Нил Попов
Н.И. Надеждин на службе в Московском университете* (1832 – 1835)
Николай Иванович Надеждин (род. 5-го окт. 1804 г., ум. 11-го янв. 1856 г.) принадлежал бесспорно к числу замечательнейших русских писателей и ученых деятелей своего времени. Судьба связывала его с духовным званием, но он и в этой сфере искал себе педагогических занятий; затем перешел в Московский университет, где был одним из лучших преподавателей, и в то же самое время прославился как издатель (с 1830 по 1836 г.) ежемесячного журнала Телескоп и при нем то ежедневного (1), то еженедельного листка Молвы (I). Его критические статьи как в этих изданиях, так и печатавшиеся ранее в 1828-1830 гг. в Вестнике Европы и Московском Вестнике (2), сделали его имя столь же известным в обширном круге читателей того времени, как ученая и профессорская деятельность – в университетском кружке. Но и та, и другая были внезапно прерваны, с одной стороны, вследствие закрытия уставом 1835 года кафедры, которую занимал Надеждин, с другой – вследствие помещения в Телескопе известного «Философического письма» Чаадаева (3), за что Надеждин был удален сперва в Усть-Сысольск, потом в Вологду (4)
<…> Но собственно о службе Надеждина при Московском университете, продолжавшейся около пяти лет, имеются лишь самые краткие сведения в «Биографическом словаре профессоров и преподавателей Московского университета» и в автобиографии, напечатанной уже по смерти его. (II) А потому считаем не лишним познакомить читателей с этим временем из жизни Надеждина по тем данным, которые мы нашли в делах, хранящихся в архиве Московского университета.
Из послужных списков Надеждина видно, что с 1815 г. он учился в Рязанской семинарии языкам русскому, латинскому, греческому, еврейскому и французскому, теории и истории словесности, всеобщей истории, философии и математике. В 1820 г., по предписанию комиссии духовных училищ, поступил в Московскую духовную академию, где в продолжении четырех лет слушал лекции богословия, философии, всеобщей и церковной словесности, церковной истории, математики и языков греческого, еврейского, немецкого, французского и английского <…>, а 20-го октября 1824 года, с утверждения той же комиссии, он возведен академическою конференцией на степень магистра и определен в Рязанскую духовную семинарию профессором словесности и немецкого языка. 23-го ноября того же года ему поручена была должность библиотекаря при семинарии, в которой его и утвердил 14-го февраля следующего года епископ Рязанский и Зарайский Филарет. В это же время Надеждин около года преподавал латинский язык в Рязанской гимназии, по приглашению ее начальства и с разрешения совета Московского университета. В семинарии он занимался преподаванием не более двух лет и 9-го октября 1826 г. уволен был, согласно прошению, в котором он ссылался на свое болезненное состояние, для поступления в гражданскую службу.
<…> С лишком пять лет Надеждин не имел никаких официальных занятий. Он переехал в Москву, где сперва поселился у земляка своего, профессора медицинского факультета Ю. Е. Дядьковского, и тут познакомился с редактором Вестника Европы М. Т. Каченовским, который был тогда ординарным профессором истории, статистики и географии Российского государства: Надеждин стал сотрудником этого журнала, издававшегося тогда от университета (III). В апреле 1828 г., побуждаемый отчасти Каченовским, Надеждин подал в совет Московского университета прошение о допущении его к испытанию на степень доктора словесных наук, что и было разрешено министерством, хотя и после долгих ожиданий31(IY)/ Удовлетворив всем требованиям, соединявшимся тогда с испытанием на степень доктора, которое производили Мерзляков (6), Каченовский, Снегирев (7), Ивашковский (8) и Победоносцев (9), Надеждин продолжая свое сотрудничество в Московском Вестнике32(Y), напечатал замечательную для своего времени диссертацию, произведшую немалое впечатление на ученых современников и затрагивавшую любимый в то время историками и теоретиками словесности вопрос о романтизме. Она носила такое заглавие: “De origine, natura et fatis Poeseos, quae romantika audit. Disertatio historico-critico-elenchica”33(YI). Тезисы к этой диссертации бли изложены на латинском языке, на котором производилась и публичная защита ее. 24-го сентября 1830 года Надеждин утвержден был в степени доктора этико-филологического отделения, и в то же время вошел в соприкосновение с университетскою корпорацией, члены которой вступили в ученую борьбу между собою из-за вопроса: быть или не быть Надеждину их товарищем? Дело в том, что существовавшая по уставу 1804 года кафедра изящных искусств и эстетики, преподавателями которой были преемственно: П. А. Сохацкий (1805-1809 гг.), I. Q. Буле (1809-1811 гг.), М. Т. Каченовский (1811-1821 гг.) и М. Г. Гаврилов (1821-1828 гг.) (11), считалась за смертию последнего свободною, хотя преподавание предметов, входивших в ее состав, и поручено было временно сыну покойного, адъюнкту А. М. Гаврилову. Последний не отличался ученостью, что, по-видимому, и было известно тогдашнему министру народного просвещения, генералу от-инфантерии князю Карлу Ливену(12). Не удовлетворяясь преподаванием младшего Гаврилова, он рекомендовал для кафедры изящных искусств надворного советника Глаголева, имевшего степень доктора. По обычаям, соблюдавшимся и тогда при избрании нового профессора, следовало, чтобы кто-либо из членов университетского совета вошел в оный с формальным представлением о Глаголеве. Эту обязанность принял на себя ординарный профессор прав политического и народного, бывший прежде преподавателем в академии художеств, Д. Е. Василевский (13).
