К. Л. Рудницкий. Михоэлс мысли и образы 5
Скачать 8.19 Mb.
|
{482} Так и неизвестно, что было причиной, — чей-то неудачный жест, толчок… Надо было видеть тревогу и горе Михоэлса, когда он узнал об этом… Не говоря о всех его актерских суевериях, это было для него каким-то внутренним ударом: «древо жизни» подкошено, и такая необычайная, взволновавшая красота этих цветов осуждена на гибель. Алексей Николаевич переживал это именно так же. Они были поэтами! Болезнь Алексея Николаевича особенно близко связала нас с ним и с Людмилой Ильиничной. Борьба Людмилы Ильиничны за его жизнь была ни с чем не сравнимой. Мне привелось быть на консилиуме врачей в Кремлевской поликлинике, на консилиуме, где присутствовала и Людмила Ильинична, и лечившие Толстого врачи, и сам Алексей Николаевич. Знал ли Алексей Николаевич о приговоре себе? Никто никогда не сможет об этом сказать с уверенностью. Но одно не может уйти из памяти, так же, как не уйдет из памяти вопрос, почему Михоэлс перед отъездом в Минск побывал у всех друзей и позвонил Капице. Совершенно так же остается без ответа, почему Алексей Николаевич, уходя с консилиума, открывая дверь, сказал: «Спасибо! А вот Михоэлс привез жене из Америки раковых мышей». И с этим ушел. И когда мы были в Барвихе на даче Толстых в последний раз в день рождения Алексея Николаевича, он — нарядный, веселый, удивительно праздничный — отвел нас с Михоэлсом в свою комнату и сказал: — А Миля… Миля борется за каждую минуту моей жизни. Она настоящий герой! Но об этом сегодня ни слова, обещайте мне оба! Вечером за огромным столом собрались близкие: дочь Алексея Николаевича, Марианна Алексеевна, ее муж генерал Шиловский, приехавший ко дню рождения из Ленинграда близкий друг Толстых, профессор В. С. Галкин. Алексей Николаевич и Людмила Ильинична возглавляли концы стола. Юрий Александрович Крестинский, вероятно, был в том убийственном положении, когда человек знает, что придется вести машину в Москву после ужина. А ужин, как и всегда у Толстых, дышал обилием, вкусом и приглашающим убранством стола. Горели свечи. Юрий Александрович принес Алексею Николаевичу гранки последней главы из «Петра Первого», написанной Толстым, кажется, уже в санатории. Соломон Михайлович, зная, что Алексея Николаевича «выдали» из санатория только на этот вечер, испугался, что чтение утомит Толстого. {483} Но Толстой, повернувшись к нему всей фигурой и покачав укоризненно головой так, что на подаренной феске задрожала кисточка, сказал: — Ты что это, Соломон? Я, может, этого часа ждал… почитать тебе! Вам! Кому я еще буду читать? Кому? Нет уж, извини! И Толстой начал читать. Тот, кто только читал Толстого, но не слышал его собственного чтения, — не имеет представления о том, что он потерял. Алексей Николаевич был не только превосходный чтец! Нет! Это был замечательный актер… Притом актер, держащий в руках текст большого писателя, драматурга, язык которого зачаровывал. Надо было видеть, как очаровывал Михоэлса язык Толстого, Михоэлса, на глазах превращавшегося в слух, впитывавшего не только драматургию текста, но и музыку толстовского языка. Когда Алексей Николаевич кончил читать, было так тихо, что я вдруг услышала приглушенное рыданье где-то в дальнем углу. Это ничего не слыхавший, верней, ничего не слушавший Галкин неудержимо рыдал о том, что он прощается со своим другом. Михоэлс, сделав знак рукой, поспешно направился к Галкину «приводить его в порядок», а я на вежливый вопрос Алексея Николаевича: «Ну как, не скучала?» — ответила: «Знаете, Алексей Николаевич, вопрос этот никому не нужный, в ответе не нуждается. Но вот что я вам хотела сказать. Это то, что меня поразило. Я просто не могу сейчас назвать ни одного писателя, который владел бы вашим секретом». — Секретом языка? — Нет, секретом русского языка владеют многие и, кстати, не только писатели, а вот секретом хмельного языка, языка любовного! У Меншикова, у «Катьки», как вы ее зовете. Толстой заинтересовался и, от неожиданности уже явно не слыша и не видя проходившей за его спиной «беседы» Михоэлса с Галкиным, сказал: — А это, милая моя, совсем другое дело. Язык никогда не мертвеет и никогда не остается одинаковым. Ни у кого никогда! А когда же ему и меняться еще больше, как во хмелю любви? Выражение-то какое! Хмельной, любовный! Оно само за себя говорит! Объяснять нечего! Это уж совсем