Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 7.54 Mb.
|
Это общность апперцепции при общении с собой во внутренней речи полная, всецелая и абсолютная, поэтому во внутренней речи является законом то лаконическое и ясное, почти без слов сообщение самых сложных мыслей, о, котором говорит Толстой как о редком исключении в устной речи, возможном только тогда, когда между говорящими существует глубоко интимная внутренняя близость. Во' внутренней речи нам никогда нет надобности называть то. о чем идет речь. т.е. подлежащее. Мы всегда ограничиваемся только тем, что говорится об этом подлежащем, т.е. ска-! зуемым. Но это в приводит к господству чистом предикативности во внутренней речи. Анализ аналогичной тенденции и устной речи позволил нам сделать два основных вывода. Он показал, во-первых, что тенденция к предикативности возникает в устной речи тогда, когда подлежащее суждения заранее известно собеседникам, и тогда, когда имеется налицо в той или иной мерс общность апперцепции у говорящих. Но то и другое, доведенное до предела в совершенно полной и абсолютной форме, имеет всегда место во внутренней речи. Уже одно это позволяет нам понять, почему во внутренней речи должно наблюдаться абсолютное господство чистой предикативности. Как мы видели, эти обстоятельства приводят в устной речи к упрощению синтаксиса, к минимуму синтаксической расчлененности, вообще к своеобразному синтаксическому строю. Но то, что намечается в устной речи как более или менее смутная тенденция, проявляется во внутренней речи в абсолютной форме, доведенной до предела как максимальная синтаксическая упрощенность, как абсолютное сгущение мысли, как совершенно новый синтаксический строй, который, строго говоря, означает не что иное, как полное упразднение синтаксиса устной речи и чисто предикативное строение предложений. Наш анализ показывает, во—вторых, что функциональное изменение речи необходимо приводит и к изменению ее структуры. Опять то, что намечается в устной речи лишь как более или менее слабо выраженная тенденция к структурным изменениям под влиянием функциональных особенностей речи, во внутренней речи наблюдается в абсолютной форме и доведенным до предела. Функция внутренней речи: как мы могли это установить в генетическом и экспериментальном исследовании, неуклонно и систематически ведет к тому, что эгоцентрическая речь, вначале отличаюшаяся от социальной речи только в функциональном отношении, постепенно, по мере нарастания функциональной дифференциации, изменяется и в'Структуре, доходя в пределе до полного упразднения синтаксиса устной речи. Если мы от этого сопоставления внутренней речи с устной обратимся к прямому исследованию структурных особенностей внутренней речи, мы сумеем проследить шаг за шагом нарастание предикативности. В самом начале эгоцентрическая речь в структурном отношении еще совершенно сливается с социальной речью. Но по мере развития и функционального выделения в качестве самостоятельной и автономной формы речи она все более и более обнаруживает тенденцию к сокращению, ослаблению синтаксической расчлененности, к сгущению. К моменту замирания и перехода во внутреннюю речь она уже производит впечатление отрывочной речи, так как почти целиком подчинена чисто предикативному синтаксису. Наблюдение во время экспериментов показывает, каким образом и из какого источника возникает этот новый синтаксис внутренней речи. Ребенок говорит по поводу того, чем он занят в эту минуту, по поводу того, что он сейчас делает, по поводу того, что находится у него перед глазами. Поэтому он все больше и больше опускает, сокращает, сгущает подлежащее и относящиеся к нему слова. И все больше редуцирует речь до одного сказуемого. Замечательная закономерность, которую мы могли установить в результате этих опытов, состоит в следующем: чем больше эгоцентрическая речь выражена как таковая в функциональном значении, тем ярче проступают особенности се синтаксиса в смысле его упрощенности и предикативности. Если сравнить в наших опытах эгоцентрическую речь ребенка втех случаях, когда она выступала в специфической роли внутренней речи как 448 449  средство осмысления при помехах и затруднениях, вызывая емых экспериментально, с теми случаями, когда она проявлялась вне этой функции, можно с несомненностью установить: чем сильнее выражена специфическая, интеллектуальная функция внутренней речи как таковой, тем отчетливее выступают и особенности ее синтаксического строя.