<…> Так как А. М. Гаврилов действительно не занимал кафедры, на которую предлагался Глаголев, и так как ни ученые труды, ни преподавательские способности последнго не были известны совету университета, то решено было для приискания достойного профессора прибегнуть к конкурсу, в котором, конечно, могли принять участие и оба названных лица. Программа конкурса, составленная I-м отделением философского факультета, напечатана была в № 12 Московских Ведомостей от 8-го февраля 1830 года. Сроком представления конкурентами, как ученых трудов своих, так и конспекта лекций по теории изящных искусств и археологии, назначался последний день июня. Доктор Глаголев не принял участия в конкурсе. Надеждин, кроме уже известной своей диссертации, представил в совете рукописное “Предначертание учебного изложения теории изящных искусств и археологии для публичного преподавания”. Но явился еще конкурент – евангелический пастор, учитель закона Божия при кадетском корпусе, латинского, русского и немецкого языков при московском отделении медико-хирургической академии и немецкой словесности при коммерческом училище, имевший диплом на звание доктора философии и магистра вольных наук от Кенигсбергского университета, К. А. Зедергольм (род. 25-го мая 1789 г., ум. 15-го июля 1867 г.)34(YII). Он кончил курс философских и богословских наук в Абовском университете в 1810 году, имел уже большую семью и был сорока лет.
<…> Только 14-го февраля 1831 г. отделение словесных наук, рассмотрев все поданные в конкурс сочинения, определило донести совету, что члены отделения разделились в своих мнениях: профессора Болдырев (декан), Каченовский и Ульрихс(14) (профессор всеобщей истории) отдают преимущество пред другими диссертации доктора Надеждина, а профессора Ивашковский, Снегирев и Победоносцев – лекциям адъюнкта Гаврилова. Но А. В. Болдырев присоединил к донесению отделения особое мнение, в котором высказывал, что лекции Гаврилова, представленные не в срок, нельзя было принимать в конкурс; но если ж и принять их, то и тогда встретилось бы большое затруднение в оценке разнородных трудов: «ибо предположим, - говорил Болдырев, - что лекции г. Гаврилова лучше рассуждений Надеждина и Зедергольма; справедливо ли заключить из того, что он должен быть предпочтен Надеждину и Зедергольму? – Ни мало; лекции г. Гаврилова могли бы быть лучше, ибо они суть плоды нескольких лет, между тем как Надеждин и Зедергольм трудились над своими рассуждениями не более четырех или пяти месяцев». Далее Болдырев сомневался в праве экстраорд. проф. Победоносцева участвовать наравне с ординарными в суждении о достоинстве рассматривавшихся сочинений. Наконец, заметив, что Надеждин, как доктор, должен иметь преимущество перед магистром Гавриловым, декан словесного отделения заключал таким образом: "Поступающие в конкурс сочинения должны быть представляемы без подписи имени сочинителя, а означаемы приличными эпиграфами, дабы сочинение могло быть рассматриваемо и оценяемо без всякого построннего влияния35(YIII) Совет, поставленный в затруднение таким разделением голосов в словесном отделении, постановил, чтобы отделение вошло с новым представлением, в котором достоинства сочинений д-ра Надеждина, адъюнкта Гаврилова и пастора Зедергольма были б оценены, без участия однако ж в том проф. Победоносцева, в надлежащей полноте.
<…> Каченовский, Болдырев и Ульрихс отдали преимущество Надеждину, признав его достойным занять вышеупомянутую кафедру с званием ординарного профессора; профессора же Ивашковский и Снегирев объявили, что они мнение свое по сему предмету представят прямо в совет36(IХ).
