Педагогический университет кафедра литературы лосевские чтения – 2011 Материалы региональной научно-практической конференции

СТИХИЯ ДОЖДЯ И ВЕТРА:

Образный строй лирики Тамары Шульги¹⁴³
Тамара Григорьевна Шульга – известная бамовская поэтесса. В 1988 году она окончила Литературный институт им. М. Горького, тогда же стала членом СП СССР. Публиковалась в центральных периодических изданиях: в газете «Комсомольская правда» и в журналах «Огонёк», «Юность», «Современник». Автор нескольких сборников стихотворений: «Летящие кони» (1977), «Майский снег» (1984), «Свет на ладони» (1986), «Осенняя мелодия» (2004).

Сборник «Свет на ладони»¹⁴⁴ включает в себя несколько тематических разделов: в «Волшебную струну» вошли стихотворения, в которых Шульга обращается к теме поэта и поэзии; «Города» – раздел, посвящённый строительству БАМа; «Свет на ладони» – любовная лирика; название раздела «Друзьям» говорит само за себя; подборка стихов под названием «Кони» – это воспоминания о детстве, которое поэтесса провела на Алтае; в «Кораблике» эта тема продолжена, но в несколько ином ракурсе; раздел, замыкающий книгу, «Предчувствие осени», – это пейзажная лирика.

При всём тематическом многообразии сборник являет собой единое симфоническое целое. Достичь этого Шульге удалось, в частности, при помощи сквозных образов дождя и ветра, «кочующих» из одного стихотворения в другое, обрастающих новыми смыслами и, как результат, обретающих глубокое символическое, концептуальное значение.

О повышенном внимании автора сборника к образам дождя и ветра свидетельствует уже тот факт, что именно их Шульга чаще других наделяет человеческой сущностью, они как будто становятся «живыми» спутниками лирической героини: «…не у моей дышал щеки / апрельский сумасшедший ветер»¹⁴⁵; «Обнажённо-прозрачной / холодной рукою / дождь осенний берёт меня / властно под локоть» («Я в предчувствии осени»; 53). А в стихотворении «Последний дождь» приём олицетворения положен в основу лирического сюжета:
Шёл со мной по улице,

мёрз на остановке,

почему-то хмурился,

был такой неловкий.

Говорить пытался

и никак не мог…

Всхлипнул, застеснялся

и почти умолк…

И, поплакав скупо,

превратился в снег.

И ушёл, –

так глупо,

словно человек (55).
Но обо всём по порядку. Доминирование образов дождя и ветра в лирике Шульги вполне мотивировано. Мир, в котором живёт лирическая героиня сборника, является отражением реальности, сурового северного климата¹⁴⁶, когда «мгновенно было лето», и уже в августе «растворяется город / в прохладном тумане»; а потом – «дождь и снег в проводах», и «ветер рвёт со стоном тучи»; и вот уже «зима взбунтовалась», «обложили метели / этот город таёжный» и «вновь заснеженный ельник / встаёт на пути».

При всей очевидности данной функции – обозначение места и времени действия, образы дождя и ветра выполняют в сборнике и иную, более важную роль: часто они становятся знаками внутреннего состояния лирической героини, отражают её чувства, моделируют отношение к миру, к происходящему вокруг.

Так, для лирической героини стихотворения «А что любовь?» дождь и ветер становятся символами страстной, но кратковременной любви:
А что любовь?

Всего лишь дождь.

Короткий дождь в начале лета,

которого всю зиму ждёшь

и сам не ведаешь про это.

Бывает гром и молний блеск,

и ветры стонут и гудят,

и неба рухнувшего треск…

А после – тихий шум дождя (24).
Возникающие здесь, помимо лейтмотивных образов, «гром», «молния» и «рухнувшее небо», а также ярко выраженный звуковой рисунок стиха способствуют отражению той сложной гаммы чувств, которые переживает лирическая героиня: любовь для неё – рождение в душе чего-то нового, таинственного, но главное, подобно стихии, захватывающего человека и не дающего ему возможности сопротивляться. Многоточие, знак препинания, с которым часто можно встретиться в стихотворениях Т. Шульги, в данном случае позволяет почувствовать главное: как неожиданно порой угасают чувства.

Так в лирике поэтессы возникает мотив одиночества, разлуки, так же как и мотив чувственной, но недолгой любви, сопряжённый с образами дождя и ветра. Подтверждение тому находим в целом ряде стихотворений. Лирическая героиня стихотворения «А лето кончилось внезапно» в момент расставания с любимым почувствовала, как «дождь, / впервые зло и грубо, / вмиг остудил глаза и губы. / И в оглушающей тиши / метнулось лето из души» (21). «Колючий дождь» в лирике Шульги («Ну вот… бессонница готова»; 28) становится символом предательства; «крадущийся ветер» («Вдоль стены прокрался ветер»; 27) – знаком скорой разлуки. В стихотворении «Помнишь, как целый день», рисуя мучительный процесс расставания любимых, Шульга обращается к приёму психологического параллелизма: «И пригнал ветер тучу. / Помнишь? / Не повезло: / вместе с тенью летучей / тень мою унесло. / А потом шли дожди, / продлевая смятенье… / Были жуткие дни» (29). По мере того, как нагнетается ситуация в природе, усложняется внутреннее состояние лирической героини: сначала она всего лишь с лёгким сожалением говорит «не повезло», а после – «были жуткие дни» и она «очнулась от боли».

