Содержание поэтоград Григорий большунов. А выиграет тот, кто не копил
Скачать 3.87 Mb.
|
| Спокойной вам ночи, приятного сна! Вам видеть во сне и козла, и осла! Козла до рассвета, осла до утра, Спокойной вам ночи, приятного сна! Когда начиналась перемена и мы выходили из класса, наши подопечные уже стояли у дверей и высматривали, подняв бледные личики, своих игрушечных мам. Сладостей у нас не было почти никогда, и мы оделяли детишек простенькими картиночками. Ближе к весне стали у нас появляться взрослые люди с целью усыновить кого-нибудь из малышей. Это было и страшно, и горько. Всем хотелось красивенького ребёнка, развитого и здорового. Андрюшек и Танюшек перебирали, разглядывали, как в магазине. И те понимали всё, с ходу спрашивали: – Ты моя мама? «Забракованные» долго потом плакали... Однажды забрали и моего Андрюшку. Отгоревав, я уже не играла в эти игры. А мой отец жил в то время на частной квартире в проходной комнате. Иногда меня отпускали к нему на час-другой в выходной день. Мы сидели рядом на его раскладушке, и отец огорчался, что нечем меня угостить. Он опять обносился, ещё сильнее похудел, что особенно бросалось в глаза при скудном его обиходе, в ветхой домашней одёжке. Пьяным я его почти не видела. В интернате он появлялся всегда свежий, выбритый. На осенние и зимние каникулы меня забирали в Иноковку, и я бывала счастлива несказанно. Бабушка Оля в мои приезды обязательно пекла блинцы и затевала пироги. Дядя Миша давал рубль. Помню осень... Бабушка разбудила нас с Валюшкой, озабоченно ахая: – Девки! Девки! Вставайте скорей! Лошади в огород зашли, всю городьбу разломали! Лошадей выгнали, позавтракали и побежали в буерак искать последние яблоки. В прохладной осенней ясности яблони горели малиновой листвой, пахло деревенским печным дымом, под ногами похрустывала тронутая морозцем трава, и листья летели, летели, летели... Мне так не хотелось возвращаться в интернат, остаться здесь – в родном, милом саду, в тихой, пахнущей пирогами избе! – Бабань, оставь меня дома. Я не хочу в интернат, – уже в избе, прижавшись к бабушкиному плечу, жалостливо попросила я. – Детка моя, нешто я это решаю? Что ж ты, так и будешь на сундуке да на фуфайках спать? Володька скоро перейдёт в свою избу, Миша с семьёй придут – опять места не будет! Я и сама это понимала... Дядя Миша в основном и строил этот дом. Временно они перешли с тётей Дусей к её матери, ждали, когда отстроится дядя Володя, чтобы вернуться сюда. У всех уже дети народились: у дяди Миши – Ольга, у дяди Володи – Надюшка с Ленкой... Мне помещаться было негде. И всё же... Три года интернатской жизни с частыми гостеваниями у бабушек мне кажутся теперь самыми светлыми и добрыми из всего прожитого. В интернате я любила многое, особенно праздничные концерты. С какой удивительной выдумкой и фантазией они готовились! Во время репетиций я просилась то в танцевальную, то в акробатическую группу. Чтение стишков и участие в литературных монтажах меня не устраивало. Хотелось танцевать и красоваться в акробатических этюдах. Но... для сих зрелищных номеров выбирали девочек изящных и гибких. Своего неизящества я не понимала, хоть и гнула «мостики» и «рыбки» не хуже других. В концертный период мы обожали своих артистов, считали их первыми людьми. Были и смешные случаи. Никогда не забуду, как Люся Дмитриева в белом балетном платье и на пуантах танцевала «Вальс цветов» под баян. Хоть и маленькая, но уже с наметившимися формами, чего тогда стыдились, Люся выделывала на сцене пируэты и прыжки. За пазухой у нее заметно колыхалось, и мальчишки в зале стали хохотать. Бедная танцовщица, не понимая, что происходит, остановилась среди танца и стала оглядывать себя, полагая, что непорядок в её костюме. А баянист из угла рассерженно шипел: – Продолжай! Продолжай! – и заиграл снова. Люся продолжила танец с тем же уморительным эффектом. Теперь уже весь зал чуть не падал с кресел. Вроде бы и ничего смешного, а помнится. Зато Люся первой из нас поцеловалась с мальчиком. Это был Колька Самарин. Их, целующихся, застали в умывальной комнате, и мы потом долго смотрели на Люську с непонятным чувством зависти и осуждения. Желая досадить Кольке за... не помню что, я сказала ему ехидно: – Все знают, что ты целовался с Люськой Дмитриевой! Бедный пацан покраснел и накинулся на меня с кулаками: – А ты видела? А ты видела? Сама бегаешь за Трушкиным! – Я бегаю за Трушкиным?! Пусть за ним Лерка Лазарева бегает! Нужен он мне!.. Конечно, нам не хватало близких, родных людей. Кому было рассказать самое потаённое? Только подружке! Одиноким жилось намного хуже. Подошла ко мне однажды Валя Бестяглова и говорит: – Тань, давай будем с тобой подругами. А то я дружила с Надей Завертяевой, а она говорит, что из-за меня к ней на танцах никто не подходит. – Давай, – согласилась я. – Только я уже дружу с Люсей Дмитриевой. Будем втроём дружить. – Нет, с Люськой я не хочу! Я лучше с Зиной Мухортовой буду дружить. Самым светлым человеком в интернате была наша воспитательница Маргарита Сергеевна Лескова. Она приходила на работу к концу уроков и была с нами до отбоя. Добрая, очень домашняя, с русыми вьющимися волосами, в очках, одетая скромно, но аккуратно по-учительски, Маргарита Сергеевна была такой, какой девочкам без матерей хотелось бы видеть свою мать. Не помню, чтобы она кричала на нас, даже очень рассердившись. Одна девочка из пятого класса звала её мамой и на «ты». Меня это задевало. Во-первых, у пятиклашек была своя воспитательница, а во-вторых, мне и самой хотелось назвать Маргариту Сергеевну мамой. Кстати, с пятиклассниками у нас шла тихая, непримиримая война. Мы звали их «Петлюра» – от слова «пять», а они нас в отместку – «Махно». Так они и остались «петлюровцами» до самого нашего выпуска. Мамами и папами у нас называли многих: директора интерната Соболева, нянечку Дусю, ещё одну воспитательницу, Полину Матвеевну, даже вредного завхоза Петра Вениаминовича. «Интернат – не дом родной, но и не тюрьма...» – сказал когда-то мой отец. Не знаю, как другие детдома и интернаты, но наш, Кирсановский, был для многих роднее дома родного. От пьющих отцов и гулящих матерей, от побоев и матерщины, от бездомных скитаний и чёрствой корки многие из нас приходили в этот казённый рай и обретали покой. А вы говорите: приют, детский дом, интернат... Не судите и не жалейте! Главное, не