В чрезвычайном заседании совета, происходившем 8-го апреля 1831 года, Ивашковский и Снегирев заявили, что мнение свое могут подать только к следующему заседанию, и совет постановил: решительное суждение о конкурсе на кафедру археологии и изящных искусств отложить37(Х). Это суждение происходило в заседании 6 мая. Мнение, представленное на этот раз, написано было от имени одного лица, хотя и подписано обоими вышеназванными профессорами. Главным образом оно состояло в нападении на общее направление в сочинениях Надеждина как последователя Шеллинга, и в критике отдельных выражений в плане, представленным им на конкурс; о сочинениях же Гаврилова и Зедергольма говорилось вкратце. Странное впечатление должно было произвести это мнение на членов совета, между коими было немало последователей Шеллинга (15) Вот это мнение: “желательно прежде всего знать, может ли сие учение быть допущено в нашем университете. Что касается до системы сего рассуждения, то она действительно представляет нечто целое и полное, но достоинство ее условливается справедливостью и точностью основания самого учения, и потому если сии основания, как я упомянул выше, допущены быть не могут, то и самая система сего учения достоинства никакого иметь не может…”
Далее рецензент высказывался против неопределенности некоторых выражений, употребленных Надеждиным в конспекте, или же против выражений, еще не вполне привившихся тогда к ученому языку, например: людскость в смысле humanitas или работная материя. По поводу этих выражений рецензент замечает: «Если вышепреведенные мною выражения и обороты диссертации г. Надеждина неопределенностью и сбивчивостью своею затрудняют и затемняют смысл даже для самих упражнявшихся в сем деле, то какой пользы могут ожидать учащиеся молодые люди от самого учения, таким языком излагаемого? По всем сим причинам я почитаю со своей стороны справедливым отдать преимущество рассуждению г. Гаврилова, который учение эстетики и археологии излагает согласно с конспектом, утвержденным от высшего начальства; если же оно формою своей не вполне соответсвует требованию конкурса, то сие вознаграждается обширностью сочинения, точностью и ясностью изложения, двухлетнею опытностью сочинителя в преподавании… Что касается до рассуждения г. Зедергольма, то его эстетические начала одинаковы с началами г. Надеждина, с тою только разностию, что выражены языком самым чистым и ясным; в рассуждении же археологии, им изложенной, я согласен с мнением ординарных профессоров словесного отделения гг. Каченовского, Болдырева и Ульрихса.
Выслушав это мнение, значительное большинство членов совета нашло, что Ивашковский и Снегирев «замечают лишь недостатки одних частных выражений, которые нисколько не уменьшают существенного достоинства сочинений Надеждина, о чем в начале своего мнения упоминают они даже одобрительно». Впрочем, профессора Ф. Ф. Рейс, И. И. Давыдов и В. М. Котельницкий (16) заявили, что нужно было бы прочитать в совете самое сочинение Надеждина. Остальные члены, ввиду мнений, представленных профессорами словесного отделения, не нашли этого нужным и примкнули к мнению, благоприятному для Надеждина, прибавив, однако ж, что, для удостоверения в преподавательских способностях Надеждина, необходимо предложить ему прочитать пробную лекцию38(17).
<…>Только 26-го декабря последовало утверждение Надеждина ординарным профессором по искомой им кафедре; а за три недели пред тем министр императорского двора утвердил его в звании преподавателя логики, российской словесности и мифологии при Московской театральной школе.
В течение своей службы в университете Надеждин, кроме чтения лекций и практических занятий со студентами по занимаемой им кафедре, исполнял и другие поручения совета, а именно: в течение трех лет (1832-1835) он был членом училищного комитета; два года (1833-1835) членом комитета для испытания гражданских чиновников; год (1834-1835) надзирателем курсов для чиновников, службою обязанных; два года (1833-1835) секретарем университетского совета; год (1834-1835) преподавал логику для первокурсных студентов, и наконец, участвовал в издании Ученых записок университета(18). Из всех перечисленных поручений, исполнявшихся Надеждиным, более всего следов по себе оставили в делах университета занятия в училищном комитете. Но прежде чем сказать о них, а равно и о лекциях Надеждина, не лишне будет упомянуть, что за участие в издании Ученых записок ему было объявлено 6-го августа 1834 года39(ХII). Высочайшее благоволение, а за все время его секретарства в совете протоколы заседаний оного отличались ясным, всегда мотивированным, но в то же время свободным от многословия изложением, а поправки к ним принятые советом, везде писаны рукою самого Надеждина.
