Сборник статей
Скачать 3.3 Mb.
|
АПОКАЛИПСИС КАК НАСТРОЕНИЕ: РОМАНЫ МИШЕЛЯ УЭЛЬБЕКА И ФРЕДЕРИКА БЕГБЕДЕРА Литература – не жизнь с ее острой болью и не программа новостей, сообщающая о реальности беды. Даже апокалиптический взрыв, происходящий в художественном тексте, может приблизить к приятным переживаниям. В последние годы читатель, который любит остроумные книги о последних судорогах и смерти человечества, всерьез и надолго увлекся двумя французами – Мишелем Уэльбеком и Фредериком Бегбедером. На радость всем поклонникам литературного минора Уэльбек пишет много, а Бегбедер еще больше. Основным жанром для интересующих нас писателей стал роман. Уэльбек прославился «Элементарными частицами». Потом были «Платформа» и «Возможность острова». Бегбедера в этой работе будут представлять «99 франков», «Windows on the World», «Романтический эгоист». Основной мотив всех шести произведений – кризис современного мира: человечество как вид максимально приблизилось к финалу. Попытаемся ответить на вопрос: что же это за «конец света», который так часто и столь экономически успешно для авторов происходит в текстах, скрывающихся под яркими, дорогими обложками? И есть ли в этом постоянном обращении к эсхатологической теме нечто, имеющее отношение к нравственному просвещению читателя, к проблеме, которую мы называем «дидактикой художественного текста»? Начнем с представления мира Мишеля Уэльбека. «Элементарные частицы» – это история двух единоутробных братьев, которым во второй половине 90-х исполнилось сорок лет. Брошенные матерью, полностью отдавшейся удовольствиям, эпизодически навещаемые бестолковыми отцами, они ухитрились вырасти интеллигентами, правда, разного уровня. Брюно, с детства спрятавшийся от жестокости мира в сексуальную шизофрению, стал школьным преподавателем литературы. Лолиты интересовалиски навещаемые бестолковыми отцами, , скрывающимися под я преподавателя больше, чем литература, и его – жертву эротических психозов – в конце концов принял на пожизненное содержание уютный французский дурдом. Иная судьба у брата – Мишеля Джерзински, гениального ученого, который осознал, что жизнь есть бессмысленное страдание и что с этим страданием необходимо бороться, отказываясь от традиционного рождения. В принципе, это – на своем уровне – понял и брат Брюно. Но лишь микробиологу Мишелю удалось сделать понимание стратегией развития, положившей конец историческому человечеству – «многострадальному и подлому роду, не слишком отличному от обезьян», тем не менее хранившему в себе «благородные чаяния». Пришли изначально спокойные клоны, ушли бесконечно истеричные люди. В романе «Платформа» сорокалетний Мишель, своим охлаждением к жизни похожий на героев «Элементарных частиц», без драматических эмоций, с циничными комментариями хоронит безразличного ему отца, и отправляется туристом в Таиланд, где знакомится с 27-летней Валерии – перспективным менеджером туристического бизнеса. Вскоре выясняется, что лишь она способна дать ему единственно возможное счастье – интенсивнейшую радость совокупления, без взаимных обязазательств, иногда в активном присутствии «третьих» (тоже сексуальных) лиц. Разнообразный секс без комплексов с приятным, теплым человеком – и это закон для прозы Уэльбека – рождает близость душ, почти семью, без детей, разумеется. Мишель «Платформы» тоже оказывается гением – он развивает идею секс-туризма, призванного вернуть дряхлеющим европейцам вкус к жизни. Герой и героиня вновь оказываются в Таиланде, собираются остаться здесь навсегда, но атака мусульман-террористов, уничтоживших в том числе и Валери, обеспечивает эсхатологический градус текста. Роман «Возможность острова» в композиционном плане несколько сложнее. Основной повествователь – наш современник Даниель. Его текст комментируют из далекого постчеловеческого будущего два клона-потомка Даниеля под номерами 24 и 25. Даниель – профессиональный юморист, заработавший циничными скетчами солидное состояние, которое позволяет ему обеспеченно скучать в достаточно вялых поисках новых сексуальных приключений. С годами – а в романе Даниелю значительно больше сорока – публичная жизнь юмориста начинает смертельно надоедать, впрочем, как и весь мир в целом. Исключение – женщины. Сначала появляется уже немолодая Изабель. Она «любила любовь, но не любила секс». Одно время все-таки занималась им, потом начала стесняться своего стареющего тела, потом стала пить, победила алкоголь морфием, благо денег работа в гламурных журналах принесла много. Расставание с Даниелем и самоубийство завершили обычный для героинь Уэльбека путь. Эстер – еще одна женщина героя – «любила секс, но не любила любовь». Отчасти это связано с ее молодостью. Сначала она много и разнообразно спала с Даниелем, принося ему, как было замечено выше, единственно возможное счастье. Потом ушла. Даниель оказался в секте элохимитов, обещавших бессмертие, достижимое научным путем. Чтобы это бессмертие состоялось, человек вместе со своими страстями должен исчезнуть. Тогда на смену человеку придут бесстрастные, по-своему счастливые неолюди. Так и происходит, причем личность Даниеля и оставленные им воспоминания – в основе нового мира. То, что этот мир далек от идеала, показывают записи далеких клонированных потомков. «Вечность, которая по безысходности ни в какое сравнение не идет с античным царством теней. Вечность, в которую, по Уэльбеку, неумолимо скатывается человечество», – комментирует финал романа Н. Александров [2]. Если Милану Кундере – несомненному предшественнику автора «Элементарных частиц» – его герои интересны в возрасте «за тридцать», то Уэльбек отдает предпочтение тем, кто только что перешагнул сорокалетний рубеж. «Пожалуй, здесь все же дело в физиологии. В том, как начинают седеть волосы на груди, появляться морщины под глазами. Мужские функции, извините, начинают напоминать о себе и т.п. Мужчина принимается вдруг всматриваться в окружающую жизнь и приходить к некоторым итоговым для себя выводам, превращаясь в человека мыслящего из человека, как написал Уэльбек, не слишком отличного от обезьяны», – размышляет А. Шаталов [27]. Но за проблемами раннего мужского старения, не покидающими романы Уэльбека, просматривается авторское желание увидеть в непростом возрасте современную Европу. По мнению С. Потолицына, кризис «сорока лет» испытывает весь западный мир [18]. Фредерик Бегбедер не устает повторять, что его учителя – Бодлер и Уэльбек. Посмотрим, о чем пишет ученик. В романе «99 франков» концептуалист-текстовик Октав, сочиняющий модные рекламные тексты и ненавидящий рекламу как орудие лжи и эксплуатации, остроумно рассуждает о том, как безнадежна современная цивилизация, делающая человека рабом вещей. Он без устали ищет новых женщин, упивается алкоголем и активно мешает его с кокаином. Подлечившись в специализированной клинике, успевшей спасти его от передозировки, герой вместе с коллективом рекламщиков отправляется на корпоративный отдых. Кокаина уже нет, алкоголь еще есть, есть и женщины, особое внимание к его постоянной любовнице – опытной проститутке, на глазах читателей становящейся звездой рекламы йогуртов. Все было бы хорошо – герой бросил наркотики, его ожидает грандиозное повышение по службе, почти забыта былая любовь, от которой сбежал, испугавшись ее беременности, – но в состоянии алкогольного психоза вместе с верными товарищами (здесь же проститутка-звезда) герой убивает богатую пенсионерку, отождествив ее со всем злым миром капитала, эксплуатирующим вселенную. Завершается роман картинами островного рая, куда перекочевали разные знаменитости, выдавшие себя за умерших, чтобы беззаботно наслаждаться «просто жизнью» вдали от цивилизации, которой на Остров призраков вход запрещен. Но и сюда прокрадывается мысль о том, что «человек всего лишь случайность в межзвездной пустоте». Где же выход? Вот он: «чтобы перестать умирать, достаточно перестать жить». Роман «Windows on the World» посвящен событиям 11 сентября 2001 года. Он назван в память о ресторане, который находился в одной из башен Всемирного торгового центра и был