Предикативность внутренней речи еще не исчерпывает собой всего комплекса явлений, который находит внешнее суммарное выражение в сокращенности этой речи по сравнению с устной. Когда мы пытаемся проанализировать это сложное явление, мы узнаем, что за ним скрывается целый ряд структурных особенностей внутренней речи, из которых мы остановимся только на главнейших. В первую очередь здесь следует назвать редуцирование фонетических моментов речи, с которыми мы столкнулись уже и в некоторых случаях сокращенности устной речи? Объяснение Кити и Левина, которое велось посредством начальных букв слов, и угадывание целых фраз уж позволили нам заключить что при одинаковой направленности сознания роль речевых раздражений сводится до минимума (начальные буквы), а понимание происходит безошибочно. Но это сведение к минимуму роли речевых раздражений опять-таки доводится до предела и наблюдается почти в абсолютной форме во внутренней речи, ибо одинаковая направленность сознания здесь достигает своей полноты. В сущности во внутренней речи всегда существует та ситуация, которая в устной речи является редкостным и удивительным исключением. Во внутренней речи мы всегда находимся в ситуации разговора Кити и Левина. Поэтому во внутренней речи мы всегда играем в секретер, как назвал старый князь этот разговор, весь построенный на отгадывании сложных фраз по начальным буквам. Удивительную аналогию этому разговору мы находим в исследованиях внутренней речи А.Лсметра. Один из исследованных Ле-метром подростков 12 лет мыслит фразу «Les monlagncs de la Suisse son! belles» r виде ряда букв: L, m. n, d, I, S, s. B, за которым стоит смутное очертание линии горы Здесь, мы видим в самом начале образования внутренней речи совершенно аналогичный способ сокращения речи, сведения фонетической стороны слова до начальных бук в, как это имело место в разговоре Кити и Левина. Во внутренней речи нам никогда нет надобности произносить слова до конца. Мы понимаем уже по самому намерению, какое слово мы должны произнести. Сопоставлением этих двух примеров мы не хотим сказать, что во внутренней речи слова всегда заменяются начальными буквами и речь развертывается с помощью того механизма, который оказался одинаковым и обоих случаях. Мы имеем в виду нечто гораздо более общее. Мы хотим сказать только то, что, подобно тому как и устной речи роль речевых раздражений сводится до минимума при общей направленности сознания, как это имело место и разговоре Кити и Левина,— подобно этому во внутренней речи редуцирование фонетической стороны имеет место как общее правило постоянно. Внутренняя речь есть в точном смысле речь почти без слов. Именно поэтому и кажется глубоко знаменательным совпадение наших примеров; то, что в известных редких случаях и устная, и внутренняя речь редуцируют слова до одних начальных букв, то, что там и здесь оказывается иногда возможным совершенно одинаковый механизм, еще более убеждает нас во внутренней родственности сопоставляемых явлений устной и внутренней речи, Далее, за суммарной сокращенностью внутренней речи сравнительно с устной раскрывается еще один феномен, имеющий также центральное значение для понимания психологической природы всего этого явления в целом. Мы назвали до сих пор предикативность и редуцирование фа-зической стороны речи как два источника, откуда проистекает сокращенность внутренней речи. Уже оба эти феномена указывают на то, что во внутренней речи мы вообще встречаемся с совершенно иным, чем в устной, отношением семантической и фазической сторон речи. Фази-ческая сторона речи, ее синтаксис и фонетика сводятся до минимума, максимально упрощаются и сгущаются. На первый план выступает значение слова. Внутренняя речь оперирует преимущественно семантикой, но не фонетикой речи. Эта относительная независимость значения слова от его звуковой стороны проступает во внутренней речи чрезвычайно выпукло. Для выяснения этого мы должны рассмотреть ближе третий источник интересующей нас сокращенности, которая, как уже сказано, является суммарным выражением многих связанных друг с другом, но самостоятельных и не сливающихся непосредственно феноменов. Третий источник мы находящим в совершенно своеобразном семантическом 450 451 строе внутренней речи. Как показываетисследование, син-' таксис значений и весь строй смысловой стороны речи не"] менее своеобразен, чем синтаксис слов и ее звуковой строй. В чем же заключаются основные особенности семантики внутренней речи? Мы могли в наших исследованиях установить три такие основные особенности, внутренне связанные между собой и образующие своеобразие смысловой стороны внутренней речи, Первая из них заключается в преобладании смысла слова над его значением во внутренней речи. Ф.