Как в автобиографии Надеждина, так и в воспоминаниях других лиц, бывших в то время студентами Московского университета, сохранилось несколько сведений о характере и содержании лекций, читанных Надеждиным с университетской кафедры, а равно и о том впечатлении, какое они производили на слушателей. Считаем не лишним дополнить известия, взятые нами из архивных документов и умалчивающие о преподавательской собственно деятельности Надеждина, свидетельством современников. Вот что говорил о том сам Надеждин: “Еще в сочинении моем на конкурс, равно как и в пробной лекции, я изъяснил, что цель моего преподавания археологии есть историческое оправдание той теории изящных искусств, которую я должен был читать моим слушателям, а потому буду излагать эту науку, то есть археологию, как историю искусств, по памятникам. Это было одобрено, и оттого моя археология распространилась в объеме своем значительно против прежних пределов. До тех пор в круг ее допускались только памятники Греков и Римлян. Я предположил касаться памятников искусств у всех древних народов, какие только оставили по себе памятники. Вследствие того, как начало моего курса приходилось в половине года, то я начал с сей последней, то есть с археологии, и именно с древней Индии. Руководств по этой части, которыми я мог бы пользоваться, в то время на русском языке не было, да и ныне нет. Я прибегнул к единственным тогда бывшим у меня под рукою источникам: Герену (19) и его “Ideen”, и к другим исследователям древностей. Метод преподавания моего был следующий: я не писал лекций, но предварительно обдумав и вычитав все нужное, передавал живым словом, что мне было известно, а студенты записывали и давали в следующий класс мне отчеты. Таким образом, ни одной лекции моей не было напечатано; но сохранились у меня кипы тетрадей студентских, которые я обыкновенно просматривал по очереди и исправлял или пополнял, где было нужно. Таким образом, с 1831 академического года до вакационного времени я успел прочесть историю памятников всех древних народов, собственно до Греков. С наступлением следующего 1832 года, пришла очередь теории изящных искусств. Следуя тому же порядку, я постановил и в следующие классы преподавания сей науки держаться отчасти Бутервека, Бахмана(20) и других немецких эстетиков. При сем не могу также не упомянуть, что мне много послужили в этом случае лекции эстетики, которые я слушал в духовной академии у бакалавра, покойного П. И. Доброхотова, преподавшего сей предмет со знанием дела и с живым одушевлением. Чтоб иметь твердую, положительную опору в своих умозрительных исследованиях, я начинал с психологического анализа эстетического чувства и отсюда выводил идею изящного, показывая, как потом эта единая идея раздробляется и с какими оттенками является в мире изящных искусств под творческими чертами гения, сообразно требованиям вкуса. Из этих лекций также не было ничего напечатано. Остались одни лишь студентские записки. Между тем я вскоре заметил, что при этом преподавании важным препятствием для студентов было совершенное незнакомство их с общими правилами умозрения. Тогда не преподавалась в университете даже логика: это лишало их возможности следить за теорией. Я обратил на то внимание совета, вызываясь отвратить это неудобство собственным безмездным преподаванием логики. Совет признал пользу этого и исходатайствовал мне разрешение высшего начальства преподавать логику студентам всех факультетов университета первого курса, что и исполнялось мною чрез целый год по два, а потом и по три раза в неделю. Преподавание шло тем же порядком, то есть импровизацией; но план самой науки я расположил по-своему, не придерживаясь никакого образца. Я вел логику совершенно параллельно с эстетикою, то есть начинал с психологического разбора чувства истины, или того, что назвается убеждением, удостоверением, и таким образом восходил до идеи истины, которой известные формулы, назваемые иначе началами мышления, разъяснял потом со всею подробностию, наконец заключал теорией науки вообще и архитектоникою систем, что обыкновенно относилось к так называемой прикладной логике”40(ХIII).
Один из слушателей Надеждина, бывший студентом Московского университета в начале его службы, П. Прозоров (21), в своих воспоминаниях поместил такой отзыв о лекциях Надеждина: “Он принес с собою на кафедру всеобъемлимость Шеллингова воззрения на искусство и свободную, живую импровизацию бесед, своим светлым умом и необыкновенным даром слова умел самым отвлеченным гегелевским понятиям сообщить осязаемость и заставил некоторых из своих слушателей ближе познакомиться с системой тождества и логически-историческим учением о развитии мирового духа (Weltgeist) Гегеля (22), обработавшего гениальную сторону природы, а других применить впоследствии развитые им идеи и воззрения на изящные искусства к литературе собственно русской”41(ХIY).