отрезан от спасения. Там и происходит основное действие: отец пришел в ресторан с двумя сыновьями – поесть, поиграть, поболтать, просто провести вместе время, ведь он давно не живет с их матерью. В башню врезается самолет: перед читателем последние минуты – едкий дым, последние страхи и утешения, жесты предсмертной смелости – погибающей семьи. За всем этим наблюдает Бегбедер (корректнее: второй повествователь романа), который сидит в ресторане одной из парижских высоток, думает о Нью-Йорке, о своих уходящих героях, о мире, которому скоро тоже придется уйти – как башням Всемирного торгового центра, как Вавилонской башне. «Эта книга навеяна любопытством, сопереживанием и ужасом. Это смесь чернухи и, надеюсь, что, с другой стороны, – некой легкости», – говорит Бегбедер, честно сообщая об истоках романа и его стиле [26]. В романе «Романтический эгоист» нет специальной истории, отягощающей внимание читателя. Это дневник богатого одинокого человека, ведущего праздный образ жизни. Он любит путешествовать – Москва, Барселона, Стамбул. Его привлекают не исторические памятники, не дух иных стран. Различия стран Бегбедер отказывается замечать, потому что во всем мире давно победил глобализм. Это действительно доказывает единство ночных клубов – истинная цель «туризма» автора-героя. Он любит женщин, о встречах и невстречах с которыми сообщает со всей откровенностью, уже знакомой по прежним произведениям. Он жалеет своих женатых товарищей, но жалеет и себя, утратившего настоящую любовь. Остается размышлять о личном кризисе, о кризисе других, о кризисе мира – вспоминать об эсхатологических образах великих культур и проецировать их на печальное настоящее. Но это очень активная печаль – вся в огнях, в бутылках, в мятых постелях и в следах черного юмора. Что общего у двух французских писателей? Герой – интеллигент 30–40 лет, при деньгах и необходимой собственности, не женат или разведен, пребывает во внутреннем кризисе, живет на излете надежды. Секс – единственная настоящая привязанность к жизни. Об этой привязанности повествователю хочется говорить постоянно, говорить без страха и цензуры. Пространством текста становится мужское сознание, низко оценивающее окружающий мир. Но сохраняется детальное изображение предметов и особенно товаров «погибающего мира» с указанием названия производящей фирмы. Частые воспоминания о Шопенгауэре, Бодлере, Селине помогают оценить общие корни двух образов современного французского пессимизма. Надо отметить, что Уэльбеку и Бегбедеру трудно ожидать одобрения от тех, кто ценит литературу за эксперимент, за открытие новых повествовательных форм. Поклонникам постмодернистского письма понятна реакция А. Роб-Грийе, постаравшегося прочитать «Элементарные частицы»: «Я получил эту книгу довольно быстро, было любопытно, потому что Уэльбек закончил тот же Агрономический институт, что и я. Но прочесть не смог. Это из тех книг, где главное содержание. То есть у автора имеются идеи, которые он хочет выразить и выражает весьма академическим языком. Нет никакой структуры, мне скучно. Я думаю, литература его вообще не слишком интересует» [27]. Есть у каждого французского писателя и свои личные, неповторимые черты. Бегбедер фрагментарнее, динамичнее. Ему ближе форма отвязного, циничного дневника, а не длинного трактата о последнем кризисе. Его герой жалуется на жизнь, но все-таки развлекается без устали. Он лет на 8–10 моложе героев Уэльбека, которые обстоятельнее в своем пессимизме, склонны к подведению печальных итогов. Уэльбек чаще обращается к футурологии, представляя, чем завершится история рода человеческого. У автора «Элементарных частиц» все суждения носят окончательный характер, чему способствует ученый стиль речей о кризисе мира. Бегбедер все время на что-то гневается, с чем-то борется, шумит в своих текстах. Хмурый Уэльбек шум практически преодолел, даже мрачноватое бегбедеровское веселье, его шокирующая ненормативность остались позади. У Бегбедера собственная жизнь становится литературным прецедентом. Центр – «Я»: явление сексуальности, чуждой стеснения и цензуры. Здесь алкоголь, наркотики, девочки – освобождение повествователя; он знает, что это тупик, это близость конца, но мысли о выходе нет. Нет потому, что эта нота бесшабашной веселой тоски, где черный юмор направляет эмоции, приносит радость – радость близости конца, уничтожения, окончательного падения в «богемный ад». Но все это лишь литература, и поэтому гибель и падение – под контролем, или как бы под контролем. С Бегбедером читатель становится смелым, раскованным, посвященным в лихую современность: модные имена, имена поэтов и философов, обладание женщинами и четкое знание о том, что все это кончится. Этот Апокалипсис не зафиксирован в одной точке. Он не есть событие с ясными границами, с четким форматом времени и пространства. Он так не успевает настать, потому что герою Бегбедера пора снова налить стакан, опять лезть под юбку, опять вдарить смехом по пустоте. Расщепление целостности в любви и смерти, в сюжете и самом Апокалипсисе – иллюзия бесконечно длящегося движения по злачным местам: Бегбедер, большой поклонник Селина, пишет нескончаемое «Путешествие на край ночного клуба». «Windows» тяжелее: давит «объективная реальность» 11 сентября, «не надо детей» уступает место «смерти детей», явление секса может победить необязательную мысль о легком Апокалипсисе, но секс не утешит, когда нью-йоркские «фаллосы» падают. В ненормативных сюжетах есть что-то освобождающее: мы не такие, мы не наркоманы, и в сексе мы сдержаннее, но есть эффект «возле»: рядом с теми, кто колется, меняет женщин и умирает вместе со своей шокирующей свободой. А вот явления индивидуальной судьбы нет, потому что опять «все мы умрем». Скорее, это знак настроения – уже все можно, и пока еще что-то хочется. Герой при этом всегда недоволен собой, он обнаруживает очередную постель и себя в ней, но всегда рефлексия, впрочем, рефлексия, не приводящая к изменению жизни, ибо тогда наступит выход из литературного события, доступного Бегбедеру. Есть кому симпатизировать – герой способен и влюбиться, но всегда что-то не получается: «такова жизнь». Художественное явление шокирующей реальности, ее эстетизация, осознание, что это тупик: «уже осознал, но еще не отказался», «уже знаю, что умру, но еще вполне жив», «секс не приносит счастья, но в данный момент мне не так уж плохо», «есть литература, толкающая к депрессии, но имена Бодлера, Селина и Шопенгауэра так приятно произносить». Грубость, ненормативщина, порно кому-то может показаться контекстом скрытой стыдливости. Апокалипсис – конец, но у наших французов это и конец полового акта: «умираем» там же, где и «возрождаемся». Войти в мир Апокалипсиса так же приятно, как и завершить сексвстречу: чувства максимальны, а чтобы не было последующей усталости, надо быстро начать все сначала. В этом смысле тексты Бегбедера бесконечны. Литература предстает в них перманентным сексом: самоубийство – это эсхатология, а ежедневная эсхатология – это секс. Но так как надо длить наслаждение, то выбираем секс, сохраняя мысль об Апокалипсисе. Вот только при этом обновления не происходит. У Мишеля Уэльбека есть синдром Милана Кундеры – «все остывает», но Уэльбек добавляет: «пусть остывает, мы его – остывающее – сексом и апокалиптической фантастикой!». Кундеровская нота пустоты и охлаждения усилена откровенностью и пессимистической футурологией. Вновь приходится констатировать силу и обаяние минора: гамлетовская интонация есть, но Гамлета нет, ибо нет ни Клавдия, ни Полония. Бороться не с кем, вражда кончилась, утрачен противник. Сила Гамлета в том, что череп Йорика – тяжкий момент, искушение, лик смерти, от которого еще есть силы уйти в борьбу. Здесь все уже прошло: череп Йорика – не острая боль, а нудный факт, известный всем. Гамлет Уэльбека понял, что Йорик – истина, стал жить с Офелией острой, почти катастрофической по интенсивности половой жизнью, пока не убедился, что Офелия стареет, да и ему уже не очень хочется. Возможно ли совокупление на кладбище всемирных иллюзий? Если это Уэльбек, то да. Здесь слияние дряхлеющих тел, неслиянность уже упокоившихся душ. Читая Уэльбека, еще раз убеждаешься: Апокалипсис – это романтизация. «Жить не хочется», «все надоело»; эсхатология эту печальную интуицию возводит в «эпос». Страдающий Вавилон, романтический Содом, грустный антихрист. Нет предсмертной битвы, но последнее поражение есть. Романы Уэльбека – о том, что попытка любви обречена. Несравненная сила, энергия и обреченность секса. Здесь минор становится особо впечатляющим: неразрешимость полового акта – или снова совокупиться, или уж навсегда исчезнуть в суициде. Есть жажда полного соединения при четком понимании конечности и все окутывающего небытия. Идет настойчивый поиск бессмертия в сексе. Найти не удается. Задача – «остановить себя», поэтому рожать не будем, будем себя клонировать. «Все книги Уэльбека в этом жанре: звонки по случаю конца света, единый метатекст о Европе, весело разбросавшей все краеугольные камни», – справедливо пишет Е.