особый язык — даже когда сам любишь — ничего не подскажешь другому… Михоэлс был болен и лежал в постели, когда позвонили и сообщили о смерти Толстого. {484} Соломон Михайлович, бледный до какой-то серости, приподнял голову и сказал: — Что ж! Провожать Алексея ты пойдешь одна. Прошу тебя сразу — сегодня достань мне рюмку водки и обещай мне не плакать, хотя я знаю, в большом горе ты не плачешь. Но еще, главное, обещай: выпить такую же рюмку, когда меня не станет, тоже без слез. Не позволяй слез никому! Жизнь должна торжествовать над смертью, не давать ей хода, проклятой! Надо жить над ней, над смертью. А Алексей сумеет жить и после нее. Михаил Михайлович Климов как на сцене, как дома, так и в дружбе своей был ни на кого не похож. Если Алексей Толстой вслух вспоминал Михоэлса, останавливаясь иногда около нашего дома или около здания ГОСЕТ, то Климова много раз видели в земном поклоне этому зданию и слышали его звучный «поставленный» голос, сообщавший ночной тишине Малой Бронной: — А здесь работает мой друг — Саломон — великий поклон ему! (Климов, как и Игнатьев и еще некоторые друзья Соломона Михайловича, упорно звал его Саломоном.) В Климове было все — обаятельный неповторимый актер, изумительный друг, чудесный хозяин одного из самых гостеприимных домов Москвы, экспериментатор в кулинарии и избранник женщин (и каких!), красавец! Первый раз мы встретились, верней, познакомились в Кисловодске на вокзале, когда мы с Михоэлсом только что вышли из вагона. Климов так обрадовался Михоэлсу, что сразу за несколько минут прокричал все: — Уезжаю завтра! А сейчас иду вместе с вами! Паспорт испортил — зарегистрировался через двадцать лет! И пусть Рапса идет в санаторий, а я остаюсь! Дневную и вечернюю я на анализ сдал, а остальное не важно — пусть Раиса разберется, а я — с вами! От Климова исходил аромат чего-то вымытого и холеного, в нем было что-то удивительно задушевное, молодое и веселое. За ужином он и А. А. Менделевич отчего-то сразу прозвали меня «Шариком», и так долгие годы мне пришлось нести эту ласковую кличку. В этот вечер мы были зрителями необыкновенного спектакля. Климов, усевшись поудобнее в ресторане, потребовал и карточку {485} и мэтра одновременно. Михоэлс вдруг насторожился и мгновенно стал учеником, студентом. Через несколько минут вокруг нашего стола состоялось как бы внеочередное производственное совещание работников ресторана «Интурист». Какие фары глаза были у Михоэлса! Как он впивал в себя каждый жест, каждую интонацию! А Климов, не глядя на собравшихся официантов, держа карточку, как документ, отчетливо и громко говорил мэтру: «Ну, скажи сам, зачем ты пишешь салат-оливье? Ну, ты сам знаешь, на каком масле ты мне дашь Оливье?!» — На прованском, Михаил Михалыч, на прованском, — щурясь от наслаждения и общения со знатоком, говорил мэтр. — На прованском? — угрожающе переспросил Климов, — ладно! Прикажи принести бутыль. Принесли захватанную бутыль с остатками масла. Михоэлс смотрел на эту бутыль завороженными глазами, почти ожидая, что из нее вылезет Джинн… — Ага! — понюхав, заговорил Климов, — машинное масло подсовываешь в Оливье! Сукин ты сын, если не знаешь, что открытая бутыль прованского вонять должна назавтра же! А у тебя! Как в аптеке! Чистенько! Да, может, у тебя и капусту не умеют рубить, и телятину резать? Пойдем-ка, милый, со мной — я вам всем покажу ваше оливье! Пошли на кухню! И он ушел. Вернулся веселый, гордый и приговаривал какие-то свои слова, встречая каждое блюдо. Как-то я спросила Михаила Михайловича: «Отчего у вас такие грустные глаза»? Он удивительно охотно и сразу ответил: — Шаричек! И ничего не грустные! Савина, например, всегда мне говорила, что у меня взгляд коровы, глядящей вслед уходящему поезду. И тут же он показал эту молчаливо жующую грустную корову, долгим взглядом провожающую поезд, и, почувствовав какую-то радость от шумного признания всего стола, вдруг быстро добавил: — А еще, Шарик, я могу показать рыбу в аквариуме. Он скрестил свои холеные руки, и они затрепетали плавниками, играя камнями перстней, а глаза голубые и светлые вдруг стали такими безмятежно-бессмысленными, рыбьими, что нельзя было удержаться от смеха. Михоэлс не вытерпел и тут же повторил его жесты, «чтоб запомнить получше». А как Михаил Михайлович пел! Аккомпанировал любимый его друг — доктор Готлиб или