жалейте без любви, не топчите траву, припорошённую снегом. ЗВЁЗДНАЯ ДРёМА Нянечка Дуся скатывала матрасы в нашей спальне и выносила их в коридор. Ворчала: – Всем было сказано – сдать матрасы! Побросали... А ты, Брыксина, иль не идёшь домой? Все городские разошлись. – Иду, иду, тёть Дусь! Сейчас только соберусь. – Да чего тебе собирать-то? Какие такие вещи? Голому собраться – лишь подпоясаться! Интернат расходился на лето. Как мыльные пузыри лопались вчерашние строгости и распорядки. Первыми уходили городские. Деревенских отпускали только под взрослый присмотр. Я была не городская, не деревенская. Меня обещался забрать отец после работы и с последним автобусом отправить в Иноковку. Среди общего возбуждения ещё печальнее становились те, кому некуда было податься. Собранные вместе в двух спальнях нижнего этажа, они переживали свою неприкаянность, утешаясь надеждой на пионерский лагерь. В нашем классе круглых сирот не было. Разошлись и разъехались почти все. Не терпелось и мне поскорее оказаться на воле. Но случилось так, что, не успев «подпоясаться», я на целую неделю застряла в Кирсанове. С долгожданной четвёркой по английскому языку в годовом табеле, с пачкой конфетных фантиков в «балетке», в новом ситцевом платье, выданном на лето, я то и дело выбегала на улицу встречать отца. Казалось, он придёт с минуты на минуту, и, запалённая вконец, я напилась ледяной воды из колонки и уселась тут же на бетонную плиту, высматривать в потоке прохожих соломенную шляпу родителя. Вышла из калитки Надька Завертяева. В таком же платье, как на мне, но тоненькая до невозможности. Надька счастливо пощурилась на солнце, чуть взбила чёлку и походкой, похожей на свою фамилию, совсем было направилась мимо меня, но остановилась: – Танька, давай помиримся перед каникулами? Я на тебя больше не обижаюсь. – Я на тебя давно не обижаюсь. Надьк, а чего мы с тобой поругались? Я уж и не помню. – Я и сама не помню. Помню только, что я тебе что-то сказала, а ты сказала Люське Дмитриевой, а Люська... Так и не выяснив, кто кому чего сказал, поболтали ещё минутку, и Надька поплыла дальше. Подошла Маргарита Сергеевна: – Встань с бетона, горе ты моё луковое! Отец придёт – я за тобой пошлю. А пока иди в корпус. Послонявшись по вестибюлю, я вернулась в спальню. На двух-трёх койках ещё оставались матрасы и подушки без наволочек. Мне показалось, что я зябну и хочу спать, но голые желтовато-серые постели отталкивали... «Скоро придёт отец. Скоро придёт», – уговаривала я себя. Но неодолимая дрёма и зябкая слабость свалили-таки меня на одну из постелей. Прибежала Таня Казадаева, тоже иноковская девочка. – Тань, мама приехала! На колхозной машине! Ты поедешь с нами? – Маргарита Сергеевна без отца не отпустит... – Жалко. Ну, пока! Не знаю, как Танюшке Казадаевой, а мне было жалко до слёз, что не могу сейчас же сесть в иноковскую машину и уже через час очутиться у бабушкиного крыльца. Заплакать не было сил. Дальнейшее помнится смутно. Кажется, я заснула и спала долго, а проснувшись, увидела рядом отца, Маргариту Сергеевну и врача, но не нашего, интернатского, а совсем незнакомую женщину в белом халате. – У девочки высокая температура. Куда же вы её повезёте? – сказала врач. – В интернате её тоже оставлять нельзя... Будем забирать в больницу. Как же тебя угораздило заболеть в такой момент? – с досадой проговорил отец. – Я от шабашки отказался, думал везти тебя к бабане. Носишься как угорелая, а заболеваешь в минуту! Чего ж делать? В больницу так в больницу... Унылое равнодушие овладело мной. Голова раскалывалась, хотелось спать и даже обида на опоздавшего отца была вялой, смутной. Уже в больнице, в засыпающей ночной палате, я поняла вдруг, какое это горе – вместо бабушкиной горницы оказаться на больничной койке. Ужасом обожгла мысль, что могу умереть и никогда больше не увижу бабушку, крёстную, Симаку... О чём они думают сейчас? Что делают? Казалось, что если все, кого я люблю, разом вспомнят обо мне, то я снова буду здоровой. Вспомнились густые иноковские звёзды над головой, когда мы ночевали в саду у дедушки Мити. Господи, как это было! Почему так страшно смотреть в ночное небо и думать, что ему нет конца? А вдруг звёзды – это души умерших? И где-то есть мамина звезда?.. Не хочу! Не хочу умирать! Даже звездой быть не хочу... Сквозь мутное окошко над дверью в палату проникал свет из коридора. Он мучил меня, мешал заснуть, додумать до конца какую-то важную мысль. На следующий день отец принёс мне кулёчек конфет в оранжево-зелёных фантиках. Такого фантика у меня ещё не было, и я разглядывала его сначала с радостью, потом всё равнодушнее и равнодушнее. Болезненная слабость и тошнота внезапно отвратили меня от сладкого, а фантик оранжево-зелёной раскраски быстро намозолил воспалённые глаза, словно бы стал цветовым обозначением внезапной болезни, показался вдруг отвратительным, приторным, дурацким. С тех пор сочетание оранжевого с зелёным я не выносила ни в чём, особенно в домашнем обиходе. Через несколько дней мне полегчало, и в ночь накануне выписки электрический свет из больничного коридора, процеженный рифлёным стеклом, уже не раздражал меня, даже успокаивал. И приснился мне сон. По ночной дороге со стороны Паревки катится огромный воз сена. Две лошади тянут его так легко, что и цокота не слышно. Я вижу это как бы со стороны, а сама еду на возу. Мне страшно, я боюсь упасть, пытаюсь уцепиться за что-то, но руки натыкаются лишь на рыхлое подвижное сено. Спиной и затылком вжимаюсь в сено и догадываюсь, что не надо шевелиться. Шевельнись я, сделай резкое движение – и упаду непременно. А звёзды каруселью ходят надо мной, кружат голову. Кажется, во всём мире только и есть живого, что эта ночная повозка да звенящие в полях цикады. Мне хочется спать, но я пытаюсь одолеть сон. И не могу, засыпаю... В тот же миг воз начинает клониться и бесконечно долго падать куда-то. Всё, кажется мне, я погибаю! И вдруг чувствую, что стремительно лечу над землёй – всё выше, выше. Какая сила несёт меня? Не знаю. Куда лечу? Не знаю. Изо всех сил пытаюсь совладать с этим жутким полётом, остановиться, приблизиться к земле... И вот уже я падаю, падаю на землю – и спасение моё лишь в удачно пойманной ветке дерева! Протягиваю руки и успеваю-таки уцепиться за ветку. Она пружинит, гнётся к земле, отряхает меня, как яблоко в грозу. Я спасена! И чёрное небо