Дьякова [11]. Но о присутствии эсхатологии в творчестве Уэльбека и Бегбедера надо говорить осторожно: в современном Апокалипсисе – и в этом самое важное отличие от новозаветного «Откровения» – сюжет кризиса, осуждения и уничтожения человека очевиднее сюжета «Небесного Иерусалима» для спасенных праведников. Будем откровенны: второго сюжета у изучаемых нами французов нет вовсе. Нет, впрочем, и антихриста, нет красного дракона из XII главы «Апокалипсиса Иоанна», нет масштабных природных катастроф, нет ни Церкви, ни Христа, ни его второго пришествия. С.Дубин считает, что роман «Элементарные частицы» стал «первым заметным воплощением новейшего эсхатологического мифа во французской литературе» [10]. Н.Александров, соглашаясь с Дубиным, добавляет: «апокалипсис настоящего, увиденный из будущего» [1]. Эсхатологические мысли роман «Элементарные частицы» подсказывает постоянно. Утрата и исчезновение – закон нашего жестокого мира, не имеющего никакого нравственного смысла: родители бросают своих детей; черви пожирают труп; рыдает мальчик Брюно, которого плохие одноклассники измазали в дерьме; вот умер кенарь Мишеля, и теперь его надо просто выбросить в мусорник. Обнаруживаются исторические основы близкого футурологического конца: в 1974 году приняты законы о разводе по обоюдному согласию; закон, разрешающий аборты; чуть позже получила одобрение эвтаназия. Познание людского удела происходит экзистенциально, как в сцене перезахоронения бабушки Мишеля: «Он успел увидеть череп, замаранный грязью, с пустыми глазницами, с которого свисали клочья седых волос, разрозненные позвонки, смешанные с землей. Он понял. (…) Значит, вот оно как. Двадцать лет спустя остаются косточки, перемешанные с землей, и масса седых волос, невероятно густых и живых. Он снова увидел свою бабушку, как она вышивала, сидя перед телевизором, как шла на кухню. Так вот к чему все сводится» [24, 300–301]. Происходит познание «конца человека» и научным путем, согласованным с познанием экзистенциальным: «Любой генетический код, сколь угодно сложный, может быть перезаписан в стандартной, структурно стабилизированной форме, недоступной для нарушений и мутаций. (…) Всякое живое существо, как бы ни было оно развито, может быть трансформировано в похожее, но размножаемое посредством клонирования в бессмертное. (…) Человечество должно исчезнуть, дать жизнь новому роду, бесполому и бессмертному, тем самым преодолев индивидуальность, разобщенность и понятие будущего» [24, 400–401]. В.Шаров, автор романов «Репетиции», «До и во время», «Воскрешение Лазаря», и сам большой специалист в литературной эсхатологии, не без оснований пишет о «естественнонаучном комментарии, сделанном занудно и без всякого вдохновения» [28]. Герои пребывают в мире вражды и смерти. Это исходная мысль автора, а также итог познания героев. Христианство не помогает, да и никто не обращается к его помощи. Фигуру священника здесь трудно представить. Угадывается отдаленный свет библейских архетипов. Но это не «Иов»: нет здесь мировой скорби в контексте личной трагедии, нет фабулы изломанной судьбы. Скорее, это «Екклезиаст»: печаль есть, мировая скорбь – на высоком уровне, а вот страданий, вызванных внешними, объективными причинами, нет. Поэтому и преображения нет, как нет и воскресения. Здесь мудрецы – 40-летние: старцы печального финала. Те, кто старше, в сюжет и речь не попадают, авторов не интересуют. Впрочем, в ветхозаветном «Екклезиасте» есть Бог, оставляющий философу надежду. Этого нельзя сказать о мире Уэльбека и Бегбедера. То, что человек состарился и уходит, ясно и в романе «Платформа»: «Только я собрался принять ванну, как туда заявился таракан. Выбрал подходящее время, лучше не придумаешь. Скользил по кафелю, черт такой; я стал искать глазами тапок, хотя в душе понимал, что шансов разделаться с ним у меня немного. Стоит ли бороться? С тараканами, с хандрой? (…) Мы обречены. Тараканы совокупляются весьма неуклюже и, похоже, без особой радости, зато делают это часто, и мутация происходит у них очень быстро; мы против них бессильны» [23, 22]. Появление Валери позволило герою вернуть на время душевное здоровье. Но едва успело прийти счастье гармоничного слияния с женщиной, как бытие отвечает «террористической атакой»: Уэльбек подробно, с натуралистическими деталями описывает, как «агонизирующих людей» «разорвало изнутри». Исламисты так же неумолимы и бесчеловечны, как саранча, подобная коням, как звезда полынь, отравившая треть вод. Но философия исчезновения все же важнее визуального апокалиптического ряда: «Я понял смерть; не думаю, что она причинит мне страдания. Я познал ненависть, презрение, уныние и многое другое; я даже познал короткие мгновения любви. От меня не останется ничего, я и не заслуживаю того, чтоб от меня что-то осталось; я прожил заурядную во всех отношениях жизнь. (…) Квартиру мою сдадут другому иностранцу. И меня забудут. Очень быстро» [23, 138]. В романе «Возможность острова» картина конца еще более объемна. Есть и коллективный суицид утративших молодость: «Уродливое, одряхлевшее старческое тело уже сделалось предметом единодушного отвращения» [22, 93]. Есть и природное соответствие людским несчастьям: «Таяние ледников случилось в конце Первого сокращения и привело к снижению населения планеты с четырнадцати миллиардов до семисот миллионов человек. Второе Сокращение было более постепенным; оно шло на протяжении Великой Засухи и продолжается в наши дни. Третье сокращение будет окончательным; оно еще предстоит» [22, 115]. Есть и превращение тоталитарной секты в идеологию масс: «Элохимизм шагал, так сказать, в ногу с потребительским капитализмом, который, сделав молодость высшей, исключительно желанной ценностью, тем самым подорвал почтение к традициям и культ предков, поскольку сулил возможность навечно сохранить эту самую молодость и связанные с нею удовольствия. Интересно, что дольше и упорнее всех сопротивлялся ислам». Ислам стал тем, чем было христианство для средневековья: «Однако все это не могло продолжаться вечно: уже через несколько лет нежелание стареть, становиться как все, превращаться в раздобревшую мамашу захватило и иммигрантов» [22, 352]. Крушение ислама напоминает крушение коммунизма. Никто, конечно, не называет элохимизм религией антихриста. Все, как могут, способствуют закату классического человечества. Что же все-таки случилось? Нечего стало есть? Замучили войны? Или демоны прорвали тонкую границу духовного и физического миров? Нет, все серьезнее: нельзя сохранить молодость, с половым наслаждением постепенно приходится расставаться, никак не кончаются деньги, а ведь уже нет никакого желания превращать их в товары и услуги. Нет ни одного героя, способного позитивно воспринимать мир. Мировые религии персонально не выражены, их просто не видят. О них еще способны говорить, но отчужденно, как говорят о чем-то далеком, ненужном и небезопасном. Антихриста, в принципе, тоже нет, потому что присутствие этого эсхатологического персонажа предполагает динамизм личности, четкое движение в мире добра и зла, в пространстве этических