Полан оказал большую услугу психологическому анализу речи тем, что ввел различие между смыслом слова и его значением. Смысл слова, как показал Полан, представляет собой совокупность всех психологических фактов, возникающих в нашем сознании благодаря слову. Смысл слова, таким образом, оказывается всегда динамическим, текучим, слож-j ным образованием, которое имеет несколько зон различной устойчивости. Значение есть только одна из зон того смыс-1 ла, который приобретает слово в контексте какой-либо речи, и притом зона, наиболее устойчивая, унифицированная и точная. Как известно, слово в различном контексте легко изменяет свой смысл. Значение, напротив, есть тот непод- -| вижный и неизменный пункт, который остается устойчивым при всех изменениях смысла слова в различном контексте. Изменение смысла мы могли установить как основной фактор при семантическом анализе речи. Реальное значение слова неконстантно. В одной операции слово выступает с одним значением, в другой оно приобретает другое значение. Динамичность значения и приводит нас к проблеме Полана, к вопросу о соотношении значения и смысла. Слово, взятое а отдельности и лексиконе, имеет только одно значение. Но-это значение есть не более ка* потенция, реализующаяся в живой речи, в которой это значение является только камнем в здании смысла. Мы поясним различие между значением и смыслом слова на примере крыловской басни «Стрекоза и Муравей». Слово «попляши», которым заканчивается басня, имеет совершенно определенное, постоянное значение, одинаковое для любого контекста, в котором оно встречается. Но в контексте басни оно приобретает гораздо более широкий интеллектуальный и аффективный смысл. Оно означает в этом контексте одновременно: «веселись» и «погибни». Вот зто обогащение слова смыслом, который оно вбирает, в себя из всего контекста, и составляет основной закон динамика значений. Слово вбирает и себя, впитывает из всего контск ста, в который оно вплетено, интеллектуальные и аффек тивные содержания и начинает значить больше ил1 меньше, чем заключено в его значении, когда мы его рае сматриваем изолированной вне контекста: больше — пото му что круг его значений расширяется, приобретая ещ: целый ряд зон. наполненных новым содержанием: меныщ — потому что абстрактное значение слова ограничиваете: и сужается тем, что означает слово только в данном контек сте. Смысл слова, говорит Полан, есть явление сложное подвижное, постоянно изменяющееся в известной мере со образно отдельным сознаниям и для одного и того же созна ния в соответствии с обстоятельствами. В этом отношени смысл слова неисчерпаем. Слово приобретает свой смыс только во фразе, но сама фраза приобретает смысл тольк в контексте абзаца, абзац — и контексте книги, книга — контексте всего творчества автора. Действительный смыс каждого слова определяется, в конечном счете, всем бога? ством существующих в сознании моментов, othocsiiuhxcsi тому, что выражено данным словом. Смысл Земли, по По.г ану, это Солнечная система, которая дополняет предстш ление о Земле; смысл Солнечной системы — это Млечны Путь, а смысл Млечного Пути... это значат, что мы никого не знаем полного смысла чего-либо и, следовательно, по; ного смысла какого-либо слова. Слово есть неисчерпаемы источник новых проблем. Смысл слова никогда не являете полным. В конечном счете он упирается в понимание мщ и во внутреннее строение личности в целом. Но главная заслуга Полана заключается в том, что с подверг анализу отношение смысла и слова и сумел пок, зать, что между смыслом и словом существуют гораздо 6 лее независимые отношения, чем между значением словом. Слова могут диссоциироваться с выраженным в ш смыслом. Давно известно, что слова могут менять евс смысл. Сравнительно недавно замечено, что следует из читьтакже, как смыслы меняют слова, или, вернее сказат как понятия меняют свои имена. Полан приводит мно примеров того, как слова остаются тогда, когда смысл исп ряется. Он подвергает анализу стереотипные обиходн] фразы (например: «Как вы поживаете?»), ложь и друг проявления независимости слов от смысла. Смысл так ; может быть отделен от выражающего его слова, как лег 452 1жет быть фиксирован в каком-либо другом слове. Подо- 0 тому, говорит Полан, как смысл слова связан со словом делом, но не с каждым из его звуков, так точно смысл язан со всей фразой в целом, но не с составляющими ее овами в отдельности. Поэтому случается так, что одно ово занимает место другого. Смысл отделяется от слова и ким образом сохраняется. Но, если слово может сущест- ватьбез смысла, смысл в одинаковой мере может сущест- вать без слов. Мы снова воспользуемся анализом Полана, для того что-г обнаружить в устной речи явление, родственное тому, торое мы могли установить экспериментально во внут-нней речи. В устной речи, как правило, мы идем от наи-лес устойчивого и постоянного элемента смысла, от его иболес константной зоны, т.