Другой из слушателей Надеждина, Н. Лавдовский (23), так выражается о содержании его лекций: «Начиная археологию, Н. И. счел нужным сперва раскрыть пред глазами слушателей сцену, где должна разыгрываться художественная драма искусств индийского, вавилонского, персидского и т. д. Для этого он прочитал нам две лекции о быте, торговле, сношениях и пр. этих древнейших стран, - и в две лекции успел представить все это в прекрасной, яркой и вразумительной картине. Логику излагал Н. И. по Бахману – с некоторыми изменениями. Например, желая привести логику в соответствие со своей теорией эстетики, он ставил отправления мышления в таком порядке: суждения, понятия и умозаключения»42(ХY)/
Особенно сильное впечатление производил г. Надеждин на слушателей внешнею стороною своих лекций, о чем отзывы всех современников почти одинаковы. Так, Максимович (24), сам профессор ботаники, в своем «Воспоминании»43(ХYI) называет лекции Надеждина живыми импровизациями, возбуждавшими к себе общее внимание и сочувствие. Н. Лавдовский, написавший свое «Воспоминание» по прочтении статьи Максимовича, говорит в свою очередь следующее о характере чтений бывшего своего профессора: «Лекции Н. И., - как справедливо замечает г. Максимович, - были действительно импровизации. Он никогда не приносил с собою в аудиторию ни одного клочка бумаги, на котором был бы написан хоть план его лекции, хоть какие-нибудь заметки для памяти. Из этого правила он сделал несколько раз исключение только в тот год, когда читал археологию или историю изящных искусств, и сколько могу припомнить, именно тогда, когда читал об искусстве индийском, персидском и других древнейших азиатских народов: тогда он приносил с собой на лекцию микроскопический лоскуток бумаги, на котором, говорят, были записаны для памяти мудреные и трудные имена языческих божеств, памятников и пр. этих народов. Н. И. любил употреблять в своих лекциях вместе с философским воззрением и философскую терминологию, что, впрочем, требовалось и самим предметом (философским) его лекций. Иные слушатели его, не приготовленные к тому прежним своим воспитанием, не получившие никакого философского образования, даже не получившие логического образования в порядочной степени, не мало затруднялись этим, и даже некоторые не скрывали своего неудовольствия, называя это схоластикой, школярством, припоминая тут же и все, что не любит в своем учении молодость, как конь – узды. Зато другие, все, кого не затрудняло философское воззрение и философская терминология, были без ума и от того, и от другой. Способ выражения Н. И. употреблял самый блестящий, язык самй яркий: неожиданные сравнения, непредвиденные антитезы, самые смелые метафоры, остроумные сближения языка ораторского и поэтического с обыденною, простою речью и т. д., все это восхищало, поражало, изумляло слушателя. Каждая лекция Н. И. представляла собою целое, полное, замкнутое, стройное, прекрасное. Профессора – так водилось тогда – обыкновенно пред началом каждой лекции назначали кому-нибудь из студентов составить лекцию, имеющею быть ими прочитанною, по записке, которую он успеет записать с голоса профессора (и прочие студенты записывали вслед за профессором, но для себя, для собственного своего употребления), или после лекции назначали кому-нибудь сделать это, а на следующей лекции выслушивали – что и как сделано по их распоряжению. Бывало, составить иную лекцию, особенно если студент был плохой скорописец, - сущее мучение. С лекциями Н. И. этого вовсе не было: было достаточно запомнить или записать только точку отправления его мысли, главнейшие пункты и порядок; остальное, при составлении его лекции, являлось при помощи припоминания как бы само собою, легко и свободно: и составлялась лекция без труда, и выходила она из рук студента чем-то целым, благоустроенным, порядочным, весьма недурным и по содержанию, и по форме, и даже по языку. Слушатель выходил с его лекции с непоколебимым убеждением в истине его слов. Несмотря на возвышенность своей философской теории в эстетике, он умел с ясною и точною последовательностью выводов излагать ее так, что все понимали и принимали ее несомненно. Начала, основания своей теории, представлял он с такой осязательною отчетливостью и ясностью, что мудрено было их не выразуметь даже и ленивому и неповоротливому уму. Стройная и непреодолимая сила его доказательств, его диалектическое искусство могли приводить иногда к мысли, что он способен убедить слушателя в чем угодно»44(ХYII).
Особенно памятна была для слушателей Надеждина его лекция, читанная в сентябре 1832 года, в присутствии С. С. Уварова (25) и прибывших с ним посетителей. П. Прозоров говорит: «Предметом лекции было объяснение идеи безусловной красоты, являющейся подсхемою гармонии жизни, о ее осуществлении в Боге под образом вечной отчей любви к творению и проявлении в духе человеческом стремлением к бесконечному, божественным восторгом, а в душе художника образованием идеалов. Студенты, записывавшие лекцию, бросили свои перья, чтобы чрез записывание не проронить ни одного слова, и только смотрели на профессора, которого глаза горели огнем вдохновения; одушевленный голос сопровождался оживленностью физиономии, живостью движений, торжественностью самой позы; даже посторонние посетители, вместо тяжелой неподвижности, которую соблюдали на лекциях других профессоров, невольно обратились к профессору и смотрели на него, как будто на оракула. Уваров, пораженный возвышенностью развиваемого им предмета и изящным изложением, спросил Н. И-ча: понимают ли его студенты? Профессор отвечал, что по журналам (запискам) его лекций он утвердительно может сказать, что слушатели вполне его понимают. Сергей Семенович, обращаясь к прибывшим с ним посетителям, тихо и неслышно сказал: «Читает лучше, чем пишет». А писал Надеждин, как это было известно тогда каждому, прекрасно (в смысле стиля, а не почерка, которого нельзя было похвалить)»45(ХYIII).