вдруг светлеет, становится сначала синим, потом голубым... Просыпаюсь от резких толчков в плечо: – Таня, проснись! Да проснись ты! Уже утро давно. Отец за тобой пришёл. Дорогу до Иноковки еле перенесла. Пришлось даже выходить перед Вячинским мостом. И только в родной деревне вздохнулось вольнее. Пажные бугры и канавы серебрились молодым шелковистым полынком, влажно зеленели густой муравкой. На висожарских огородах вовсю цвела картошка, тянулись к свету подсолнухи, бледно-розовые колокольцы повители, гонимые хозяйскими мотыгами прочь, лезли на плетни и ограды, отчего ветловые заграждения становились красивыми на удивление. На крыльце нас встретила тётя Лия: – Во! Ещё одна нянька приехала! – приветливо рассмеялась она. – А Леночка где? – Где ж ей быть? В люльке! Расцеловав бабушку на кухне, я осторожно приоткрыла дверь в горницу. Затенённая ситцем люлька не плыла, не колыхалась, но в её пёстром затишке покряхтывала во сне наша малышка, вторая дочь дяди Володи и тёти Лии. Ленка с рождения была очень хорошенькой. Мне нравилось разглядывать её разумные глазки, укачивать на руках и думать, что сестрёнка больше всех любит меня. – Смотрите, смотрите – она меня узнаёт! Она улыбается! – Она всем улыбается – умница наша! – ласково говорила бабушка. – Мне она по-особому улыбается. Она меня любит... – чуть не с обидой отвечала я. А дед Иван прямо-таки светился, когда брал внучку на руки. Он звал её Леночкой. Всякий раз, приезжая домой, я не могла наиграться с милой девчушкой. И сейчас мне хотелось растормошить её, разбудить, пощекотать молочные пяточки. Но бабушка притворила дверь: – Потише, она только заснула... Ты-то как? Уж я жду тебя, жду... Рук не хватает. И картошку пора полоть, и за Ленкой глаз да глаз нужен. Помогать дюже-то некому... Слава богу, что ты приехала. Нюра с Валяней своим домом живут. – А где Валяня? – Да прибежит сейчас. Она тоже тебя ждёт. – Бабань, а крёстная с Симакой приедут в отпуск? – Обещались... Да кто ж их знает, как там получится. Ты-то как? – снова спросила бабушка. – Папка, кажется, невесту себе завёл. – Это он сам тебе сказал? – Нет. Его наши девчонки в городе видели с какой-то тёткой под ручку... – С какой же тёткой? – затревожилась бабушка. – С пожилой, наверное... Как и он. – Тань, какой же он пожилой? Ему и сорока нет. – Прибежала Валюшка, на секунду остановилась у порога: – Тань, будешь у нас ночевать? На диване... – безо всяких приветствий заявила она. – Буду! – обрадовалась я. – Пойдём, я тебе чего покажу... – Валянь, хочешь, я тебе свои фантики подарю? Я теперь артистов буду собирать. В половне, куда меня привела сестра, на дедовом верстаке лежал большой смоток новой толстой верёвки. – На Троицу дядь Володя нам качели повесит! Вот накачаемся! И так стало радостно, так счастливо на сердце, что я не удержалась и рассказала сестре, как влюбилась на 8 Марта в Колю Трушкина из нашего класса, когда он подарил мне поздравительную открытку с нарисованными на ней розами. – Тань, побожись, что не врёшь... – почти испуганно удивилась сестра. – Честное пионерское! Открытка у меня в «балетке» лежит... – Покажи. Вернувшись в дом, я достала заветную открытку, и мы долго, взволнованно разглядывали её. Под вечер все девчонки с верхних Висожар собрались на паже. Очень изменилась Валька Нестерчева, стала совсем уже взрослой девкой – тугой, грудастой... Прежними остались лишь конопушки да хитрые насмешливые глаза. – Ой! Чёй-то я в этом платье выбегла?! Тут гости городские, а я в штапеле... – затараторила Валька. – Мне Нинка наша юбку узкую привезла и кофту! Говорит: «Носи, Валяня, – не жалей! Я тебе ещё куплю». А у тебя, Тань, есть узкая юбка? В городе все, поди, в узких ходят? – Есть. У меня их две... Но я не взяла в Иноковку. Зачем? На паже сидеть? – Тань, расскажи, какие у тебя юбки? – с наивной завистью спросила Таня Любашкина. – Одна зелёная. Я её с розовой кофтой ношу, – врала я самозабвенно. – А другая – синяя... – Пышань, врёшь ты всё! – безжалостно осекла меня Валька. – Кто тебе купит? Все знают, что ты детдомовка. У тебя и отец оборва оборвой! – Гадина ты, Валька! Вредная и конопатая! Валянь, пойдём от них, – позвала я сестру, хоть и не хотелось уходить с пажи. – Сидите уж! Я сама от вас пойду, сопли зелёные! – поднялась моя вечная обидчица. Первую ночь я спала у тёти Нюры. В чистой прохладной избе вещёй было немного. Но от вышитых дорожек и вязаных салфеток комната выглядела уютно. Тётя Нюра пришла с работы уставшая и быстро заснула, а мы с сестрой всё шептались и шептались, то жалуясь на что-то, то смеясь чему-то беспричинно. В конце июня пролили обильные дожди, установилась погода, а с ней и сенокосная пора. По раннему солнышку мужики и бабы с косами и граблями шли чередой во все лесные и луговые стороны. Торопились на свои делянки и наши. Дядя Володя матерился ужасно, что какой-то угол его покоса отхватил тишком свой же, иноковский мужик. – Хуйвенбин кривоногий! Он чё? Не знал, куды лез?! – Володька! Как ты Бога не боишься? – обмирала бабушка. – Бог не Микишка! Он разберётся, на ком греха больше, – уже устыжённо оправдывался мой горячий, но справедливый дядька. – Дня через три к дому подкатила полуторка. – Ай, будете свозить нонче? – удивилась бабушка. – Сено-то, поди, ещё не просохло? – Просохло. Если чего – во дворе досушим. Дома – оно верней! – ответил дядя Володя. Поехать на покос захотелось и нам с Валей. Не ради сена, конечно, но прокатиться на машине было заманчиво. – Дядь Володь, возьми нас! Мы сгребать будем. – А что, Володь? Возьми с собой девок – они помогут. – Обратно на возу ехать! Не забоитесь? – Нет! – Тогда собирайтесь живо. Платки и обутку не забудьте. Ехать в открытом кузове, задыхаться от встречного ветра, хохотать, когда машину подбрасывает на ухабах и ноги сами по себе выплясывают дикую чечётку, и дышать, дышать полем, свободой, молодостью – разве это не счастье в тринадцать лет? Свернув с большака и проехав метров двести краем тополёвой посадки, машина пошла под уклон. Солнечный ветер сменился густой влажной прохладой леса. Пришлось сесть на дно кузова, чтобы ветки не хлестали по лицу и не сорвали платок с головы. Запахло дубом, прелой листвой, грибами, близкой рекой. Через несколько минут подъехали к покосу. Широкая луговина с редкими кустами орешника была сплошь уставлена окладистыми копёшками. И лишь в дальнем конце