е. от значения слова, к его лее текучим зонам, к его смыслу в целом. Во внутренней чи. напротив, то преобладание смысла над значением, ■торое мы наблюдаем в устной речи в отдельных случаях к более или менее слабо выраженную тенденцию, дове-но до математического предела и представлено в абсолют- й форме. Здесь превалирование смысла над значением, ]азы нал словом, всего контекста над фразой не исключе-ie, но постоянное правило. Из этого обстоятельства вытекают две другие особенно-и семантики внутренней речи. Обе касаются процесса ъединенияслов, их сочетания и слияния. Первая особен-'сть может быть сближена с агглютинацией, которая на-юдастся в некоторых языках как основной феномен, а в угих — как более или менее редко встречаемый способ ъединения слов. В немецком языке, например, единое ществительное часто образуется из целой фразы или из ■скольких отдельных слов, которые выступают в этом слу-е в функциональном значении единого слова. В других ыках такое слипание слов наблюдается как постоянно йствующий механизм. Эти сложные слова, говорит Вундт, суть не случайные агрегаты слов, но образуются 1 определенному закону. Все эти языки соединяют боль- зе число слов, означающих простые понятия, в одно сло- , которым не только выражают весьма сложные понятия, ] обозначают и все частные представления, содержащиеся понятии. В этой механической связи, или агглютинации ементов языка, наибольший акцент всегда придается авному корню, или главному понятию, в чем и состоит главная причина легкой понятности языка. Так, в л ел авар ском языке есть сложное слово, образовавшееся из ело «доставить», «лодка» и «нас» и буквально означающее: «до стать на лодке нас», «переплыть к нам на лодке». Это слове обычно употребляемое как вызов неприятелю переплыт реку, спрягается по всем многочисленным наклонениям временам делаварских глаголов. Замечательны здесь дв момента: во-первых, входящие в состав сложного слов отдельные слова часто претерпевают сокращения с звуко вой стороны, так что из них в сложное слово, входит част слова; во-вторых, возникающее таким образом сложно слово, выражающее весьма сложное понятие, выступает функциональной и структурной сторон как единое слово,. не как объединение самостоятельных слов. В американски языках, говорит Вундт, сложное слово рассматривается со вершенно так же, как и простое, и точно так же склоняете и спрягается. Нечто аналогичное наблюдали мы и в эгоцентрическое речи ребенка. По мере приближения этой формы речи t внутренней речи агглютинация как способ образована единых сложных слов для выражения сложных понятщ выступала все чаще и чаше, все отчетливее и отчетливее Ребенок в эгоцентрических высказываниях все чаще обна руживает параллельно падению коэффициента эгоцентри ческой речи эту тенденцию к асинтаксическому слипаник слов. Третья и последняя из особенностей семантики внутрен ней речи снова может быть легко всего уяснена путем сопо ставления с аналогичным явлением в устной речи Сущность ее заключается в следующем: смысле слов, болс> динамические и широкие, чем их значения, обнаруживаю' иные законы объединения и слияния друге другом, чем тс которые могут наблюдаться при объединении и слиянш словесных значений. Мы назвали тот своеобразный cnomi объединения слов, который наблюдали в эгоцентрическо! речи, влиянием смысла, понимая это слово одновременно i его первоначальном буквальном значении (вливание) и i его переносном, ставшем сейчас общепринятым, значении Смыслы как бы вливаются друг в друга и как бы влияют дру на друга, так что предшествующие как бы содержатся i последующем или его модифицируют. Что касается внешней речи, то аналогичные явления мь наблюдаем особенно часто в художественной речи. Слово 45: проходя сквозь какое-либо художественное произведение, вбирает и себя все многообразие заключенных в нем смысловых единиц и становится по смыслу как бы эквивалентным произведению в целом. Это легко пояснить на примере названий художественных произведений. В художественной литературе название стоит в ином отношении к произведению, чем. например, в живописи или музыке. Название гораздо в большей степени выражает и увенчивает все смысловое содержание произведения, чем, скажем, название какой-либо картины. Такие слова, как «Дон-Кихот» и «Гамлет», «Евгений Онегин» и «Анна Каренина», выражают закон влияния смысла,в наиболее чистом виде. Здесь в одном слове реально содержится смысловое содержание целого произведения. Особенно ясным примером закона влияния смыслов является название гоголевской поэмы «Мертвые души». Первоначально эти слова обозначали умерших крепостных, которые не исключены еще из ревизских списков и потому могут подлежать купле—продаже, как и живые крестьяне. Это умершие, но числящиеся еще живыми крепостные. В таком смысле и употребляются эти слова