Профессор Максимович, бывший на этой лекции, подтверждает произведенное ею впечатление, говоря: «Надеждин и в ту лекцию, по своей особенной привычке, сидя на кафедре, то навивал себе на палец целый платок, то распускал его во всю длину; а между тем в продолжении часа он пересказал учение Канта и Фихте(27) об изящном так ясно и красиво, как один только Павлов (28) умел в своих писаных, округленных лекциях излагать нам глубокомысленные, но темнословные истории немецких гениев… Красноречивый писатель-министр, по выходе из аудитории, сказал сопровождавшим его профессорам: «В первый раз вижу, чтобы человек, который так дурно пишет, мог говорить так прекрасно!».
«Слог первопечатных статей Надеждина не нравился вообще в литературном кругу, будучи еще не устроен, излишне витиеват, недовольно художественен»46 (ХIХ). Важно то, что посещение С. С. Уварова, как свидетельствует Максимович, - было неожиданно. Лавдовский говорит, что посетители явились уже с четверть часа спустя после начала лекции, и когда С. С. Уваров предложил Надеждину продолжать лекцию, последний «не изменил ни тона голоса, ни обыкновенного положения своего на кафедре, даже не прервал нити той мысли, которую прежде прихода министра начал выражать, и повторил только несколько слов начатого им периода». Лекцию эту, продолжавшуюся около полутора часов, Лавдовский называет настоящим потоком волшебного, увлекательного красноречия и говорит, что очень многие желали иметь хоть какой-нибудь список ее, но никто из студентов не записывал за профессором, чтобы только слушать его.
Кроме внутренних и внешних достоинств, которыми отличались лекции Надеждина, он привлекал к себе своих слушателей деликатным обращением с ними, что в то время не было общим правилом, а с некоторыми из своих студентов Надеждин был даже в очень близких отношениях. Не лишне будет заметить, что в числе его слушателей находились: В. Г. Белинский, Н. В. Станкевич, О. М. Бодянский и К. С. Аксаков (28). Об отношениях к первому имеется такой рассказ П. Прозорова: «Образовался литературный кружок у своекоштного студента Станкевича, который жил тогда у профессора Павлова. Белинский переселился в квартиру Николая Ивановича в доме Самарина (29), подле Страстного монастыря. И здесь привелось мне быть у Виссариона Григорьевича по особому случаю. По распоряжению товарища министра народного просвещения Уварова, посещавшего в то время каждый день профессорские лекции, назначено было, в числе прочих, и мне говорить с профессорской кафедры лекцию. Предметом лекции я выбрал развитие идей о творческой силе в искусстве или гение. Николай Иванович, выслушав наши приготовительные чтения и приготовясь к ответам на могущие встретиться со стороны Уварова возражения, обратился ко мне и сказал: «Я вполне надеюсь на вас». Обрадованный словами любимого профессора, я прямо устремился в комнату Белинского передать ему о будущих наших чтениях. Виссарион Григорьевич, заваленный книгами и французскими журналами, доканчивал тогда свои «Литературные мечтания». Кто только посещал лекции Надеждина, не хотел верить, что эти «Мечтания» писаны Белинским, а не Надеждиным. Так они были проникнуты духом редактора Телескопа и Молвы. Составляя записки полного курса эстетики Надеждина и будучи членом литературного студенческого общества, я могу хорошо отличить, что в этих мечтаниях принадлежит Надеждину и что Белинскому. Из своекоштных студентов занимался составлением лекций Надеждина Н. В. Станкевич, которому я сообщил в пособие записки эстетики профессора Московской духовной академии Доброхотова (о котором упоминается в автобиографии Надеждина). Сочувствуя вполне восторженному удивлению молодого поколения к плодотворной деятельности Белинского, я обязан сказать, однако, что он в первые годы своей литературной деятельности был только сознательным органом выражения идей Надеждина. Как редактор журнала Николай Иванович, найдя в Белинском человека, одаренного эстетическим пониманием, вполне способного развивать его мысли и излагать их в изящной форме, сообщил молодому таланту философско-художественное направление для последующей независимой деятельности. Когда талант Белинского созрел под благотворным влиянием Надеждина, он пошел далее своего учителя в приложении к литературе, как это и должно быть по закону прогресса, тем более что