Итак, для лирической героини, способной любить «до немоты», «до одури хмельной», любовь всегда – «мука», «казнь», «пытка»: «И пусть другая будет другом / и бесконечно дорогой. / Но разве на такую муку / позволишь ты идти другой?» («Не сравнивай меня с другими»; 28); «Любовь… ну это ли не пытка? / Добра в ней больше или зла?» («Ну вот… Бессонница готова»; 28); «Самой себе с весёлым чувством / внушить и верить – / всё прекрасно… / Да, это было бы искусством, / когда б не обернулось казнью» («К стеклу горячим лбом прижаться…»; 24).

Нельзя не обратить внимания на то, что концепция любви в лирике Т. Шульги довольно близка ахматовской¹⁴⁷. В ранних стихотворениях известной поэтессы первой половины XX столетия любовь также требует от любящих предельного напряжения сил, а потому названа «любовной мукой» и даже «любовной пыткой». Но, если героиня А. Ахматовой противится любви как року и вступает в поединок с самим любовным чувством, проявляя в этой ситуации волю и характер¹⁴⁸, то лирическая героиня Шульги, осознавая стихийную природу любви, принимает это как данность и не пытается ей противостоять:
Ты прав…

И мы за всё заплатим.

Любой цене не удивлюсь.

Хватили счастья –

Горя хватим…

Я знаю всё

И не боюсь,

Не каюсь –

Было бы нелепо,

Когда так щедро нам дано,

Любить болезненно и слепо.

Любить!

А после – всё равно.

(«Ты прав…», 23)
Означает ли это смирение, что лирическая героиня Шульги слаба, бесхарактерна? Вряд ли. Сила её не в борьбе с природой самого чувства, а в умении расстаться достойно, перешагнув через себя ради счастья и душевного спокойствия любимого человека:
Давай друг друга отпустим,

как птиц отпускают из клетки:

дверцу открыл

и пусто,

только качнулись ветки…

Без объяснений горьких,

без осложнений мнимых,

как отпускают немногих,

как отпускают любимых…

Давай сбережём друг друга

от боли, измены, грусти.

И там, за чертою круга,

давай друг друга отпустим…

(«Давай друг друга отпустим»; 21)
Героиня Шульги мужественно переносит все трудности, понимая, что только через любовь-муку человек может познать себя, свою сущность, свои возможности: «И ничего, что не навек / что путь был долог и безбожен, – / но я узнала: / человек / быть без любви собой не может. / И стало ясно мне сейчас / под этот стук дождя по крыше, / что я всю жизнь любила вас / и шла на свет» («Благословляю день и час…»; 30).

Происходит трансформация ранее возникшего образа: любовь-мука неожиданно оборачивается любовью-спасением. Именно поэтому лирическая героиня, несмотря на горький исход отношений, всегда благодарна своему возлюбленному за подаренные мгновенья счастья: «Спасибо, мой милый, нежный… / Не всем так везло отчаянно / на нашей планете грешной» («Спасибо, мой милый, нежный…»; 19); «Благодарю тебя за лето, / нежданно полное чудес, / когда кружилась так планета, / что на ветру склонялся лес» («Благодарю тебя за лето…»; 22).

Здесь напрашивается параллель уже с другим любимым поэтом Т. Шульги – А. Блоком. Для лирического героя цикла «Стихи о Прекрасной Даме» любовь – это испытание, благодаря которому наступает прозрение, становится подвластной мудрость жизни: «Чем больней душе мятежной, / Тем ясней миры»¹⁴⁹.

Возвращаясь к разговору о любовной лирике Т. Шульги и подводя предварительные итоги, отметим, что образы дождя и ветра становятся, по сути, метафорой любовного чувства: с одной стороны, стихийного, рокового, с другой – очищающего, обновляющего. Не лишним будет заметить, что выявленная амбивалентность образов прочно укоренена в русской культурной традиции: достаточно вспомнить «Грозу» А. Н. Островского или трилогию Л. Н. Толстого «Детство», «Отрочество», «Юность».

Та же семантическая насыщенность характерна для образов дождя и ветра, возникающих в ряде стихотворений раздела «Волшебная струна», посвящённом, как было отмечено ранее, теме поэта и поэзии.

В стихотворении «Здравствуй, здравствуй, дождь весенний» образ дождя становится символом вдохновения:
Здравствуй,

здравствуй, дождь весенний!