на всем протяжении поэмы, сюжет которой построен на скупке мертвых душ. Но. проходя красной нитью через всю ткань поэмы, эти два слова вбирают в себя совершенно новый, неизмеримо более богатый смысл, впитывают в себя, как губка морскую влагу, глубочайшие смысловые обобщения отдельных глав поэмы, образов и оказываются вполне насыщенными смыслом только к концу поэмы. Но теперь эти слова означают уже нечто совершенно иное по сравнению с их первоначальным значением. «Мертвые души» — этонетолькоумершиеи числящиеся живыми крепостные, но и все герои поэмы, которые живут, но духовно мертвы. Нечто аналогичное наблюдаем мы — снова в доведенном до предела виде — во внутренней речи. Здесь слово как бы вбирает в себя смысл предыдущих и последующих слов, расширяя почти безгранично рамки своего значения. Во внутреннего речи слово гораздо более нагружено смыслом, чем во внешней. Оно, как и название гоголевской поэмы, является концентрированным сгустком смысла. Для перс-вода этого, значения на язык внешней речи пришлось бы развернуть в целую панораму слов влитые в одно слово смыслы. Точно так же для полного раскрытия смысла названия гоголевской поэмы потребовалось бы развернуть ее до полного текста «Мертвых души». Но подобно тому как весь многообразный смысл этой поэмы может быть заключен в тесные рамки двух слов, так точно огромное смысловое содержание может быть во внутренней речи влито в сосуд единого слова. Эти особенности смысловой стороны внутренней речи приводят к тому, что всеми наблюдателями отмечалось как непонятность эгоцентрической или внутренней речи. Понять эгоцентрическое высказывание ребенка невозможно, если не знать, к чему относится составляющее его сказуемое, если не видеть того, что делает ребенок и что находится у него перед глазами. Уотсон полагает, что, если бы удалось зависать внутреннюю речь на пластине фонографа, она осталось бы для нас совершенно непонятной. Непонятность внутренней речи, какиеесокращенность, является фактом, отмечаемым всеми исследователями, но еще ни разу не подвергавшимся анализу. Между тем анализ показывает, что непонятность внутренней речи, как и ее сокращенность, производные очень многих факторов, суммарное выражение самых различных феноменов. Уже все, отмеченное выше (своеобразный синтаксис внутренней речи, редуцирование ее фонетической стороны, ее особый семантический строй), и достаточной мере объясняет и раскрывает психологическую природу этой непонятности. Но мы хотели бы остановиться еще на двух моментах, которые более или менее непосредственно обусловливают эту непонятность и скрываются за ней. Из них первый представляется как бы интегральным следствием всех перечисленных выше моментов и непосредственно вытекает их функционального своеобразия внутренней речи. По самой своей функции эта речь не предназначена для сообщения, это речь для себя, речь, протекающая совершенно в иных внутренних условиях, чем внешняя, и выполняющая совершенно иные функции. Поэтому следовало бы удивляться не тому, что эта речь непонятна, а тому, что можно ожидать понятности внутренней речи. Второй из моментов, обусловливающих непонятность внутренней речи, связан со своеобразием ее смыслового строения. Чтобы уяснить нашу мысль, снова обратимся к сопоставлению найденного нами феномена внутренней речи с родственным ему явлением во внешней речи. Толстой в «Детстве», «Отрочестве», «Юности» и в других произведениях рассказы- 456 457 вает о том, как между живущими одной жизнью людьми легко возникают условные значения слов, особый диалект,' особый жаргон, понятный только участвовавшим в сю возникновении людям. Был свой диалект и у братьев Иртень-свых. Есть такой диалект у детей улицы. При известных условиях слова изменяют обычный смысл и значение и приобретают специфическое значение, придаваемое им определенными условиями их возникновения. Совершенно понятно,, что в условиях внутренней речи также необходимо должен возникнуть такой внутренний диалект. Каждое слово во внутреннем употреблении приобретает постепенно иные оттенки, иные смысловые нюансы, которые, слагаясь и суммируясь, превращаются в новое значение слова. Опыты показывают, что словесные значения во внутренней речи являются всегда идиомами, непереводимыми на язык внешней речи. Это всегда индивидуальные значения, понятные только в плане внутренней речи, которая так же полна идиоматизмов, как и элизий и пропусков. В сущности, вливание многообразного смыслового содержания в единое слово представляет собой всякий раз образование индивидуального, непереводимого значения, т.