конфликтов. Здесь такое движение уже невозможно. Конец человечества оборачивается радикальным упрощением, обесцвечиванием западного литературного героя: вместо любви – психофизиология секса, вместо борьбы – размышление о всеуничтожающей смерти, вместо поисков смысла – псалом о бессмыслии. Тем, кто готов склониться к мрачным выводам героев Уэльбека, надо напомнить, что «сладковатый душок якобы гибнущей цивилизации был ходовым ароматом во все времена» [10]. У Бегбедера есть намек на «антихриста мира потребления». «Ну зачем вы сделали из меня Повелителя мира? (…) Разве я виноват, что человечество решило заменить Господа Бога товарами широкого потребления», – восклицает герой-повествователь в романе «99 франков» [8, 25]. Он знает «10 заповедей креатора», сообщает читателю, что сейчас «вместо Логоса – логотип», а «Христос – лучший в мире рекламист». Но вот искушать этому «антихристу» некого, потому что все давно готовы к любым отступлениям и падениям. Итог познания в «99 франков» – бесперспективность мира, но стиль отличается от стиля Уэльбека повышенной экспрессией. «Думали ли вы когда-нибудь, что все, кто вам встречается на улице, все, кто проезжает мимо на машинах, все они, абсолютно все без исключения, обречены на смерть? И вон тот дурачок за рулем своей «Audi Quattro». И вон та сорокалетняя психопатка, что обогнала нас на своем «Mini Austin»! И все обитатели многоэтажек, понастроенных за этими антишумовыми, но совершенно неэффективными барьерами! Способны ли вы представить себе, что все они рано или поздно превратятся в кучи гниющих трупов? С тех пор как существует наша планета, на ней прожили свои жизни восемьдесят миллиардов человек. Запомните эту цифру, девушки! Вообразите, что мы с вами ходим по восьмидесяти миллиардам жмуриков! А теперь подумайте о том, что все мы, кому еще дана отсрочка, представляем собой будущую гигантскую свалку смердящей падали! Жизнь – это сплошной геноцид» [8, 179–180]. У Уэльбека такого числа восклицательных знаков не наберется во всех его романах, но главная мысль – на общей волне. «Windows on the World» – роман о реальных событиях, действительно близких к классическому Апокалипсису. Когда умираешь от наркотиков, сексуального пресыщения или просто от пустоты, которую даже не можешь выразить в слове, Апокалипсис становится формой романтизации сюжета. Когда срабатывает система «я погибаю – ты погибаешь – мы погибаем», общая катастрофа выглядит как одухотворение многих отдельных смертей. Посреди всеобщей гибели некогда ставить вопрос и о личной вине. Общий Апокалипсис – преодоление одиночества: «Все они превратятся во всадников Апокалипсиса, соединятся в Конце Света» [7, 5]. Есть рассуждения и об одном из самых известных символов греха: «А Вавилонская башня? Не в ней ли я сейчас нахожусь? (…) И месть Бога оказалась куда более изощренной и жестокой: он запретил людям употреблять одни и те же слова для обозначения вещей. (…) Божественная кара состоит в том, чтобы помешать людям общаться друг с другом. Вавилонская башня была первой попыткой глобализации. Если понимать Книгу Бытия буквально, как миллионы американцев, тогда Бог против глобализма. Иудеохристианство основано на идее, что нужны синхронные переводчики, чуждые друг другу языки, что еще долго придется потеть, прежде чем возможно будет донести до всех Писание, что род человеческий разделяют экзотические идиомы и темные словеса. Бог против Нью-Йорка» [7, 57]. Ни к каким сюжетным действиям эта «мудрость» не приводит. Никаких особых нравственных последствий «Вавилон» не вызывает. Но можно поговорить об «апокалиптической вежливости», о том, что «конец света делает великодушным». Слышен апокалиптический смех. Заметим, что повествование ведется из самой Вавилонской башни. Американскую уничтожили, осталась парижская. Главное в том, что она осталась как образ жизни и пространство повествования. «Игра в декаданс» имеет свой психологический контекст. Слово об Апокалипсисе – всеобщей катастрофе – позволяет раствориться в предсмертном коллективизме. И раз не удалось человечеству, по мнению Уэльбека и Бегбедера, соединиться в делах добра, в служении свету, то хотя бы единение в гибели создаст образ нашего общего памятника – судя по всему, кладбищенского. Есть что-то пронзительное в том, что предлагают нам французы: чувствовать себя человеком и созерцать при этом свежую могилу человечества, а, значит, в определенной мере, и свою. Это «негативный» вариант «соборности»: в смерти нашей мы едины! Здесь близкое устранение мира людей снимает вопрос о правых и виноватых, «ибо забудут и мудрого, и глупого». Если существует обаяние безответственности, то оно здесь. В «Романтическом эгоисте» принципы эсхатологической психологии проясняются в несмолкающей болтовне повествователя, который дает возможность читателю издеваться и над миром и над тем, кто повествует о нем: «Неминуемая катастрофа: Земля погибнет, это раз. Непоколебимая уверенность: я тоже умру, это два. Вопрос на повестке дня: кто первый? Земля или я? Лучше бы Земля, потому что тогда и я там же буду. Если уж подыхать, так с музыкой. Любя себя, я очень рассчитываю на конец света. Не исключено, что все люди мне подобны; это объяснило бы тот факт, что они изо всех сил стараются ускорить Апокалипсис: чтобы не умереть в одиночку. (…) Люблю я свое несчастье. Оно составляет мне компанию. Порой, когда я временно счастлив, мне даже не хватает этой занозы. На хандру легко подсесть» [6, 37]; «Апокалипсис сегодня. Мне повезло, что я встретил тебя накануне конца света. Мы сможем полюбоваться им из окна. Атомные грибы отразятся в твоих изумрудных глазах. Скоро не будет воздуха, потом воды, потом мы останемся с тобой вдвоем» [6, 63]; «Апокалипсический гедонизм – вот правильное состояние духа на сегодняшний день. Раз уж мы уверены, что небо непременно рухнет нам на голову, надо немедленно начать жить на всю катушку, это самая здоровая реакция» [6, 67]; «Это конец света, и мне хорошо», – поет группа «REM», вот вам и краткое содержание современного мира. (…) Среднестатистический человек XXI столетия – это денди-стоик, который тащится от собственных нигилистических подвигов. Раньше в эту элегантную позу вставали только лучшие представители писателей-пессимистов (Леопарди, Шопенгауэр, Амьель, Бенжамин, Чоран, Жаккар, Россе…). Отныне народные массы требуют собственной аннигиляции, пожирая второй десерт. Коллективное самоубийство пробуждает аппетит» [6, 105]. Здесь свою собственную жизнь, как и существование человечества в целом, научились наблюдать заинтересованно, но все-таки со стороны, на дистанции, как голливудский фильм в комфортном кинотеатре. В «Окнах» Бегбедера герои удивляются, что, похоже, не будет очередного «бэтмена», спасающего от зла. Но для читателя, отделенного от роковых башен, «эффект Голливуда» сохраняется. Причем «фильм» становится еще более совершенным, так как в финале герои погибают, опровергая законы популярных триллеров. Представить человека и мир несуществующими, завершившими бытие, – одна из «медитаций» популярных французов. Главный предъявитель претензий, да и главный судья в этом мире – сам человек. Нет человека, нет суда. Мысль об Апокалипсисе может раскрепощать и даже успокаивать. Ясно, что ни Уэльбек, ни Бегбедер, ни их герои не могут назвать себя христианами. «Я не только никогда не исповедовал никакой религии, но даже возможности такой никогда не рассматривал», – признается Даниель из «Возможности острова» [22, 254]. Но о Боге – точнее, о его отсутствии, о «неспасении» – здесь рассуждать любят. То, что богословие востребовано современной словесностью, показывает и книга 2004 года «Я верую – Я тоже нет», представляющая собой длинный диалог между Бегбедером и католическим епископом Жаном-Мишелем ди Фалько – известным теологом, историком Церкви и христианским публицистом. Разговор происходит на духовной территории популярного писателя: он задает священнослужителю вопросы умного атеиста; епископ, безусловно готовый к компромиссам, должен оправдываться, пытаясь мягко объяснить собеседнику, что Бог – это не совсем