С. М. Хмара. И сколько раз Климов пел по нашей просьбе «Я помню вальса звук прелестный весенней ночью, в поздний час» или «Наглядитесь на меня вы в последний раз». Как Соломон Михайлович радовался! Как чисто по-актерски и дегустаторски {486} впивал каждое слово! Как ему хотелось унести с собой, в себе все это «театральное» и в то же время такое естественное и живое, что сочилось из каждой нотки, каждого движения! У Климова никогда нельзя было провести резкой границы между юмором, выдумкой и чем-то очень большим и серьезным. Так хотелось всегда играть, даже в жизни. Они с Михоэлсом были и в этом очень близки. Эта удивительная готовность принять участие в игре, в любой возникающей игре, особенно ярко проявлялась в часы климовского застолья. Игра возникала неожиданно, развивалась молниеносно и кончалась через несколько минут, оставляя зрителей навсегда покоренными. Как Климов играл для нас сценку в церкви, где Михаил Михайлович торжественно «вел» церковную службу и «оглядывал» свою помощницу Е. М. Шатрову, которая, повязав голову носовым платком, пела «одна за весь хор» и глядела на «батюшку» такими идиотскими испуганно-влюбленными глазами, что никакой текст в дополнение к церковному не был нужен ни ему, ни ей! И Соломон Михайлович не оставался в долгу. С огромной радостью он исполнял свою знаменитую польку приказчика галантерейного магазина «старой Риги». Показывал «походку» начинающего ходить малыша, ноги которого сначала не слушаются хозяина, а потом опрометью несут его «к няне». Показывал сначала на одном месте, а потом на расстоянии нескольких шагов на сверкающем паркете человека, подымающегося и спускающегося с лестницы. Показывал сонного грудного ребенка, кулачки которого яростно трут все места на головке, кроме закрывающихся от сна глаз. Все это были великолепные экспромты людей огромного таланта, мастерства и обаяния. Вот почему и вспоминаются часто слова Климова: «Сыграть так хочется, а играть-то уж нет. Устал». Впрочем, эта усталость Климова если и существовала, она была неощутима для зрителя (даже для искушенного театрала). Однажды Михоэлс предложил мне поехать на телестудию — «посмотреть, что можно будет», но предупредил, что времени у него в обрез, так как едет он туда по делу (перед передачей «Тевье-молочника»). Мы уже уходили со студии, когда увидели, что в маленьком просмотровом зале идет передача «Горя от ума». С большого экрана на нас смотрел Климов — Фамусов, в зале звучал его голос… Не знаю, какой «обрез» времени был у Михоэлса, но мы остановились, как вкопанные, и уйти уже не смогли до самого конца передачи. С такой же жадностью Соломон Михайлович {487} смотрел несколько раз фильмы «Процесс о трех миллионах», «Праздник святого Йоргена»… У Михаила Михайловича Климова и в фильмах, то есть в работе самой тяжелой для актера, не только не было никакой усталости, а видно было, что играть очень «вкусно», легко и радостно. В доме Климова все было не как у всех. Вы входили в чудесную квартиру, где спальня хозяев была так мала, что негде было сесть, а в большой комнате, которую раньше назвали бы залой, было две части, и обе для гостей, друзей. Первая — столовая, где был огромный стол под люстрой со свечами и стояло пианино. Вторая часть комнаты (еще большая) была так же неповторима, как сам Климов. В углу под иконой горела лампадка, а на рояле стояло множество фотографий, и среди них изумительный портрет Савиной с надписью: «Миша! Отдаю себя потихоньку». Михаил Михайлович очень многое видел, очень много хотел видеть, а главное, всегда хотел угостить и утешить. Хозяйка дома — Раиса Романовна Рейзен, — женщина когда-то необыкновенной красоты (перед ней мужчины на улице столбенели, говорил А. А. Менделевич), — Раиса Романовна была само гостеприимство. Угощал Климов как хлебосол и экспериментатор. Например, зазывал нас то на кокиль из судака, то на «мурцовку». О мурцовке стоит рассказать по нескольким причинам. На мурцовку были приглашены самые близкие друзья, в том числе любимая сестра — Мария Романовна Рейзен, Москвин, Менделевич, доктор Готлиб с женой и мы с Соломоном Михайловичем. Мурцовка — это блюдо, в состав которого входят: квас, черный хлеб, редька, вобла, лук, кислая капуста. Проще сказать, что, когда внесли мурцовку, — в воздухе запахло ароматом вокзала, может быть, даже времен Островского. Менделевич откинулся