е. идиомы. Здесь происходит то, что представлено в приведенном нами выше классическом примере из Достоевского. То, что произошло в разговоре шести пьяных мастеровых и что является исключением дли внешней речи, является правилом для внутренней. Во внутренней речи мы всегда можем выразить все мысли, ощущения и даже целые глубокие,рассуждения одним лишь названием. И разумеется, значение этого единого названия для сложных мыслей, ощущений и рассуждений окажется непереводимым на язык внешней, речи, окажется не соизмеримым с обычным значением того же самого слова. Благодаря этому идиоматическому характеру всей семантики внутренней речи она, естественно, оказывается непонятной и трудно переводимой на обычный язык. На этом мы можем закончить обзор особенностей внутренней речи, который мы наблюдали в наших экспериментах. Мы должны сказать только, что все эти особенности мы первоначально констатировали при экспериментальном исследовании эгоцентрической речи, но для истолкования этих факторов прибегли к сопоставлению их с аналогичными и родственными фактами в области внешней речи. Это 458 было важно не только потому, что это путь обобщения найденных нами фактов и, следовательно, правильного их истолкования, не только средство уяснить на примерах устной речи сложные и тонкие особенности внутренней речи, но и потому главным образом, что это сопоставление показало: уже во внутренней речи заключены возможности образования этих особенностей, и тем самым подтвердило нашу гипотезу о генезисе внутренней речи из эгоцентрической и внешней речи. Важно, что все эти особенности могут при известных обстоятельствах возникнуть во внешней речи, важно, что это возможно вообще, что тенденции к предикативности, редуцированию физической стороны речи, к превалированию смысла над значением слова, к агглютинации семантических единиц, к влиянию смыслов, идиоматично-сти речи могут наблюдаться и во внешней речи, что, следовательно, природа и законы слова это допускают, делают это возможным. Это, повторяем, в наших глазах лучшее подтверждение нашей гипотезы о происхождении внутренней речи путем дифференциации, разграничения эгоцентрической и социальной речи ребенка. Все отмеченные нами особенности внутренней речи едва ли могут оставить сомнение в правильности основного, заранее выдвинутого нами тезиса о том, что внутренняя речь представляет собой совершенно особую, самостоятельную и самобытную функцию речи. Перед нами действительно речь, которая целиком и полностью отличается от внешней речи. Мы поэтому вправе се рассматривать как особый внутренний план речевого мышления, опосредующий динамическое отношение между мыслью и словом. После всего сказанного о природе внутренней речи, о ее структуре и функции не остается никаких сомнений в том, что переход от внутренней речи к внешней представляет собой не прямой перевод с одного языка на другой, не простое присоединение звуковой стороны к молчаливой речи, не простую вокализацию внутренней речи, а переструктурирование речи, превращение совершенно самобытного и способ разного синтаксиса, смыслового и звукового строя внутренней речи в другие структурные формы, присущие внешней речи. Точно так же как внутренняя речь не есть речь минус звук, внешняя речь не есть внутренняя речь плюс звук. Переход от внутренней к внешней речи есть сложная динамическая трансформация — превращение предикативной и идиоматической речи в синтаксически растленную и понятную для других речь. 459 Мы можем теперь вернуться к тому определению внутренней речи и ее противопоставлению внешней, которые мы предпослали нашему анализу. Мы говорили, что внутренний речь есть совершенно особая функция, что в известной смысле она противоположна внешней. Мы не соглашались с теми, кто рассматривает внутреннюю речь как то, что предшествует внешней, как ее внутреннюю сторону. Если внешняя речь есть процесс превращения мысли в слова, материализация и объективация мысли, то здесь мы наблюдаем обратный по направлению процесс, процесс как бы идущий извне внутрь, процесс испарения речи в мысль. Но речь вовсе не исчезает и в своей внутренней форме. Сознание не испаряется, вовсе и не растворяется в чистом духе. Внутренняя речь есть все же речь, т.