то, что ему кажется, что нельзя винить Бога во всех земных бедах. Но Бегбедер слышит плохо, да и книга, похоже, написана не в помощь богоискателям, а для поклонников Бегбедера, которые еще раз могут убедиться в постоянстве его мировосприятия: «Реальность сводится к следующему: я чувствую, что все мы живем в мире, конец которого близок (возможно, наша планета протянет недолго, и надо сделать все для спасения природы и окружающей среды), что все люди рехнулись, жизнь наша совершенно пуста и человек катится навстречу собственной гибели» [25, 214]; «Апокалиптический гедонизм Запада – это бегство вперед, к роскоши, комфорту, потреблению – доходит до стадии, когда наступает отвращение. (…) Стало быть, чего-то не хватает. (…) Вероятно, последний шанс Бога – разочарование, к которому мы, кажется, близки…» [25, 226]. Бегбедер не может не сообщить священнику, что помнит время и место десяти своих лучших оргазмов, что групповой секс – заполнение «духовной пустоты». «Я не в состоянии понять, как двое, если они любят друг друга, могут согласиться пережить такую ситуацию», – удивляется французский епископ [25, 231]. «У нас на первом месте верность своим удовольствиям», – терпеливо объясняет Бегбедер. Оппозиция чувств и состояний, восходящих к архетипическим образам «ада» и «рая», появляется часто. Иногда Брюно из «Элементарных частиц» выражает свой пессимизм словами, создающими образ альтернативного, инверсионного богословия: «Если бы Христос не воскрес, как чистосердечно признается святой Павел, наша вера была бы тщетной. Христос не воскрес, он проиграл свою битву со смертью». Бытие предстает пространством смерти, «адом», которому противопоставляется простой чувственный «рай»: «Я написал сценарий райского фильма на тему нового Иерусалима. Действие происходит на острове, населенном исключительно голыми женщинами и маленькими собачками. Мужчины вследствие биологической катастрофы исчезли, так же как почти весь животный мир. Время на острове остановилось, климат мягкий и ровный, деревья круглый год плодоносят. Женщины вечно свежи и в самом расцвете, собачки вечно резвы и игривы. Пока женщины купаются и ласкают друг друга, собачки шалят и скачут вокруг» [24, 337–338]. «Чему уподобить Бога?», – спрашивает себя главный герой «Платформы». Ответ не предполагает специальной теологической подготовки: «Когда я доводил Валерии до оргазма, когда тело ее содрогалось в моих объятиях, меня порой охватывало мгновенное, но пронзительное ощущение, что я поднимаюсь на новый, совершенно иной уровень сознания, где не существует зла. В минуты, когда ее плоть прорывалась к наслаждению, время останавливалось, а я чувствовал себя богом, повелевающим бурями» [23, 71]. Увы, но божественное в этом мире длится недолго и познается в интенсивности полового акта. В романах Уэльбека Бог – как идея и образ мысли – умирает дважды. Сначала выражается полное согласие с известным тезисом, провозглашенным Ницше. Тут же предпринимается попытка обожествить сферу сексуальных отношений. Но они не могут длиться вечно, потому что равны лишь быстро ускользающей молодости. И Бог – теперь уже божество уэльбеково – умирает еще раз. Оно, конечно, может возвращаться: «В нашем распоряжении есть постоянный, легко доступный источник наслаждения – половые органы. Бог, как на грех, сотворивший нас недолговечными, никчемными, злыми, предусмотрел хоть такую слабую компенсацию. Если бы мы не имели иногда немного радости от секса, что бы представляла собой наша жизнь? Бесполезную борьбу с окостенением суставов и кариесом» [23, 92]. Но в этом божественном сексе герои обнаруживают не только мимолетное счастье, но и причину безысходных страданий, начало ненужной старости, где совокупление живет лишь в воспоминаниях, в рефлексии. Для героя эта рефлексия завершается выбором самоубийства, для человечества – созданием мира, в котором нет места страдающему и любящему человеку. Ни Уэльбек, ни Бегбедер не чувствуют в христианстве силы, с которой стоит считаться. С исламом дела обстоят несколько иначе. «Один египтянин», «биохимик по образованию», «здравомыслящий и остроумный человек» сообщает главному герою «Платформы»: «Нет, месье. Ислам мог зародиться лишь в бессмысленной пустыне у чумазых бедуинов, которые только и умели, что, извините меня, верблюдов трахать. Обратите внимание, месье: чем ближе религия к монотеизму, тем она бесчеловечней, а из всех религий именно ислам навязывает самый радикальный монотеизм. Не успев появиться на свет, он заявляет о себе чередой захватнических войн и кровавых побоищ; и пока он существует, в мире не будет согласия. (…) Единобожие! Какой абсурд! Бесчеловечный, убийственный!» [23, 108]. Романы Уэльбека и Бегбедера – о кризисе монотеистического идеала, о катастрофе мира, в котором всегда есть, с кем и чем бороться. «Ситуация необратима. Она не меняется со времен Паскаля: человек продолжает спасаться от страха смерти в развлечениях. Просто оно, развлечение, стало таким всемогущим, что заменило самого Бога», – философствует герой «99 франков» [8, 201–202]. В романах Уэльбека и Бегбедера угасают межличностные конфликты. Нет даже вражды человека с человеком, нет «Востока» и «Запада». Ислам здесь больше напоминает не агрессивную религию и пассионарную культуру, а некую персонификацию бессмысленной жестокости мира. Даже любовных треугольников нет, потому что вполне можно жить втроем, можно встречаться и впятером. Групповой секс – этот эротический коммунизм – становится повседневной практикой снятия серьезных конфликтов. Здесь только одно противостояние – с миром, все остальные просто исчезают. В этом пространстве недопустимы люди традиционалистских убеждений. Ни у кого не предполагается никакой праведности, ни намека на святость – никогда и ни у кого: «Иисус подставлял вторую щеку, согласен. Иисус не любил насилие. Но в нем была ненависть, пускай он отрицал это, пускай не высказывал ее, она все равно жила в нем, неумолимая жажда справедливости. А не кресте он поносил весь свет и отрекался от отца. Плевать ему было на сострадание – Иисусу на кресте» [7, 121]. «Кто безумец? Кто святой? Наш Бог – распятый. Мы поклоняемся бородачу в набедренной повязке, претерпевшему крестную муку. Пора основать новую религию, символом которой будут две горящие башни. Выстроим церкви в форме двух параллелепипедов, и пускай в момент причастия в них врезаются две телеуправляемые модели самолетов. И когда самолеты протаранят башни, присутствующих попросят преклонить колена» [118]. Не стоит придавать этому «ритуалу» слишком большое значение. Бегбедеру весьма приятно рассуждать о «возвышенно страшном». Но есть во всем этом и нечто серьезное. «Неспасение» стало доминирующим чувством. Самое неприятное в Европе Уэльбека и Бегбедера – готовность к поражению. Причем, авторы и герои признают, что метафизическое поражение давно уже состоялось. Когда оба писателя подводят к мысли о том, что сначала нас победит ислам, а потом ислам будет побежден нашей безумной тягой к беспредельным удовольствиям, они вряд ли играют и кокетничают. Здесь, похоже, есть то, что действительно кажется им правдой. «Почему мне так хочется, чтобы меня любили? Потому что Бога нет. Если бы я в Него верил, его любви мне, может быть, хватило бы. Некоторые атеисты компенсируют отсутствие Бога, становясь донжуанами. Но можно ли божественную любовь заменить женской?» [6, 67]. Еще один вариант замены – влечение к пустоте. Если монотеизм – плохо, то буддизм – хорошо. Как Апокалипсис может быть романтизацией воли к гибели, достойной сценической площадкой для собственного угасания, так и буддизм в этом художественном мире способен скрывать, поднимая на философский уровень, сильнейшую страсть к исходу из жизни, исчезновению. Эсхатология Уэльбека использует привычные для европейца христианские понятия, но помещает их в контекст мышления, напоминающего буддизм: не второе пришествие и суд, а сознательный отказ человечества от тех «страстей», которые и есть жизнь. В постапокалиптическом неочеловечестве, которое стало последней стадией угасания жизни в романе «Возможность