сено лежало в валках. – Девки, берите грабли и подбирайте почище, – распорядился дядя Володя. – Если управимся по-светлому – сходим на Ворону, скупнёмся. Несколько часов кряду убирали сено. Безветренная затишь парила луговой сырью, временами налетало облако мошки и изводило нас, не давало дохнуть вольно. Захотелось пить. Раз, другой – и вода кончилась. Тётя Лия повела нас с Валей к ближайшему озерку, через которое если и нельзя было перепрыгнуть, то камушек перебросить – запросто. Вода не внушала доверия. По её мутно-зелёной глади сновали богомолы и водомерки, кругом рокотали, похрапывали, квакали лягушки. Набрали бутылку воды и через два слоя платка стали выцеживать губами затхловатую влагу. Воз получился такой огромный, что я даже испугалась: сможем ли мы забраться на него? – Ну что, пойдём купаться? Тут недалеко... – Володь, давай сходим. Быть у реки, да не искупаться?.. – поддержала и тётя Лия. Солнце уже завалилось за лес, и купание в незнакомом месте с илистого берега меня не слишком манило. Но вместе со всеми и я прочавкала по липкой, холодной обережи и кинулась в воду. Тётя Лия сплавала на тот берег и надёргала жёлтых кувшинок. – Их зовут одолень-трава... Раньше в путь не пускались без сушёной кувшинки в потайном узелке... – Правда, тёть Лия? – Правда, правда... Ну, пошли к машине – шофёр затомился. – Девки, садитесь с тётей Лией в кабинку, а я на воз полезу, – велел дядя Володя. – Нет! Пожалуйста, можно, мы поедем на сене?! – А если упадёте? – Не упадём! Мы будем за верёвки держаться! – Ну, глядите... Давайте поживей! Забраться на воз оказалось труднее, чем я думала. – Хватайся за верёвку! Тянись! На кабинку привстань! – руководил дядя Володя. – Да что ж ты такая нескладёха?! Вон Валюшка уже наверху! Лезь, не бойся! Вилы с граблями просуньте под верёвки. Ну что? Всё? Поедем через лес, закопайтесь в сено, а то вас ветками поскидает. Ноги обязательно суньте под обвязь! И машина тронулась, тяжело качая воз, ревя мотором на подъёме. Валя, как мышонок, притихла в своей духмяной ямке. Угнездилась и я, вжимаясь лицом в мягкую колкость. Становилось страшно, когда машина, попав колесом в бочажину, резко клонилась набок. Казалось, ещё чуть – и воз опрокинется, завалит, задушит нас непродыхновенной тяжестью травы. Ветви деревьев, как дикие кошки, вцеплялись в сено, рвали его клоками, трещали над головой. И длилось это бесконечно. Наконец треск прекратился, машина остановилась. – Девки, вы там целы? – крикнула тётя Лия. – Может, в кабинку сядете? – Нет! Мы тут поедем! – из глубины сена отозвалась Валя. – Ладно! Теперь будем ровно ехать... И машина снова загудела, запокачивался воз. Держась за верёвки, мы приподняли головы, огляделись с восторгом. Тёмное ночное поле лежало как во мгле. Ни огонька кругом, – только луна и звёзды, ещё неяркие, но уже набухающие далёким небесным светом. – Валянь, тебе страшно было? – Ага... – Я тоже чуть не померла от страха. В поле-то ехать хорошо, а в лесу – жуть! – Тань, а в интернате правда хорошо? – Правда... Но дома лучше. – Тань, а бабаня всю зиму горилась. Ей тебя жалко. Маманя говорит: «Ну давай возьмём Таню, будет у меня жить». А бабаня говорит, что после интерната тебя крёстная на целину к себе возьмёт. – Хорошо бы... – Я тоже хочу на целину. Тань, а ты когда пойдёшь к бабане Дуне в Зареку? – Не знаю... Может, через неделю... – Жалко... – Чего жалко? – Что уйдёшь... Ты приходи оттуда поскорее. Машина не слишком быстро, но ровно летела по дороге, и звёзды кружились над нами. Было так хорошо и сладко, что хотелось заплакать. Я понимала, что кончится и эта ночная дорога, и это тихое счастье... Настанет осень, и меня снова оденут в казённое пальто и мальчишеские ботинки. – Валянь, я в больнице сон видела, как еду ночью на сене... Только там лошади были. На машине ещё лучше. Я летала во сне. Валя не откликнулась. Она заснула. Сладкая дрёма начала тяжелить и мои веки. И я заснула бы, наверное, но в самый последний миг в голове просверкнуло воспоминание о падающей во сне телеге с сеном, о страшном полёте над землёй. Вздрогнув, я очнулась. Машина всё так же мягко и ровно гудела и катилась по дороге, звёзды всё так же кружились над головой, и всё явственней слышался лай деревенских собак. И вспомнила я, о чём не додумала в больничной палате: если бы отец не опоздал, я не напилась бы ледяной воды, не села бы на бетонную плиту, не заболела бы... Не очень-то он спешил ко мне! Может, у новой невесты задержался? Значит, она ему нужнее, чем я?! Значит, он меня не больше всех любит?! И я заболела! Значит, всё зависит от любви? А я? Кого люблю я? Кому помогла моя любовь? И отец болеет иногда, и бабушка болеет... Значит, и им не хватает чьей-то любви? ...Дорогие мои! Я всегда буду любить вас! Больше, чем себя. Только не болейте, мои дорогие! ПОЭТОГРАД Александр ДЬЯЧКОВ Александр Дьячков родился в 1982 году в городе Усть-Каменогорске (Казахстан). С 1995 года живёт в Екатеринбурге. Окончил ЕГТИ (Екатеринбургский государственный театральный институт) по специальности «Театроведение». Студент пятого курса Литературного института им. А. М. Горького. Стихи печатались в журналах: «Урал», «Сибирские огни», «Арион», «Нева», «Юность», «Слово», «Простори» (Болгария); «Литературной газете». Автор двух поэтических сборников: «Стихи», 2003 г., «Некий беззаконный человек», 2007 г. «…Самое привлекательное в стихах Александра Дьячкова, на мой взгляд, это чрезвычайно редкий в поэзии особый масштаб его духовного поиска. Он нигде не преувеличивает, не становится на котурны, он старается выразить свою человеческую сущность точно и детально…» (Евгений Рейн). НАШ ВАГОН ЗАЦЕПИЛ ЧЕЛОВЕКА * * * Что стонать, вздыхать и охать, что любви на свете нет, если подленькую похоть я не вытащил на свет? И в семье, в законном браке, можно жить в грехе, и как!.. Так рождённые в бараке во дворце найдут барак. * * * Посиди со мною, стул, посиди со мной. Ты от свитера сутул, брошенного мной. Или это Вовка-друг прямиком с небес заглянул проведать вдруг, а потом исчез. Посиди… и посетит бывшая жена, чуть сутулясь, посидит и уйдёт она. А тоскливо станет мне, прямо хоть реви – ты мне в полной тишине тихо поскрипи. * * * Со злыми – я добрый, а с добрыми – злой, но я и с собой не бываю собой. Когда я один – я себя не пойму, сижу и молчу, глядя в точку одну. Ни друга, ни милой, почти пустота, последняя