е. мысль, связанная со словом. Но если мысль воплощается в слове во внешней речи, то слово умирает во внутренней речи, рождая мысль. Внутренняя речь есть в значительной мере мышление чистыми значениями, но, как говорит поэт, мы «в небе скоро устаем». Внутренняя речь оказывается динамическим, неустойчивым, текучим моментом, мелькающим между более оформленными и стойкими крайними полюсами изучаемого нами речевого мышления; между словом и мыслью. Поэтому истинное се значение и место могут быть выяснены только тогда, когда мы сделаем в нашем анализе еще один шаг по направлению внутрь и сумеем составить, себе хотя бы самое общее представление о следующем щ твердом плане речевого мышления. Этот новый план речевого мышления есть сама мысль. Первая задача нашего анализа — выделение этого плана, вычленение его из того единства, в котором он всегда встречается:. Мы уже говорили, что всякая мысль стремится соединить что-то с чем-то, имеет движение, сечение, развертывание: устанавливает отношение между чем-то и чем-то, одним словом, выполняет какую-то функцию, работу, решает какую-то задачу. Это течение и движение мысли не совпадают прямо и непосредственно с развертыванием речи. Единицы мысли и единицы речи не совпадают. Один и другой процессы обнаруживают единство, но не. тождество. Они связаны друг с другом сложными переходами, сложными превращениями, но не покрывают друг друга, как наложенные друг на друга прямые линии. Легче всего убедиться в этом в тех случаях, когда работа мысли оканчивается неудачно, когда оказывается, что мысль не пошла в слова, как говорит Достоевский. Мы снова воспол зуемся для ясности литературным примером, наблюдсни ми одного, из героев Г. Успенского. Сцена, где несчастна ходок, не находя слов для выражения огромной мысли, вл деющей им, бессильно терзается и уходит молиться угодно ку, чтобы бог дал понятие, оставляет невыразимо тягости* ощущение. И однако, по существу то, что переживает эп бедный, пришибленный ум, ничем не разнится от такой я муки слова поэта или мыслителя. Он и говорит почти TeN же словами: «Я бы тебе, друг ты мой, сказал вот как, эстол кого вот не утаил бы, да языка—то нет у нашего брата... в< что я скажу, будто как по мыслям и выходит, а с языка-не слезает. То-то и горе наше дурацкое». По временам мр; сменяется мимолетными светлыми промежутками, мыс. уясняется для несчастного, и ему, как поэту, кажется, вог вот «приемлет тайна лик знакомый». Он приступает к об1 яснению: «Ежели я, к примеру, пойду в землю, потому я i земли вышел, из земли. Ежели я пойду в землю, наприме обратно, каким же, стало быть, родом можно с меня ораг выкупные за землю? — А-а,— радостно произнесли мы. Погоди, тут надо еще бы слово... Видите ли, господа, к; надо-то... Ходок поднялся и стал посреди комнаты, приготовляя отложить на руке еще один палец.— Тут самого—то наст ящего-то еще нисколько не сказана. А вот как надо: почем например...— но здесь он остановился и живо произнес,-душу кто тебе дал? — Бог.— Верно. Хорошо. Теперь гля; сюда... Мы было приготовились глядеть, но ходок сноз запнулся, потеряв энергию, и, ударив руками о бедра, по ти в отчаянии воскликнул: — Нету! Ничего не сделаеш Все не туды... Ах, боже мой! Да тут я тебе скажу неш-столько! Тут надо говорить вона откудОва! Тут о душе-' надо — эво сколько! Нету, нету!» В этом случае отчетливо видна грань, отделяющая мыс. от слова, непереходимый для говорящего рубикон, отдел ющий мышление от речи. Если бы мысли непосредстве совпадала в строении и течении со строением и течение речи, случай, который описан Успенским, был бы нсвозм> жен. Но на деле мысль имеет свое особое строение и теч ние, переход от которых к строению и течению pei представляет большие трудности не для одного только гер< показанной выше сцены. С этой проблемой мысли, скрыв, ющейся за словом, столкнулись, пожалуй, раньше псих' 460 логов художники сцены. В частности, в системе К.С.Станиславского мы находим такую попытку воссоздать под- " текст каждой реплики в драме, т.е. раскрыть стоящие за * каждым высказыванием мысль и хотение. Обратимся снова к гримеру. Чацкий говорит Софье: — Блажен, кто верует, тепло ему на свете. Подтекст этой фразы Станиславский раскрывает как мысль: «Прекратим этот разговор». С таким же правом мы могли бы рассматривать ту же самую фразу как выражение другой мысли: «Я вам не верю. Вы говорите утешительные слова, чтобы успокоить меня». Или мы могли бы подставить еще одну мысль, которая с таким же основанием могла найти свое выражение н этой фразе: «Разве вы не видите, как вы мучаете меня. ' Я хотел бы верить вам. Это было бы для меня блаженством». Живая фраза, сказанная живым человеком, всегда, имеет ■$ свой подтекст, скрывающуюся за ней мысль. В примерах, приведенных выше, в которых мы стремились показать несовпадение психологического подлежащего и сказуемого с грамматическим, мы оборвали наш анализ, не доведя его до А конца. Одна и та же мысль может быть выражена в различных фразах, как одна и та же фраза может служить выражением для различных мыслей. Само несовпадение психологической и грамматической структур предложения определяется в первую очередь тем, какая мысль выража- j ется в этом предложении. За ответом: «Часы упали», последовавшим за вопросом: «Почему часы остановились?», могла стоять мысль: «Я не виновата в том, что они испорче- а ны, они упали». Нота же самая мысль могла бы быть