острова», восточная философия востребована: «Размышляя о смерти, мы достигли того состояния духа, к которому, как гласят тексты цейлонских монахов, стремились буддисты «малой колесницы»; наша жизнь, исчезая, «подобна задутой свече». А еще мы можем сказать, вслед за Верховной Сестрой, что наши поколения сменяют друг друга, «подобно страницам листаемой книги» [22, 169]. В сознательном, непреклонном движении к гибели есть своя последовательность, своя эстетика. Герой «Элементарных частиц» сомневается, стоит ли ему возвращаться на работу, которая приведет к рождению «гениального» проекта о самоустранении человечества. Восток посылает свою молчаливую помощь: «Мишель бросил взгляд на маленькую кхмерскую статуэтку, стоявшую в центре на каминной полке; выполненная весьма изящно, она изображала проповедующего Будду. Он откашлялся, прочищая горло; потом сказал, что сказал, что принимает предложение» [24, 165]. Брюно иногда удается подойти к доступной ему нирване: «Сам же он мало-помалу начинал погружаться в спячку; он ничего больше не просил, ничего уже не искал, ни в чем не принимал никакого участия; медленно, постепенно его дух восходил к царству небытия, к чистому экстазу не-присутствия в мире» [24, 171]. Мишель возле смертельно больной Аннабель читает собрание буддийских медитаций. Исчезновение Джерзински порождает легенду, что он отправился «в Тибет, дабы проверить результаты своей работы сопоставлением с некоторыми положениями традиционного буддизма» [24, 396]. В современной культуре интерес к буддизму проявляет себя часто – и в области формы, и в области содержания. Особенно очевиден он во французской литературе. М. Бланшо, А. Роб-Грийе, Р. Мерлю, М. Кундере интересен идеал угасания страстей, снижения пафоса, лишения времени и пространства социальной конкретности. Буддийская модель остановки колеса рождений и смертей привлекает и обещанием психологического успокоения, и объяснением причинно-следственных отношений, определяющих мучительный путь человека. Но еще очевиднее у буддиста Уэльбека неприятие жизни как бесконечного телесного унижения, особенно заметного в процессе старения. «Ветшает тело, крепчает дух», – это сказано не о героях Уэльбека и Бегбедера. Дух в их романах, перестав подпитываться телесными наслаждениями, хочет покинуть физические пределы. Других пределов здесь, впрочем, нет. «Улыбка Будды витает над руинами» в романе «Платформа». Буддизм облегчает выход главного героя этого произведения из тяжкого похмелья: «Проснулся я с чудовищной головной болью и долго блевал над унитазом. Было пять часов утра: к девочкам идти поздно, к завтраку рано. В ящике тумбочки я обнаружил Библию на английскоя языке и книгу про учение Будды» [23, 45]. Библия в этом момент Мишелю без надобности, он обращается к «учению Будды». Далее в романе – объемная цитата об «иллюзорном бытии». Есть здесь и терапевтический вариант буддизма – сильные антидепрессанты, морфий, кокаин, алкоголь. Особенно часто таблетки встречаются в мире Бегбедера. Суть этого неогностицизма, который востребован обоими писателями, в недовольстве жизнью, заключенной в телесные оковы, которые к тому же быстро ветшают и разрушаются, не обеспечивая никакой свободы духа. Тут речь идет о трагедии плоти. М.Золотоносов считает, что Уэльбек уловил «сверхидею западной культуры»: «Тело, которое не может быть источником радости и счастья, не должно жить и должно быть уничтожено» [14]. Юный Мишель из «Элементарных частиц», испытывающий светлые чувства к девочке, был атакован в кустах паразитами: «страшный зуд», «красные прыщи». Он «встретился не с Любовью, а с клещиком-краснотелкой» [24, 42]. Будущий протагонист научного Апокалипсиса в детстве смотрел передачу «Жизнь животных». Что он видел? Всеобщее пожирание: «Мишеля трясло от отвращения, и в эти минуты он также ощущал, как растет в нем непререкаемая убежденность: в целом дикая природа, какова она есть, не что иное, как самая гнусная подлость; дикая природа в ее целостности не что иное, как оправдание тотального разрушения, всемирного геноцида, а предназначение человека на земле, может статься, в том и заключается, чтобы довести этот холокост до конца» [24, 46]. А кто убивает Кристиан и Аннабель – последних женщин Брюно и Мишеля? Убивает то самое бытие, которое явилось Мишелю в передаче «Жизнь животных». Впрочем, женщины, особенно Аннабель, были готовы к такому повороту событий: «Мне бы хотелось, чтобы жизнь прошла как можно скорее» [24, 305]. «Установки современного сознания больше не согласуются с нашей смертной юдолью»: старение и болезни стали непереносимы. После смерти Аннабель Мишель «пережил ощущение всесилия пустоты» [24, 373]. Аннабель выбрала кремацию – даже мертвыми телами оставаться в этом мире герои не желают. Атеизм, допускающий веру в пустоту, может стать основой увлекательной игры: в романе «Возможность острова» герои, ни в кого и ни во что не верующие, создают секту элохимитов, проповедующую спасение от инопланетян. Все становится значительно серьезнее, когда первоначальная фантастика сменяется практикой сознательного искоренения людей ради клонированного неочеловечества. Одна из причин европейского неогностицизма – пресыщение: «Как можно быть несчастным при банковском счете в 2 миллиона евро?», – вопрошает герой Бегбедера [8, 156]. В России многие еще не успели насытиться, о чем часто напоминают критики. Ю.Вишневецкая: «Но надо сказать, что сплин, вызванный избытком дорогих удовольствий, для России все же не совсем органичен. Рассказы об ужасах материальных благ у нас пока что выглядят милым кокетством, читатель с интересом и без всякого отвращения заглядывает в «страшный» мир потребления» [9]. М.Золотоносов: «На фоне успеха этого пессимистического романа («Элементарные частицы») физиологический оптимизм современной русской жизни, полной вожделения и убийства (которые всегда рядом), выглядит как чистая «подростковость» [15]. Но ведь дело не в доступности шикарных товаров и не в размере банковских счетов. Да и сама жажда «материальных благ» может быть страшнее их обладания, порождая знакомое французам чувство отвращения к жизни. «Как все-таки утомителен гедонизм», – восклицает бегбедеровский «романтический эгоист». «Мне не нравится мир, в котором мы живем», – просто и ясно говорит Валерии из «Платформы» Уэльбека. Критик Д.Стахов делает выводы, применимые не только к этому роману: «Главным в «Платформе» представляется общий настрой, общая атмосфера. Настрой безысходности, атмосфера пустоты и бессмысленности. Жизнь – дерьмо. Быть может, я огрубляю, но лейтмотив романа таков» [21]. «Голливудские фильмы – это хорошо, а вот триллер в реальности – это плохо», – убеждаются те, кому суждено умереть в романе Бегбедера, посвященном событиям 11 сентября. Герои могут и не знать, кто их убивает. Автор знает. Но ни у кого нет даже защитной ненависти к убийцам, настолько велико утомление. Вопрос о свободе здесь специально не ставится, но герои чувствуют: дети и старики свободе мешают. Первые заполняют жизнь, тормозя движение страстей. Вторые напоминают о смерти. Уэльбековский Будда недвусмысленно предлагает рассмотреть возможность самоубийства всем, кому за сорок. Непонимание и неприятие детства в «Элементарных частицах» передается по наследству. Мать Брюно и Мишеля бросает их без всякого сожаления. Став отцом, Брюно недолго был вместе с сыном: «Ребенок – это ловушка, которая захлопывается, враг, которого ты обязан содержать и который тебя переживет» [24, 221]; Кристиан, незадолго до собственного ухода, размышляет о возможной смерти сына, с которым не сложились отношения: «Если бы он разбился на мотоцикле, мне было бы больно, но, думаю, я бы испытала облегчение» [24, 279]. Прочитавший «Возможность острова» вряд ли забудет размышление главного героя: «В день, когда мой сын покончил с собой, я сделал себе яичницу с помидорами. Живая собака лучше мертвого льва, прав был Екклесиаст. Я никогда не любил этого ребенка: он был тупой, как его мать, и злой, как отец. Не вижу никакой трагедии в том, что он умер; без таких людей прекрасно можно обойтись» [22, 30]. «Ребенок – это нечто вроде порочного, от природы жестокого карлика», – позже скажет мудрый Даниель [22, 67]. Брюно из «Элементарных частиц» удалось увидеться с умирающей матерью: «Ты всего лишь старая шлюха, – сообщил он назидательным тоном. – Ты заслуживаешь того, чтобы околеть» [24, 335]. Такие здесь «благословения». Хочешь приблизить Апокалипсис – уничтожь обаяние детства и уважение к старости. Большие проблемы у героев с чувством времени: нет ни власти прошлого, ни мечты о будущем. Иногда героини Уэльбека все-таки рассуждают о детях. В это время они думают о мужчинах, которые в процессе любовных игр резко сбрасывают возраст, вызывая у подруг сентиментальные чувства. Роман «Платформа» начинается с воспоминаний главного героя: «Год назад умер мой отец. (…) Старый хрен умел устраиваться, пожил в свое удовольствие» [23, 3]. Трудно не вспомнить роман А.