вера в Иисуса Христа. Я веру свою проверять не хочу. Я всё проверял… я сижу и молчу… * * * Мне приснилось, что ты умерла, я стою над могилой твоей, и в душе замеревшей моей ни печали, ни боли, ни зла. Выгорает любовь до золы в честном браке, в открытой семье. Папы-мамы ли, классики ли не сказали об этом ни мне, ни тебе, ни ему – никому… Это заговор взрослых людей: раньше времени светлых детей не вгонять в беспросветную тьму. * * * Не играю, заметь, не пугаю опять. Я готов умереть. Не готов умирать. Ни жена, ни родня, ни поэзия – о! – не волнуют меня. Что-то было – прошло... Не держите, грехи, и на дне и на дне. Исповедаться и причаститься бы мне. А потом постоять, на себя посмотреть. Я готов умирать. Не готов умереть. * * * Наш вагон зацепил человека. По частям человека внесли. Если выживет – будет калека. Отмахнули флажком. Повезли. Но пока он в вагоне хранился, проводница пила корвалол, я за чаем пойти постыдился, а какой-то дедуля пошёл – отлетала душа, отлетала, на мытарства спешила она… На стоянке врачиха сказала: «Чё везли-то? Он мёртвый. Хана». И уже мертвеца человеки на носилках поставили в снег. «Газвода, пирожки, чебуреки… Не хотите один чебурек?» И кричу я закутанной тётке: «Ты мне водки скорей принеси. Выпью всю, хоть и нет столько водки на Руси…» * * * Что-то стало со мною такое, что-то звякнуло, дзенькнуло вдруг. Это надобно сердце какое, да и даже не сердце, мой друг, освятить эти речи и лица, и сугробы, и холод, и кровь, лень мента, суету проводницы, а потом переделать в Любовь! КАМЕРА АБСУРДА Александр Рыбин Александр Рыбин родился в 1983 году в Тверской области. Рассказы публиковались в альманахе «Илья», в интернет-журналах «Пролог», «Русский переплёт», в сборнике «Новые писатели России». Участник VII Форума молодых писателей России. Финалист литературного конкурса «Илья-Премия» (номинация «Проза», 2007). В 2008 году рассказы Александра Рыбина вошли в лонг-листы Бунинской премии, премии им. Астафьева и премии «Неформат». Живёт во Владивостоке. Работает в газете «Арсеньевские вести». Мой друг Владислав Кугельман Мой друг Владислав Кугельман, теперь он работает обходчиком воздушных путей, изредка посещает с женой ресторан и убеждает меня, что сейчас для счастья ему хватило бы упиться вином до беспамятства. А раньше, чтобы быть счастливыми, нам требовалось как минимум изменить мир, стать великими писателями и каждую ночь спать с новой женщиной. Тогда моему другу было 22 года, мне – 18 лет. Мы клялись на солнечных днях, а Волгой запивали дешёвую водку. И жизнь бешено рвалась из наших сердец, как вольная птица, попавшая в силки. Я не поступил в МГИМО. Но туда поступили осыпающиеся перхотью умники и богатые смехачи — они шутили перед и на экзаменах и уверенно строили планы, как будут учиться в МГИМО (они поступали на платное отделение). Я покидал полутёмное общежитие в Новых Черёмушках, куда меня поселили на время экзаменов, как Кутузов Бородинское поле после сражения. Собирал в чисто вымытых углах трупы своих надежд, чтобы похоронить их в родной земле. Родная земля без истерик и брезгливости их приняла. Я хотел уйти в армию, чтобы попасть в ураган второй чеченской войны. Но в военкомате сказали, что я недостаточно здоров даже для железнодорожных войск, которые безопасно строят дачи для тыловых генералов. Что остаётся юноше, которого мир пинает, как пустую пивную банку? – Изменить мир. Именно тогда и появился Владислав Кугельман. Он родился и жил в Баку, в самом его центре, где фонтаны били в небо, а горожане старались походить на москвичей. Во время армяно-азербайджанского конфликта Влад научился собирать и разбирать автомат Калашникова. Спал только на полу, чтобы уберечься от пуль. В 15 лет ему вместе с семьёй пришлось уехать в тот маленький среднерусский городок, где родился я. Я вознамерился создать в своём городе какую-нибудь радикальную политическую организацию и носил футболку с Че Геварой как икону. Влад зацепился взглядом за ту футболку и начал расспрашивать меня о моих убеждениях. – Левак? – Типа того. – Анархист, анархо-синдикалист, маоист, троцкист?.. – Знаешь, главное, чтобы рубануть по прогнившему миру посильнее. – Уважаю. – А ты сам? – Я разделяю левые идеи, но не являюсь активистом ни одной из организаций... пока. Мы рассмеялись и отправились в культовый кабак под названием «Погребок». Сейчас его уже нет, его помещение превратилось в склад какого-то супермаркета. А тогда он высасывал столько безумных сил! Без преувеличения можно сказать, что, благодаря круглосуточному режиму его работы, в нашем городе в минимальных объёмах бились витрины, появлялись похабные надписи на стенах и терпели удары припозднившиеся одинокие прохожие. В «Погребке» смешивались алкоголь и кровь. Маргиналы, неудачники, рокеры – вот далеко не полный список тех, кто прозябал там, растрачивал энергию на тосты и короткие, но жестокие междоусобицы. – Слушай, чем конкретно тебя не устраивает этот мир? – В этом мире нет места алхимикам души, а любое золото Истории он покрывает ржавчиной будней. – Хорошо. Но мы не на митинге... пока. – Потреблянство. Мы живём в эпоху потреблянства, в мире потребления. Человечество попало в тиски материализма... – Это уже давно случилось. – …сейчас эти тиски давят с невероятной силой. Выжимают из человечества последние капли мечтательности и идеализма. Производится только то, что точно можно продать: еда, одежда, автомобили и пакеты для мусора. Люди черствеют от материализма. А романтики уходят в подполье, потому что не умеют продавать, а способны только отдавать... за прекрасные глаза, за светлое будущее, за веру. Но то, что дают бесплатно, людей пугает. Большинство людей привыкли платить деньгами и засыпать, плотно поужинав. От этого противно и тошно. – Да. Люди перестали мечтать о космических полётах и больше не ждут Второго Пришествия, но с завидным упорством считают дни до следующей зарплаты. – Да. Государство даёт нам исключительное право на работу и покупку новых трусов. А тех, кто хочет строить города на Марсе или спасать тайгу от вырубки в промышленных масштабах, оно объявляет сумасшедшими или преступниками. – Да. Нас заставляют думать, что всё покупается и продаётся. Надежда перестала быть убежищем для непонятых и зарегистрирована, как торговая марка. – Я хотел выучить африканские наречия и спасать народы Африки от