Будь со мною, не спеши…

Жизнь моя, моё спасенье,

очищение души.

Моё призрачное счастье,

заходи, чего ты ждёшь?

Моё первое причастье –

голубой, холодный

дождь (4).
Тот синонимический ряд, который выстраивается в стихотворении (дождь – жизнь – спасение – очищение – счастье – причастье), рождает ощущение гармонии в душе лирической героини, погружённой в творческий процесс. Но можно ли считать эту гармонию полной? Очевидно, нет. Более того, использованные эпитеты – «призрачное счастье», «голубой, холодный дождь» – свидетельствуют об обратном: это иллюзия счастья, гармонии, умиротворения. В стихотворении «Чуть-чуть о поэзии», как бы рассеивая сомнения читателя в правильности сделанного вывода, Шульга пишет: «В это слишком-то верить не надо: / не сплошные в поэзии клады» (5). Как здесь не вспомнить знаменитые ахматовские строки: «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда». Но если финал стихотворения А. Ахматовой рождает положительные эмоции, то у Шульги в «Признании художника», являющемся логическим продолжением предыдущего стихотворения, звучат совсем иные интонации: «Кисти, краски возьми – / и выложись… / Будь ты проклята, моя живопись! / <…> / А мне жить иногда не хочется / в этом самом процессе творчества». Но и теперь лирическая героиня «Света на ладони» не отрекается от судьбы и жертвует собой во имя человечества: «Но так было. И вечно будет. / Жить без красок / не могут / люди» (5).

Но даже обречённая «жить чужою жизнью», героиня Шульги не считает себя мученицей: она видит выход в том, чтобы самой стать органичной частью стихии, именуемой творчеством. О подобном перевоплощении героини свидетельствуют уподобления и сравнения, часто используемые поэтессой:
Я сегодня буду ветром

В серебре ковыльном жить.

Буду мерить километры,

В рощах листья ворошить.

Буду форточками хлопать,

в парусах и мачтах выть.

Буду шёпот, буду ропот

В травах скошенных будить.

(«Я сегодня буду ветром»; 7)

Анафора, повтор глагола «буду», а также использование его в середине первой и седьмой строк, свидетельствуют о твёрдом намерении героини не отступать от своих принципов, вопреки всему следовать по выбранному пути. Эта же мысль звучит в стихотворении «Хочу взорваться в синей мгле…»:
Хочу взорваться в синей мгле

В полнеба молнией мгновенной

И броситься к моей земле,

Как дождь,

Внезапным откровеньем (8).
В связи со всем вышесказанным нельзя не упомянуть о стихотворении «Говорят строители», ставшем хрестоматийным, знаковым¹⁵⁰:
Мы дождями умыты

и исхлёстаны ветром,

и не так знамениты,

как другие поэты.

Но в предутренней просини

здесь поэзия – с нами.

Днём рубившие просеки,

ночью бредим стихами (11).
Сразу подчеркнём, что Шульга называет это стихотворение «самым нелюбимым» из всего когда-то ею написанного. В интервью газете «Амурский комсомолец» она признаётся: «…писалось оно на спор с одним знакомым писателем, который утверждал, что я не смогу написать стихотворение на заданную тему. Я не понимаю, что в нём нашли читатели?»¹⁵¹

Отчасти с поэтессой можно согласиться: в стихотворении действительно нет сочных эпитетов, изысканных метафор, ярких сравнений, то есть всего того, что обычно работает на образ, делает его зримым, запоминающимся. Но в том-то и особенность таланта Шульги, что за нарочитой внешней простотой, обыденностью ситуаций, прозаичностью фраз она умеет «спрятать» глубокий смысл. Прочитанное в контексте всего сборника, стихотворение семантически обогащается: умытые дождями и исхлёстанные ветром – это те, кто прошёл своего рода обряд посвящения в поэты; дождь и ветер становятся здесь знаками причастности настоящей поэзии.

Подведём итоги.

Во-первых, образы дождя и ветра полифункциональны: они выступают в качестве самых заметных штрихов в обрисовке фона, на котором разворачивается лирическое действие; с их помощью отражена сложная гамма чувств лирической героини; они же придают сборнику целостность.

Но главное не в этом. Гораздо важнее то, что из образов дождя и ветра вырастает концепция любви и поэзии в лирике Шульги, которая, как выяснилось, близка представлениям поэтов Серебряного века. Как объяснить очевидную ориентацию на культурно-эстетические ценности начала ХХ века? Шульга ни в одном из интервью не даёт ответа на этот вопрос, поэтому выскажем предположение, что причина кроется в некоей общности мироощущений: подобно тому, как поэты Серебряного века чувствовали себя творцами нового мира, построенного на духовных основах, поэты БАМа ощущали себя строителями «светлого будущего». Дорогой к нему должна была стать магистраль, которую они с энтузиазмом воспевали в своих стихах.