Камю «Посторонний»: Мерсо у гроба матери – молчание, сигарета, кофе. Здесь бесконечный комментарий. Мишель долго и нудно издевается над умершим родителем. Детей у него нет. Объяснения понятны: «Откровенно говоря, я всегда испытывал некоторое отвращение к детям; они представлялись мне маленькими чудовищами, которые только и делают, что какают и истошно вопят; мысль о ребенке никогда не приходила мне в голову» [23, 124]. Многие могут, вслед за Валери, сказать, что «не нравится мир, в котором приходится жить». Скорее всего, это будет мимолетное настроение. Но здесь это именно «платформа», на которой твердо стоят герои. Мрачный гротеск – в слишком откровенных речах, в доведении мыслей, иногда посещающих человека, до логического предела, до жестокой формулы и дидактического тезиса. В «99 франках» кончает с собой Софи – бывшая подруга Октава, так и не доносившая не нужного ему ребенка. Повествователь комментирует в свойственной ему манере: «Когда беременная женщина кончает с собой, это двойная смерть по цене одной – совсем как в рекламе моющих средств» [8, 352]. С миром прошлого (отцы) и миром будущего (дети) связи уничтожены. У Бегбедера, впрочем, иногда появляется образ дочери, которую воспитывает не он. Почему? Потому что «любовь живет три года» (см. одноименный роман Бегбедера), а они уже прошли. Сближение с детьми происходит в романе «Windows on the World», но оно – предсмертное. Отец не может спасти своих детей, как раньше не смог остаться с ними в одной семье. Да и как остаться? «Я ушел от нее именно из-за денег: я больше не мог возвращаться домой, имея столько деньжищ в кармане» [7, 24]. «Я думал, что делать детей – лучший способ победить смерть. Ничего подобного. Можно умереть вместе с ними, и тогда нас как будто и не было на свете», – философствует герой, возвращая читателя к мортальной атмосфере повествования [7, 96]. В «Романтическом эгоисте» герою выпал шанс стать отцом. Но что-то не получается: «Я попытался ее успокоить, но на моем багровеющем лбу словно выступило крупными буквами: «СУКА! СДЕЛАЙ АБОРТ!» [6, 19]. Последняя сцена «Братьев Карамазовых» здесь явно невозможна. Вместо детей, семьи и религии, вместо положительной философии – освобожденный эрос. «Секс являлся главным смыслом его существования», – сказано о Брюно [24, 83]. Кристиан, подруга героя, убеждена в его лечебном действии: «Я знаю, что нужно сделать. Давай съездим на мыс Агд, устроим групповушку в нудистском секторе. (…) И тебе тоже нужно отдохнуть, ты нуждаешься в оргазмах в кругу самых разнообразных женщин» [24, 279]. «Вся моя жизнь превратилась в игру, игру возбуждающую и приятную, единственную, какая доступна взрослым; я погрузился в мир сладких желаний и бесконечного наслаждения», – признается герой «Платформы» после встречи с Валери [23, 90]. Секс высоко оценивается как способность дарить, как открытость миру. Временно (и очень недолго) здесь царит простое – уэльбеково – счастье: «За исключением полового акта, в жизни очень редки мгновения, когда тело наслаждается, исполняется радости просто оттого, что существует на свете» [23, 122]. В мире Уэльбека недалеко и до его ритуализации, о чем сообщает Кристиан, вспоминающая о бывшем муже: «Я была горда тем, что вызываю у него эрекцию, у меня есть фотография его вставшего члена, я всегда ее храню в сумочке: для меня это вроде священного изображения» [24, 185]. Герои Бегбедера тоже много знают о природе полового чувства: «Любовь – это когда секс становится таким потрясающим, что уже не можешь заниматься им ни с кем другим. Наваждение перемещается из члена в мозг» [6, 69]. На первый взгляд, счастье эротического слияния в текстах Уэльбека и Бегбедера настолько очевидно, что основной конфликт обнаружить совсем не сложно: секс противопоставлен всем остальным жизненным сюжетам, только в нем – желанный рай. Но это только на первый взгляд. Неогностическая дидактика (при всей условности этого понятия) не только не исчезает, но обретает здесь свою кульминацию. Слишком много, особенно у Уэльбека, порнографических сцен, слишком натуралистичны и механистичны они, чтобы служить действительным аргументом в пользу радостного отдохновения плоти. Именно плоть, постоянно обнаженная, как на детальном осмотре у врача-специалиста, атакует читателя, вызывая ассоциации не с романтическим «чертогом любви», а с туалетом, где царят физиологические функции, а не эротические эмоции. Не парит счастливое тело, увлекая за собой душу, а издевается над человеком, и здесь показывая его рабом безличной стихии. У Рабле тело радуется вместе с человеком. Но Рабле здесь побежден. Пиршественному телу Ренессанса давно пришел конец. Герои часто выглядят как мученики секса, они же его клоуны. «В трусах у него напряглось; он достал свой болт и прижался к стойке умывальника, одновременно тыкая в челюсть зубной щеткой. От усердия он поранил десну и вытащил изо рта окровавленную щетку. Меж тем головка члена раздулась, горела, охваченная ужасающим зудом», – читаем о страданиях Брюно [24, 136]. Подобных сцен очень много. Упоминание о «комедии плотской любви» [24, 189] вполне уместно. «Усталость и безразличие автора настолько сильны, что сексуальные сцены читаются как инструкции по наладке швейной машины: «Вставьте шпиндель в отверстие, проверните до щелчка», – так оценивает поэтику Уэльбека Д.Стахов [21]. Может быть, секс – это бунт, ответ героев уничтожающей их жизни? Такая мысль вполне возможна при знакомстве с финалом романа «Windows on the World». В этом тексте вроде бы не до сексуальных встреч. И автор долго держался, обходился без явной эротики. Но так как в погибающем ресторане помимо отца с двумя детьми находится и пара любовников (а кто их сюда поместил?), то должен прийти их час. Когда смерть стала очевидной, «он» и «она» выдают сцену, которую трудно пересказать и неловко цитировать. «Их поцелуй полон спермы», – прощается автор с персонажами, которые из импровизированной постели шагают в смерть [7, 120]. Можно, конечно, сказать, что герои до конца остаются верны себе. Жили в развлечениях; в них, невзирая на разрушения, и погибают. Но в этом последнем явлении бунтующего человеческого «Я», которое обязано проявиться в изощренном физиологизме любовного акта, абсурда не меньше, чем бунта. Судорога любви в романах Уэльбека и Бегбедера становится образом желанного мироздания, но потом оказывается, что нет ни любви, ни мироздания, да и судорога уже прошла. Стиль текстов Бегбедера сообщает о том, как настойчивое желание шутить, быть занимательным и востребованным в своем черном юморе постоянно размывает саму платформу, на которой старается удержаться смеющийся человек. Скрытый ужас бегбедеровского героя – в невозможности умолкнуть, остановить свое агрессивное остроумие. Любовь Бегбедера к автору «Путешествия на край ночи» вполне понятна. «Писательский подвиг Селина состоит в том, что его роман, написанный черными чернилами на черной бумаге, все-таки читается, и читается всеми», – пишет Бегбедер, рассуждая о том, что никто из братьев-писателей не смог достичь «ясности его мрака, аморальности его апокалипсиса, истерии его кошмара, скверны его эпопеи» [4, 169]. Даже в этих словах видно стремление