голода, но, оказывается, государству нужнее дипломаты, умеющие договариваться о покупке-продаже нефти, и дети олигархов. – Нам необходим план. Мы чокнулись тяжёлыми стеклянными кружками, наполненными желтоватым светом пива. Лавки и столы в «Погребке» блестели от пролитого из кружек, бутылок и ран. Воздух потрескался от сигаретного дыма и алкогольного жара, он царапал ноздри и горло. Кто-то незнакомый, с лицом, оплывшим от чрезмерного количества водки, взмахнул рукой и упал в сон. Незнакомца подтащили к стене его друзья, деревянный пол и кирпичная стена приютили его не хуже домашней постели. «Погребок» не был забит под завязку – сказывался будний день, и за нечаянно уснувшего не стоило беспокоиться. Мы вышли в февральскую ночь, уничтожив литров пять тёплого кислого пива. Чувствовали, что совсем немного времени и поступков нас отделяет от того момента, когда сможем переставлять звёзды на небе, как стулья в школьном классе. Город свистел от ветра с Волги и шелестел иногда проезжающими такси. Здания, построенные на фундаменте начала ХХ века, обступили нас. Отделённый тысячами километров и шестью годами от них, я отлично их помню. Шелушащаяся, словно кожа при экземе, облицовка, лепные кудри по верхушкам фасадов, толстые, на несмазанных петлях двери, чугунные перила. Мы стояли на углу улиц Володарского и Урицкого. Двинули на Володарского и, отмеченные скрипом двери, зашли в дом, кажется, он имел номер 10. В нём, в длинном коридоре второго этажа, располагалась редакция районной газеты; на третьем этаже, в игрушечных кабинетах – городской отдел народного образования и некие расчётно-кассовые центры. Мы сели на грязный пол под дверью начальника городского отдела народного образования – синяя табличка с золотыми буквами на чёрном дерматине. Ночь облизывала окно. Уличное освещение растянуло по потолку беловатое четырёхугольное пятно. – Предлагаю взорвать районную прокуратуру, – сказал Влад. Входная дверь в прокуратуру тоже скрипела. Под козырьком крыши вдавливались в мороз цифры «1904». В том же здании теснились ещё городской суд и книжный магазин. Книжный магазин и его немногочисленных посетителей, листающих книжки Эрнеста Хемингуэя или Виктора Пелевина, искренне было жаль. – Может, лучше ментовку? – предложил я. – Надо всё сразу: ментовку, прокуратуру и городскую администрацию. – Но чтобы без жертв из числа гражданского населения. – Да. Необходимо хорошенько продумать план. И мы разошлись по домам. По разным концам города. Через час ходьбы я ввалился в свой деревянный дом, построенный раньше, чем все здания на улицах Володарского и Урицкого. Когда хмель рассеяло утро, я снова встретился с Владом, и мы договорились в первую очередь провести идеологическую подготовку населения к вооружённой борьбе. Чтобы взрывы, сминающие прокурора, судей и им подобных, вызвали бурю восторга среди горожан и эта буря поломала бы улицы на баррикады... Дальше оставалось дождаться поддержки армии и населения в других регионах. Мы отлично знали самый лёгкий план, как перевернуть мир. А то, что его не выполнил раньше кто-то другой, – так он был слишком слаб. Радикальная организация, состоящая из двух человек, при поддержке двух десятков друзей и знакомых, расцвела в городе, на берегах могучей мрачной Волги. Друзья и знакомые толком не разбирались в политике, но они печатали листовки и «качали» из интернета статьи о том, как в домашних условиях сделать взрывчатку. Плоды мятежных действий грозили свалиться на город когда-нибудь. А пока организация раскрывала красно-чёрные лепестки навстречу каждому дню. Но политический бунт не являлся единственной нашей целью. Нам хватало времени, чтобы «расширять сознание», много читать, ходить по рок-концертам, метаться в поисках девушек... Времени было действительно много. Каждое мгновение раскидывалось бескрайней степью. То, что не было сделано сегодня, легко откладывалось на завтра и, случалось, лежало в завтра по несколько недель. – Я сейчас абсолютно уверен, что время нелинейно, – говорил Влад. Поток каннабиноидов уносил всю собравшуюся компанию. Прошло всего-то полминуты в молчании над окурком второго косяка. – Время, скорее, похоже на нашу Землю. Оно не круг и не прямая. Оно именно как Земля, – продолжал Влад. Это была одна из тех встреч, которая начиналась вопросом по телефону: «Сёдня курнём?» Продолжалась терпким дымом, стелющимся по кухне или быстро растворяющимся в уличном воздухе. – У времени также есть мантия, есть твёрдая корка с лесами и горами, по которой и ходят люди. На чудовищной глубине, под твёрдой коркой и мантией, раскалённое жидкое ядро. А может быть, оно полое внутри, как Земля в книге Жюля Верна, и там живут другие люди, с другим солнцем и вымершей на поверхности времени фауной. Попытка увидеть окружающую действительность с новых точек, с новых вершин или глубин, погрузившись в наркотический обморок, – это было расширение сознания, а не обыденная наркомания. Обыденная наркомания валялась по подъездам и подворотням нашего города, разбрасывала шприцы на детских площадках и обворовывала родителей и друзей, чтобы достать дозу. Мы старались быть наркоснобами, почти не употребляли «тяжёлых» наркотиков и, набив патрон папиросы марихуаной, выбирали ещё незнакомые направления в понимании жизни. Деньги на наркотики зарабатывали самостоятельно. Меня взяли в штат районной газеты, а мой друг второй год работал санитаром на «скорой помощи». Марихуана не присутствовала в нашей жизни ежедневно. Но два-три раза в неделю появлялась. – Значит, если стать горняками, то можно пробурить время, найти его полезные ископаемые. Можно найти пещеры времени. Где живут летучие мыши и сохранились рисунки, сделанные первобытными людьми. Или вообще пещеры, где находятся мумии древних правителей, – мысль уже развивал кто-то другой из компании. Карлос Кастанеда помогал в осмыслении наркопутешествий. Дон Хуан, невидимо присутствовавший в каждом trip, напоминал содержание недавно прочитанных глав из Кастанеды. Каннабиноиды распарывали швы реальности, и становились видимыми магические силы, управляющие ею. Новые знания неизменно вызывали голод, обычный голод – хотелось есть, и под утро корявая ветка сушняка застревала в горле. И заходя в гости к одному из участников вчерашнего trip, обязательно слышал вопрос: «Чё будешь есть?» Я и Влад много читали. Невероятно много. Влад читал даже