя себе какое-нибудь доброе начало, тем привлекало к себе неутвержденные в христианском разумении сердца. Только самозванцы могли создавать в России народные восстания; так и восстания мысли созидались всегда у нас на обмане. Чтобы снова вернуть заблудших к истине, нужно конечно показать им, что добро, искомое ими на стороне, гораздо обильнее, светлее и чище сияет в венце Церкви. Нужно с полной научной и задушевной убедительностью применить к заблуждающимся краткое творение Св. Тихона: “Христос грешную душу к Себе призывает.” В этом творении святителя Господь представлен упрекающим человека за то, что он забыл, оставил Его и возлюбил мир, — и объясняющим падшему, что у Него только имеются в полноте и совершенной красоте те сокровища, за тщетным разысканием которых человек бросился в житейское море: искал ли он богатства, красоты, славы — все это во Христе только обретается, и притом, очищенное от греха и соединенных с ним внутренних мучений.
— Задача современных просвещенных пастырей миссионеров, а особенно писателей, нарочито занимающихся апологетикой и духовной публицистикой заключается именно в том, чтобы не ограничиваясь внутренней критикой лжеучения или раскрытием содержащихся в нем противоречий и ошибок, указать и тот положительный магнит, который привлекает к нему добрые, но нерассудительные сердца и затем раскрыть эту привлекательную идею в том лучшем совершеннейшем виде, который он приобретает в учении христианском, например, сравнить сухую любовь толстовщины, выражающуюся в вещественной и трудовой помощи ближнему, с любовью христианской не устраняющуюся и от подобных же обнаружений, но имеющей высшею целью общее духовное совершенство (— “да все едино будут в Боге” Иоан. 17 гл). и выражающуюся не в деятельности только, но в живом, нежном чувстве ко всем без исключения людям. Такой полемист будет достойным учеником божественного Павла, проповедовавшего афинянам того самого Неведомого Бога, Которому они не зная поклонялись, но в совершеннейшем христианском представлении. Вы спросите, как же сумеет пастырь церкви уловить привлекательную силу лжеучения, когда обольщенные этим учением от пастыря удаляются? Ему здесь поможет то самое, что помогло и Апостолу Павлу приблизить истинное учение о Боге к потемненному сознанию афинян — народная словесность, народное творчество, называвшее еще тогда людей родом Божьим (Деян. 17:28). Такое же значение имеет и русская изящная словесность для светского общества и юношества: в их настоящем положении она заменяет им и мораль и философию. Изучая литературу нашу, пастырь будет как бы введен в самую сердцевину русской общественности и нравственной жизни: он по ней увидит, какими именно нравственными побуждениями русские люди вовлекаются в те или другие направления мысли и жизни; поняв же это, он, при ясности и широте собственного христианского мировоззрения, уже без труда может показывать его нравственное превосходство перед всеми заблуждениями и таким образом явится для заблудших прежде всего занимательным, далее — близким, наконец — полезным, утешительным и просветительным собеседником. Тут-то он и будет для подзаконных, как подзаконный, и для не подзаконных — не подзаконным, подобно Верховному Апостолу.
Обращенные им к истине слушатели и собеседники будут обращены не случайно, не через вторичное недоразумение, как у католиков с их угождением вкусам, но именно через утоление их духовной жажды, о которой сказал Господь применительно к своему учению: “кто жаждет, иди ко Мне и пей. Кто верует в Меня , у того, как сказано в Писании, из чрева потекут реки воды живой” (Иоан. 7:37-38).
Старые люди говорили мне, что знаток святоотеческой литературы А. С. Хомяков, когда его знакомые, увлекавшиеся разными последними словами западной гуманности, приносили ему иностранные книги с высокими идеями, всегда умел находить у Отцов Церкви те же мысли, но в еще более светлом раскрытии, и победоносно противопоставлял их своим собеседникам. Вот истинное применение христианства, вот какого глубокого разумения веры и сочувственно-сострадательного понимания мысли и жизни должны достигнуть пастыри православной Церкви, чтобы осуществить ее цели на земле и, осуждая католиков за применение неискренних и лживых средств, самим не остаться осужденными за безучастие к духовным нуждам паствы.
|