преувеличить и без того значительный селиновский пессимизм, замкнуть его в ядовитом оксюмороне. Архетипом активного пессимизма, способного вызвать сочувствие и симпатию, остается Гамлет. Его мизантропия – другая сторона любви, следствие страшных катастроф, произошедших в семье и воспринятых сознанием во всемирном масштабе. Селиновский герой, способный объемно, панорамно видеть кризис существования, ближе к Гамлету. В Бардамю нет вертлявости и ожесточенной зависимости от самых банальных страстей, которые отягощают героев Бегбедера. И Бодлер для него – «наше все»: «Я фанатик «Цветов зла». Я очень люблю поэтов, которые ищут красоту там, где ее, по идее, быть не должно – у проституток, в грязных притонах. Помните, как говорил Бодлер: «Я взял всю грязь твою и в злато обратил» [17]. Но сила Бодлера – в поэтической краткости. Да и не всякая грязь превращается в злато. При желании можно оценить Бегбедера как активного критика цивилизации, называющего все вещи своими именами. Один из главных мотивов в романе «Windows on the World» – вина Америки, «которая не оставляет угнетенным выбора, доводит их до крайности» [7, 52]. Комментируя свои произведения, автор прямо заявляет, что реклама и мир, который она представляет, – это новый тоталитаризм. Если и есть у Бегбедера борьба с «внутренней Америкой» (по художественной силе этот вялый, банально-газетный образ несопоставим с «внутренней Монголией» В. Пелевина, который тоже помещает своих героев в мир потребления и рекламной лихорадки), то проходит она в пределах гламурной культуры. «Торговая марка выиграла у людей битву в World War III. Особенность Третьей мировой войны состоит в том, что ее продули все страны одновременно», – делает важное заявление Октав из «99 франков». И тот же Октав пятью строчками ниже: «Я выблевал все двенадцать чашек кофе в туалете «Манон Интернэшнл» и зарядил себя приличным дозняком, чтобы встряхнуться» [8, 45]. Такие здесь законы эстетики – подлинный Аполлон Бегбедерский. Все-таки интересно, что герои Уэльбека и Бегбедера, зная, в какой стороне может находиться спасение от съедающего их «сплина», никаких шагов в сторону спасения не делают. Жизнь, конечно, не может предложить им ничего оригинального: надо постараться полюбить надолго, не считать свою любовь лишь сексуальным насыщением, родить ребенка, через него вернуться к миру, образы которого не ограничиваются картинами, предстающими перед взором Мишеля Джерзински или Даниеля. Жизнь, как всегда, предлагает найти в себе нечто большее, чем всесильный ураган смерти. Можно бы и к Богу вернуться, раз уж ты так далеко, что самоубийство совсем рядом. Но для этого необходима воля к жизни, лучше – любовь к ней, которую в литературе тоже умеют показывать. Например, Достоевский, который всматривался в «апокалипсисы» своих героев значительнее пристальнее, чем современные французы. Может показаться, что все персонажи «тихого» Уэльбека и «шумного» Бегбедера парализованы безволием. На наш взгляд, это не совсем так. Более того, можно говорить о триумфе воли в рассмотренных нами романах. Только в отличие от классического для XX века фашизма, сделавшего ставку на жажду власти, на архаическую мечту об империи крови, фашизм французских героев – это триумф небытия, доступная им романтизация гибели в окружении дорогих телефонов, качественных наркотиков и хорошо обученных проституток. Сами по себе все эти герои – «Мишели» Уэльбека и «Фредерики» Бегбедера, курсирующие под разными именами, – вполне симпатичные ребята: откровенные, почти трагические натуры, которым не дано совладать с темным чувством, явно превышающим их нравственные силы. И тут мы подходим к определению концепции личности, к художественному центру наших авторов: неплохо образованными, но слабыми, немощными европейцами, измученными самой идеей удовольствий, управляет некая сила, открывшаяся в обаянии пустоты, которой не составит труда довести личность до отрицания личности, а человечество до утраты веры в свою состоятельность. Этот фашизм – он может предстать и строгой антисистемой, и психологическим вирусом, поражающим настроение – любопытен в литературе, но отнюдь не безопасен в жизни. В романах Уэльбека и Бегбедера дается своеобразное успокоение: все, независимо от региона проживания и национальной культуры, исчезаем, уступая место спокойным, страданий не ведающим клонам. Ислам, – читаем в «Возможности острова», – «успокоится» последним. В это можно верить, если хочется. А видеть стоит другое: Китай, один из духовных оплотов буддизма, стремится не к угасанию, не к благому исчезновению в нирване, а к власти, о которой заявляет в последние годы недвусмысленно; исламские страны обеспечивают такой прирост населения, что французам, которые дорожат своей историей, должно стать не по себе. Идеология ислама при всех многочисленных вариациях – это суровый монотеизм и, как следствие, ставка на человека, обязанного сохранить веру отцов и родить детей для того, чтобы было кому дальше хранить веру отцов. |
Похожие:
 | «уфимский государственный колледж радиоэлектроники» проблемы качества образования сборник статей Сборник статей преподавателей Уфимского государственного колледжа радиоэлектроники №7 Под ред к т н зам директора по учебно-методической... |  | Урок по изобразительному искусству «Выражение намерений через украшения»... Семенихина Т. И. – «Развитие музыкальных способностей детей дошкольного возраста». Сборник статей ирот. Москва 2008 г |
| Сборник статей и материалов, посвящённых традиционной культуре Новосибирского... Песни, люди, традиции (из серии «Традиционная культура Новосибирского Приобья»): Сборник статей и материалов / Под ред. Н. В. Леоновой.... | | Современное образование: научные подходы, опыт, проблемы, перспективы сборник научных статей Сборник научных статей по итогам IX всероссийской научно-практической конференции с международным участием «Артемовские чтения» (16-17... |
| Сборник статей по Материалам Всероссийской научной конференции История и философия науки: Сборник статей по материалам Четвертой Всероссийской научной конференции (Ульяновск, 4-5 мая 2012) / Под... | | Zarlit современнаяпоэзия : русскаяизарубежная краснодар 2011 удк... С современная поэзия: русская и зарубежная (сборник статей) / Под ред. А. В. Татаринова. Краснодар: zarlit, 2011 |
| Сборник статей по итогам заседания Совета по образованию и науке при ктс СНГ Сборник статей по итогам заседания Совета по образованию и науке при ктс снг, г. Минск, 19 апреля 2012 г. Под общей редакцией доктора... | | Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции. 12-14... Жизнь провинции как феномен духовности: Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции. 12-14 ноября 2009 г. Нижний... |
| Итоги и перспективы энциклопедических исследований сборник статей... История России и Татарстана: итоги и перспективы энциклопедических исследований: сборник статей итоговой научно-практической конференции... | | Лес и лосось (сборник статей) Сборник подготовлен и издан областной общественной организацией "Экологическая вахта Сахалина" и Южно-Сахалинским местным общественным... |
| Лес и лосось (сборник статей) Сборник подготовлен и издан областной общественной организацией "Экологическая вахта Сахалина" и Южно-Сахалинским местным общественным... | | Итоги и перспективы энциклопедических исследований сборник статей... История России и Татарстана: Итоги и перспективы энциклопедических исследований: сборник статей итоговой научно-практической конференции... |
| Сборник статей Новокузнецк Инновационные процессы в системе начального и среднего профессионального образования | | Сборник статей выпускников Оценка эффективности управления финансированием крупных судостроительных контрактов |
| Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции с... Жизнь провинции как феномен духовности: Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции с международным участием.... | | Сборник научных статей Печатается по решению редакционно-издательского совета Мурманского государственного педагогического университета |