больше, чем я. Пожалуй, только в изучении политических идей и истории радикальных организаций я опережал его. Книги брали в библиотеках, у иногородних друзей и знакомых, но чаще всего ездили за ними в Москву. Книжные магазины и развалы нашего города всё же были скудны. Классиков и кого-то из очень модных современных авторов, например Сорокина, там ещё можно было найти. Но, допустим, Проханова или только начавшего публиковаться в России Чака Паланика найти было невозможно. После трёх-четырёх раз услышанной от разных продавцов одной и той же сокрушительной фразы: «У нас такого не бывает» – тебя окончательно покидало желание посещать местные книжные магазины и развалы. Тот же Кастанеда появился как подарок одного из московских друзей Влада. В столице есть книжный развал в Олимпийском – там вскипал разум привередливых читателей. То был книжный Вавилон и читательская Мекка. К благородным и не очень обложкам тянулись наперегонки тонкие пальцы, украшенные неотразимым маникюром, и пальцы мозолистые и грубые, с чёрной каймой под ногтями. Суета жадно читающих глаз. Ухищрения, приправленные словом «извините», чтобы пробраться к прилавку. Кожаные куртки тёрлись о старые армейские шинели. Дешёвые книги мы покупали, а дорогие крали. Схема кражи проста: один брал нужную книгу, другой с противоположного конца прилавка отвлекал продавца галопом вопросов, первый пятился назад, за спины покупателей, растворялся в их мельтешении. Выйдя из Олимпийского, мы раскрывали рюкзаки и подводили баланс. Сидя на асфальте, мы доставали из рюкзаков купленное и наворованное. Раскрывали наугад новенькие книги и вдыхали типографский дурман, хранившийся на страницах. Старые книги, приобретённые у букинистов, как правило, пахли квартирами предыдущих владельцев, или ветхостью, или тем и другим одновременно. В Москве было ещё несколько магазинов в пределах Бульварного кольца, через которые пролегал наш читательский маршрут. Но в тех магазинах публика не отражала всё социальное разнообразие российской действительности. Цены и охрана пропускали к стеллажам исключительно людей, имевших вид честных налогоплательщиков. Там не состоялся бы спор с сумасшедшим стариком, обвисшие щёки которого непрерывно тряслись, о коммюнике субкоманданта Маркоса. А в Олимпийском такое случилось. Нас пропускали в магазины под залог нашей молодости. В прозрачном свете этажи пёстрых обложек окружали свечи галстуков и колокола юбок. И хотелось прикоснуться к пурпурному переплёту, простроченному червонными буквами, прежде громко прочитав молитву. Кажется, этому никто из посетителей и персонала не удивился бы... или сделал бы вид, что не удивился. Как только начинался обратный путь домой, начиналось и чтение. Чтение взахлёб, чтение с пренебрежением к физиологическим потребностям. Оно длилось ночи напролёт, не выпускало на нужных остановках и приводило к опозданиям на работу. Вернувшись из Москвы в свой город, мы делили добычу и расставались на несколько дней. А встретившись вновь, обменивались устными рецензиями. Вдруг находились общие черты у Герберта Маркузе и той англичанки, которая почти два года прожила среди австралийских аборигенов, у Горана Петровича и Льва Гумилёва... Устные рецензии перерастали в споры, рождали новые идеи, плыли в дыме марихуаны или помогали в подготовке бунта. Прочитанным мы заполняли многочисленные бреши нашего города, и он превращался в Северный полюс, столицу столиц, Атлантиду... но ненадолго, скептицизм окружающих обывателей пробивал новые бреши, через которые город заливало время... и город погружался на дно времени, точно «Титаник» в Атлантический океан. Книги неизменно приводили нас к выводу: великие писатели — это те, кто по-настоящему менял мир, меняет его... и будет менять... и общая мечта словно ответ на вопрос: «В чём смысл жизни?» – надо стать великими писателями... общая мечта, оттачивалась и полировалась каждым новым восхитившим абзацем... При этом сами мы совсем ничего не писали. Но готовились... готовили бунт и готовились к тому, что напишем невиданное, ещё никем не написанное, то, что взрастит вокруг прочитавшего райские кущи... наполненные гуриями... или адское пекло с вакханалиями чертей, если прочитавший жаждал именно этого... Книга книг, Книга Вечности... – много пафосных словосочетаний обозначали в наших диалогах то, что ещё ни единой строчкой не проступило на бумаге... Диалоги наши шлялись по улицам... по чьим-то квартирам... зачем-то по кабакам... а в облаках, во дворцах и миражах гуляли чудесные девушки... их небесная недоступность сводила с ума... ...Чудесным девушкам нравилась роскошь автомобилей и частых подарков, а ловить их на крючки интеллектуальности и ненормальности было бесполезно... небесная недоступность... – Женщины нам нужны только для постельных страстей, – говорил Влад... или я. И я соглашался... или Влад... Мы мучились без девушек, которые купались в мужских взглядах, как в морях. Но убеждали себя, что наступит такой момент, переломный момент, ломающий мир момент, и девушки, именно те, недоступные сейчас, будут меняться под нами чаще, чем даты на календаре... И в то же время рассуждали, что необходимо искать ту единственную, которой будешь верен всю жизнь, с которой разделишь все оставшиеся дни и годы... в которую будешь бесконечно влюблён... которая пойдёт с тобой, полетит, поплывёт куда угодно... и она, единственная, будет самой прекрасной и понимающей... она шагнёт с облаков в твою жизнь... но прекрасных и понимающих не было... иногда появлялись толстые громкие хохотушки... кривенькие от выпитого пива или вина... никогда не слышавшие о Бакунине... считавшие революцию чепухой, выдуманной Лениным... но Ленин умер, а значит, его чепуху можно увидеть только в Мавзолее... ха-ха – смешная шутка... и твоя бренность вминалась в мягкость пухлых рук... в желе грудей падал твой поцелуй... в поспешном уединении происходил половой акт, такой же грубый, как само это словосочетание... и боль выливалась из тебя, завершая акт... а рассвет... а трезвость... они приносили с собой... лучше бы боль истязала... лучше бы боль не проливалась... минувшая ночь казалась унижением... какими-то оправданиями пытался себя успокоить, заглушить ощущение унижения... проходило время... уставала шея от того, что голова постоянно задрана вверх... голова склонялась... ниже... ниже... и ты в который раз