выра-жена и другими словами: «Я не имею привычки трогать j чужие вещи, я тут вытирала пыль». Если мысль заключается и оправдании, она может найти выражение в любой из этих фраз. В этом случае самые различные по значению фразы будут выражать одну и ту же мысль. Мы приходим, таким образом, к выводу, что мысль не совпадает непосредственно с речевым выражением. Мысль 'j не состоит из отдельных слов — так, как речь, Если я хочу | передать мысль: я видел сегодня, как мальчик б синей блузе и босиком бежал, по улице,— я не вижу отдельно мальчика, отдельно блузы, отдельно то, что она синяя, отдельно то, что он без башмаков, отдельно то, что он бежит. Я вижу все Это вместе в едином акте мысли, но я расчленяю это в речи | на отдельные слова. Мысль, всегда представляет собой не- 462 что целое, значительно большее по протяжению и объему, 'чем отдельное слово. Оратор часто в течение нескольких минут развивает одну и ту же мысль. Эта мысль содержится в его уме как целое, а отнюдь не возникает постепенно, отдельными единицами, как развивается его речь. То, что в мысли содержится симультанно, в речи развертывается сукцессивно. Мысль можно было бы сравнить с нависшим облаком, которое проливается дождем слов. Поэтому процесс перехода от мысли к речи представляет собой чрезвычайно сложный процесс расчленения мысли и ее воссоздания в словах. Именно потому, что мысль не совпадает не только со словом, но и со значениями слов, в которых она выражается, путь от мысли к слову лежит через значение. В нашей речи всегда есть задняя мысль, скрытый подтекст. Так как прямой переход от мысли к слову невозможен, а всегда требует прокладывания сложного пути, возникают жалобы на несовершенство слова и ламентации по поводу невыразимости мысли: Как сердцу высказать себя. Другому как понять тебя... — или: О если б без слова сказаться душой было можно! Для преодоления этих жалоб возникают попытки плавить слова, создавая новые пути от мысли к слову через новые значения слов. В.Хлебников сравнивал эту работу с прокладыванием пути из одной долины и другую^ говорил о прямом пути из Москвы в Киев не через Нью-Йорк, называл себя путейцем языка. Опыты учат, что, как мы говорили выше мысль не выражается в слове, но совершается в нем. Но иногда мысль, не совершается в слове, как у героя Успенского. Знал л и герой, что хочет подумать? Знал, как знают, что хотят запомнить, хотя запоминание не удается. Начал ли он думать? Начал, как начинают запоминать. Но удалась ли ему мысль как процесс? На этот вопрос надо ответить .отрицательно. Мысль не только внешне опосредуется знаками, но в внутренне опосредуется значениями. Все дело в том, что непосредственное общение сознаний невозможно не только физически, ной психологически. Это может быть достигнуто только косвенным, опосредованным путем. Этот путь 463 заключается во внутренним опосредовании мысли спервг значениями, а затем словами. Поэтому мысль никогда hs равна прямому значению слов. Значение опосредует мыс.и на ее пути к словесному выражению, т.е. путь от мысли слову есть непрямой, внутренне опосредованный путь. Нам остается, наконец, сделать последний, заключительный шаг в анализе внутренних планов речевого мышления. Мысль еще не последняя инстанция в этом процессе. Сама мысль рождается не из другой мысли, а из мотивирующей сферы нашего сознания, которая охватывает наше влечение и потребности, наши интересы и побуждения, наши аффекты и эмоции. За мыслыю стоит аффективная и волевая тенденция. Только она может дать ответ на последнее «почему» в анализе мышления. Если мы сравнили выше мысль с нависшим облаком, проливающимся дождем слов, то мотивацию мысли мы должны были бы, если продолжить это образное сравнение, уподобить ветру, приводящему в движение облака. Действительное и полное понимание чужой мысли становится возможным только тогда, когда мы искрываем се действенную, аффективно-волевую подоплеку. Это установление мотивов, приводящих к возникновению мысли и управляющих се течением, можно проиллюстрировать на использованном уже нами примере раскрытия подтекста при сценической интерпретациями какой-либо роли. За каждой репликой героя драмы стоят хотение, как учит Станиславский, направленное к выполнению определенных волевых задач. То, что в данном случае приходится воссоздавать методом сценической интерпретации, в живой речи всегда является начальным моментом всякого акта словесного мышления. За каждым высказыванием стоит волевая задача. Поэтому параллельно тексту пьесы Станиславский намечал соответствующее каждой реплике хотение, приводящее в движение мысль и речь героя драмы. Приведем для примера текст и подтекст для нескольких реплик из роли Чацкого в интерпретации, близкой к Станиславскому.
|