деятельность Надеждина приняла более обширные размеры, чем одна изящная литература»47(ХХ). Следует, однако ж, заметить, что наиболее подготовленные из слушателей Надеждина, студенты старших курсов, бывавшие в кружке Н. В. Станкевича, из коих некоторые названы выше, относились, хотя и сочувственно, но взыскательнее к содержанию его лекций, чем те, с отзывами которых читатели уже познакомились. Так, К. С. Аксаков, в своем «Воспоминании студентства 1832-1835 годов», говорит: «Надеждин производил, с начала своего профессорства, большое впечатление своими лекциями. Он всегда импровизировал. Услышав умную, плавную речь, почуяв, так сказать, воздух мысли, молодое поколение с жадностью и благодарностью обратилось к Надеждину, но скоро увидело, что ошиблось в своем увлечении. Надеждин не удовлетворил серьезным требованиям юношей; скоро заметили сухость его слов, собственное безучастие к предмету и недостаток серьезных занятий. Тем не менее, справедливо и строго оценив Надеждина, студенты его любили, и уже не увлекаясь, охотно слушали его речь. Я помню, что Станкевич, говоря о недостатках Надеждина, прибавлял, что Надеждин много пробудил в нем своими знаниями и что если он (Станкевич) будет в раю, то Надеждину за то обязан48(ХХI). Тем не менее благодарный ему за это пробуждение, Станкевич чувствовал бедность его преподавания. Надеждина любили за то еще, что он был очень деликатен со студентами, не требовал, чтоб они ходили на лекции, не выходили во время чтения и вообще не любил никаких полицейских приемов. Это студенты очень ценили, и конечно, ни у кого не было такой тишины на лекциях, как у Надеждина. Обладая текучей речью, закрывая глаза и покачиваясь на кафедре, он говорил без умолку, и случалось, что проходил назначенный час, а он продолжал читать (он был крайним). Однажды, до поступления моего на второй курс, прочел он два часа с лишком, и студенты не напомнили ему, что срок его лекции давно прошел»49(ХХII)/
Для полноты очерка ученой деятельности Надеждина в среде Московского университета, следует упомянуть еще о его участии в трудах Общества любителей российской словесности, состоявшего при университете с 1811 года. Надеждин избран был в членs этого общества в 1834 году, во время председательства М. Н. Загоскина (30), когда оно уже клонилось к упадку отчасти по недостатку материальных средств, отчасти по другим причинам. В первом же заседании после своего избрания Надеждин обратился к сочленам с речью, в которой самым решительным образом указывал на необходимость безотлагательных мер для оживления угасавшей деятельности общества. «Настоящая минута есть решительная для нашего общества», говорил он, «я не причисляю теперешнего нашего собрания к числу тех обыкновенных и чрезвычайных заседаний, которые с некоторого времени составляют всю историю нашего общества и которых все действие ограничивалось составлением протокола, припечатываемого в газетах и потом тихо, безмолвно приобщаемого к прочим таковым же. Судя по себе, я полагаю, что мы все утомились достаточно прошедшим, хотя это прошедшее – скажем откровенно – состояло в совершенном бездействии. Общество находится теперь в таком положении, что ему надо не продолжать, а начинать вновь свое существование. Уже несколько лет от него существует только имя в адрес-календаре… В последние годы мы ограничивали всю нашу деятельность выбором членов; мы их выбрали довольно; но из этих новых сочленов был ли тот один, который уведомил бы общество, хоть из приличия, что он принял выбор его с признательностью? Кто теперь дорожит его дипломом? Но что я говорю: дипломом? Общество само чувствует свое положение; оно уже и не посылает никому дипломов; оно даже не может посылать их, если б и хотело, потому что нечем их печатать: доска, последний остаток его существования, и та погибла! Ее, говорят, удержали за долги в типографии, и может быть, так же продадут с молотка, как продают теперь наши Труды»… Надеждин думал, что прежняя программа для деятельности общества, состоявшая в распространении сведений о правилах и образцах здравой словесности, а также в доставлении публике обработанных сочинений в стихах и прозе, отжила свой век, а потому предлагал сочленам изменить цель и направление своей деятельности, обратив ее на исследование истории русского языка и русской словесности.