ронял её в мягкую пухлость рук... ха-ха – смешная шутка... может, ко мне?.. у тебя никого дома?.. родители уехали на дачу, есть бабка, но она ни фига не слышит и спит наверняка... Боже, но ведь рассвет и трезвость – они непременно наступят... Владу наконец повезло. Однажды он нашёл в шуме дискотеки девушку, которая имела прописку в одном из облачных дворцов. …Листья «жёлтых» газет осень носила по набережным Волги... Волга делила наш город на две части: Левобережье и Савелово... их соединял мост, прогнувшийся к воде из-за того, что положенный срок эксплуатации закончился, а на ремонт не было денег... Влад бегал через мост, чтобы добраться к своей драгоценной... ненаглядной... и без вопросов было ясно, что он счастлив, он обрёл чудо... и бунт, писательство, расширение сознания стали ему казаться оправданием отсутствия чуда... оттуда, с облаков, всё виделось иначе... всё земное уменьшалось... мельчало... – Ты поймёшь меня, когда найдёшь ту, которую ищешь, – говорил мне Влад... …Не так уж часто я мог теперь встретить его на улицах города... в кабаках он вообще больше не появлялся... по телефону постоянно ссылался на занятость... – Любовь – самое прекрасное и великое. Всё остальное является её суррогатом. Ты поймёшь меня, когда найдёшь ту, которую ищешь, – говорил мне Влад. Барахтаться в кабацких унижениях по соседству со счастливым другом мне было невыносимо. Да и кто-то надоумил, что если не умеешь летать, то к небу можно приблизиться, поднявшись в горы. Туда я и отправился, в горы. Влад звонит мне время от времени... или я ему. Я поставил палатку на склоне горы и отдыхаю от шести лет непрерывного движения вперёд и вверх. Какая тут высота над уровнем моря, не знаю – нет у меня альтиметра, чтобы узнать эту высоту. Но есть спутниковый телефон. Телефон выпросил, ещё будучи на равнине, у МЧСников. По спутниковому телефону время от времени и разговариваю с Владом. Он рассказывает, что жизнь в облаках ничем особо от жизни на земле не отличается. Понимаешь это не сразу. Набираешься кой-какого опыта и начинаешь понимать. Порой даже думаешь, что жизнь в облаках скучнее земной. Потому что в кабаки не походишь, нельзя воровать книжки, нельзя смешивать опасные химикаты, пытаясь сделать взрывчатку – небесный статус не позволяет. Говорит мой друг Владислав Кугельман. Так что если есть возможность, то задержись подольше на земле. Говорит мой друг Владислав Кугельман. Но у меня нет никакого альтиметра! Понятия не имею, какая тут высота над уровнем моря! Куда мне теперь ближе: до облаков или до равнины, где разложены города? Владивосток, 2009 год ПОЭТОГРАД Андрей ШАЦКОВ Андрей Шацков родился в 1952 году в Москве. Работал референтом министра культуры и массовых коммуникаций Российской Федерации. Главный редактор альманахов «День поэзии-2007», «День православной поэзии-2008», «День поэзии-2009». Лауреат литературных премий журналов «Наш современник» (1999, 2005), «Молодая гвардия» (2004), «Юность» (2005, 2007), «Российский колокол» (2008), Всероссийской литературной премии им. Александра Невского, Международной Лермонтовской премии, премии конкурса «Просвещение через книгу», проводимого Издательским советом РПЦ, Общероссийской литературной премии им П.Л. Проскурина и региональной премии «Югра» правительства Ханты-Мансийского автономного округа и других. За поэтическое творчество, в том числе за цикл духовных стихов А. Шацков был пожалован орденом преподобного Сергия Радонежского от Патриарха Московского и всея Руси Алексия II. Автор девяти поэтических книг. Член Союза писателей России и Международного союза журналистов. Действительный член Академии Российской словесности. СРЕТЕНЬЕ ВЕСЕННЕЕ ВОЗРОЖДЕНИЕ О, это чудо светового дня В окне, открытом в уличные ш |
Похожие:
 | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Неграмотным человеком завтрашнего дня будет не тот, кто не умеет читать, а тот, кто не научился учиться | | Знаки Зодиака в рейтинг-гороскопе поставлены в определенном порядке:... |
| Ученый тот, кто знает очень много из всяких книг; образованный тот,... Е заслуги Толстого еще получили должного освещения и признания. Например, почти никто из учителей начальных классов не знает методику... |  | Мошенничество в россии Классика советского кино. "Берегись автомобиля". Крылатые слова про- износит голос за кадром: "Тот, кто не имеет автомобиля, желает... |
| Урок 9 Верить в Сына Божьего Памятный стих: «Кто побеждает мир, как не тот, кто верует, что Иисус есть Сын Божий?» (1 Ин. 5: 5) | | Жемчужина Верхней Вычегды Помоздино / Край, где мы живем/ Черпаем мудрость из прошлого… Значит, из истории. В первую очередь – из истории своей малой родины. Настоящий патриот – не тот, кто «бряцает» оружием и кричит... |
| Книга умирает не тот, кто старый, а тот, кто поспелый! Глава «пусть... Книгу печатала и … печатала! Четырежды садилась – текст рождался! «Нашлись» все шесть жителей! Это, ведь, уже было в самом начале,... | | Теренс Маккенна Пища Богов Используя же определение самого Маккенны, он и есть настоящий шаман — тот, “кто достиг виденья начала и конца всех вещей, и кто может... |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Не тот учитель, кто получает воспитание и образование учителя, а тот, у кого есть внутренняя уверенность в том, что он есть, должен... | | Биография Григорий Перельман родился Григорий Яковлевич Перельман. Реферат. Составил студент гф 2-1 Давлатов Руслан. Октябрь 2010 |
| Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Учил. И, наверное, у каждого из нас есть свой учитель. Единственный и неповторимый. Тот, с кого всегда хотелось брать пример. Тот,... | | Содержание Н. Харджиев. О том, как Пушкин встретился с Эдгаром По Григорий Козинцев. Тынянов в кино |
| Введение Актуальность И наступил тот месяц, и пришел тот день, и настал тот час, и свершилось событие, в которое многие верили… | | Производительные силы И наступил тот месяц, и пришел тот день, и настал тот час, и свершилось событие, в которое многие верили… |
| Урок-игра “Умники и умницы” по теме «Петр Великий и его время» Побеждает тот, кто первым прошел дорожку. Теоретики отвечают на вопросы с места и за правильный ответ получают орден “Шелкового умника.... | | «Визитная карточка» проекта И наступил тот месяц, и пришел тот день, и настал тот час, и свершилось событие, в которое многие верили… |