«Пусть каждый, кто изъявит желание, - говорил он, - возьмет себе по выбору ту часть, которая к нему ближе, которою он преимущественно занимался, и обрабатывает постепенно ее важнейшие явления, сообразно предложенной точке зрения. Относительно произведений собственно народной словесности, мы имеем уже между нашими сочленами людей, трудящихся над разными ее частями – именно: над пословицами – г. Снегирева, над сказками – г. Макарова, над песнями – г. П. Кириевского (31). Пусть они ими и занимаются, имея в виду цель общества. Что ж касается до памятников собственно книжной словесности, то, я думаю, может быть следующее разделение. Я возьму себе нашу духовную словесность, как учено-богословскую, так и литературно-проповедническую, с присовокуплением литературы учено-философической, которая у нас немногочисленна и большею частью принадлежит писателям духовного чина. Г. Шевырев (32) пусть займется изящною словесностию, то есть поэзией и красноречием или витийством в собственном смысле (кроме духовного). Г. председатель не откажется, конечно, облегчить его труд, отделив для себя из круга поэтических произведений театр, где он в своей даче. Г. Погодин (33) есть законный владелец литературы исторической. История юридического нашего языка, начиная с древнейших грамот, может быть предоставлена г. Морошкину (34). Язык естественнх наук, по части физики, химии и сельского хозяйства, поручим г. проф. Павлову, а по части натуральной истории – г. Максимовичу. Для медицинских наук мы не имеем у себя работника; но я предлагаю обществу избрать в члены свои г. адъюнкта К. Лебедева (35), известного своими сочинениями по сей части, который, я уверен, не откажется участвовать в наших трудах. Истории языка математических наук будем ожидать от г. Перевощикова (36). Не знаю, к кому обратиться по части технологии и военных наук; но со временем верно найдутся желающие принять участие в общем деле. Наконец, довершить сию работу изложением и разбором всех опытов грамматики и риторики, бывших доселе у нас, кому приличнее, как не г. Давыдову.?»50(ХХIII). Известно, однако ж, что предложение Надеждина не было осуществлено и общество вскоре прекратило свои заседания.
Переходим к трудам Надеждина в должности члена училищного комитета при Московском университете. Тогда учебными делами целого округа непосредственно заведовал совет университета под ближайшим наблюдением попечителя. Не только учебная и хозяйственная деятельность низших и средних заведений министерства народного просвещения в округе была управляема университетским советом, но и самое назначение служащих в этих заведениях, представление их к наградам или взыскания с них по службе шли также чрез университетский совет. Кроме того, учебные заведения всех других ведомств в том же округе, за исключением духовных и военных, должны были ежегодно представлять в университетский совет отчеты о ходе преподавания в них вместе со списками служащих и учащихся51(ХХIY). Такая обширная деятельность, продолжавшаяся до 1836 года, разумеется, требовала разделения занятий между членами совета. А потому внутри университетского управления, в качестве подчиненных совету инстанций, существовало несколько учреждений, между коими и разделены были дела учебного округа: так, надзором за хозяйственною частью во всех учебных заведениях, начиная с Демидовского училища высших наук в Ярославле и оканчивая приходскими училищами, заведовало правление университета, которое в то время состояло из ректора, проректора, деканов четырех факультетов, непременного заседателя из профессоров, без подписи коего не выходила ни одна бумага из правления, и синдика, избиравшегося до 1831 г. также из профессоров.
Все исчисленные должности не могли уже соединяться ни с какими другими по университету и его округу, кроме профессорской. Синдик (37) правления обыкновенно командировался, в качестве депутата университета, в гражданские и уголовные палаты при рассмотрении последними дел обоего рода, если они касались интересов учебных заведений, и только уголовных, если они касались лиц учебного ведомства. В виду этих обязанностей в синдики всегда избирались профессора этико-политического, то есть юридического факультета. Все дела по хозяйственной части, превышавшие компетенцию правления, шли чрез совет к попечителю и далее к министру. В числе этих дел были, между прочим, дела по управлению крестьянами, принадлежавшими университетской типографии и Демидовскому училищу. Для управления учебною частью в округе существовал училищный комитет, в котором, под председательством ректора, заседали шесть человек, избиравшиеся советом на каждый учебный год преимущественно из ординарных профессоров всех факультетов, но из медицинского реже других. На этом-то комитете, членом коего Надеждин был в продолжение трех лет, и лежало управление текущими учебными делами в округе и надзор за служащими по этой части.
<…>Таких визитаторских поручений, во время своего трехлетнего служения в училищнном комитете, Надеждин имел четыре: в мае 1833 года он осмотрел Московскую гимназию; в феврале 1834 года – Тверскую гимназию, уездные и приходские училища в Твери, Торжке, в Вышнем-Волочке и Клину; в июле и августе того же года был визитатором в Рязанской и Тульской губерниях; наконец, в сентябре того же года обозревал 1-ю Московскую гимназию, уездные и приходские училища в Москве. Отчеты, поданные Надеждиным после этих визитаций, сохранились в архиве университета и могут дать понятие не только о его личных взглядах на состояние учебного дела в то время, но и вообще на значение подобных визитаций, принесших свою долю пользы народному просвещению в России52(ХХY).
<…> Как за службу по университету вообще, так и за визитацию училищ Тверской, Рязанской и Тульской губерний, Надеждину высочайше пожаловано было, по удостоению комитета министров, от 16-го апреля 1835 года, в единовременное награждение 1000 р. из хозяйственной суммы университета; а 15-го мая того же года он получил совершенную признательность министра народного просвещения за обозрение 1-й Московской гимназии, уездных и приходских училищ в Москве. Но это уже были последние шаги Надеждина на университетской службе <…>
|