на стуле и сразу сказал, что «это — не для еврейского желудка». Иван Михайлович Москвин, заявивший (после телефонного звонка Тарасовой), что он пить водку не может, а будет пить только шампанское, так как у него одна почка, — попросил вторую порцию. Мы с Соломоном Михайловичем одолели по целой тарелке… Но в дальнейшем репертуаре стола героем оказалась я одна… Михаил Михайлович почти со слезами благоговения перед мужеством, с которым я поглощала его кулинарию, говорил с нежностью: «Шаричек! Ты одна хоть поняла, что это тоже искусство! А они?!! Бездарные бедные люди!» Наутро Климов обзванивал всех друзей (кстати, и нас научил этому обычаю) — «как оно там после мурцовки, как дошли до дома?» {488} Когда Михоэлс бывал очень раздражен, он начинал свистеть, где бы он ни находился. Меня это приводило почти в панику. Климов, выходя как-то с нами из ЦДРИ, увел Михоэлса в чужой двор, а потом, догнав меня, сказал: — Шарик! У него душа свистит! Я его увел, ну и вот он отсвистелся, а ты сердишься! Не сердись. У всех у нас иногда свистит. Так это же душа! Понимать надо! И остались в нашем доме два свистка, подаренные Климовым, очевидно, для свистящей души… Один — в виде трубки, другой — в виде какого-то ключа… И еще был один незабываемый друг у Михоэлса, тоже Михаил Михайлович, друг, как и Климов, не только по театру и «по дому», но и по общей любви к актерской молодежи. Тарханов. Если бы Михоэлс мог найти время, он, нисколько не смутившись, пошел бы «учиться» у Тарханова. Учиться тархановским актерским приемам и интонациям, которые безумно увлекали Михоэлса. Да он и учился… незаметно, может быть, даже для самого себя. Из за Тарханова у нас произошла смешная семейная распря. Был творческий вечер Михаила Михайловича в Доме актера. Начинался вечер поздно, и я говорила, что младшей дочке идти уже нельзя — она захочет спать, завтра в школу и прочие «трезвые» слова. Соломон Михайлович рассердился и сказал: «Не понимаю тебя! Ну ты, ты, неужели не понимаешь, что, может быть, это для нее на всю жизнь?! Может, она никогда Тарханова не увидит, не услышит и не узнает, какой актер — Тарханов?!» И хотя дочке было очень мало лет, он был прав. И я пишу об этом потому, что до сих пор думаю о том вечере и в связи с этим недоразумением, и не в связи с ним, с огромной благодарностью Михоэлсу, который понял еще тогда то, что говорил в последние дни своей жизни другу своему О. Н. Абдулову и мне: «Никогда нельзя откладывать ничего настоящего, ничего хорошего ни на один день!» Тарханова Михоэлс любил не только как актера, как изумительного учителя театральной молодежи, — Михоэлс любил в Тарханове и талант, и обаяние, и то, что Соломон Михайлович называл «необычайным конфликтом» бесстрастного лица с необыкновенной яркостью движений и жизнью глаз. Михоэлс любил в Тарханове огромное его жизнелюбие, страсть к сцене. Его умение отбирать в жизни и в театре самое большое и нужное, {489} сохранять юмор в отношении самого себя, а не только в отношении других. Оба Михаила Михайловича вошли в сердце и в жизнь Михоэлса. Оба были для Соломона Михайловича огромной опорой в жизни и в работе. Но однажды произошла странная история — размолвка Михоэлса с Тархановым! Сколько раз надо проверить правильность того, что вам «приносят» самые близкие люди, желающие «оградить», «предупредить», «облегчить» и т. д. Сколько раз надо проверить собственные фильтры, отобравшие истинных друзей! Кто-то из «очевидцев» поспешил предупредить Соломона Михайловича о большой неприятности. Якобы Михаил Михайлович Тарханов особенно подчеркнул, что желает на концерте своего вечера слушать только своих русских исполнителей своей русской музыки. Значение слов «своих», «своей» было подчеркнуто так, что от неожиданности удара Михоэлс уронил свой внутренний фильтр, свое ощущение Тарханова. Михоэлс не то что поверил, не то что оскорбился, а задумался. — Неужели это может быть? С кем? С Тархановым! А когда человек задумывается над больным местом, это место начинает болеть еще больше, а кругом растет-ширится круг помогающих, сожалеющих и т. д. и т. д. Михоэлс и Тарханов насупились и сделались необычайно вежливыми, преисполнились той ледяной вежливости, которая исключает юмор, тепло и, уж конечно, какую бы то ни было близость. И только когда людям надоело утешать, помогать и предотвращать, состоялось примирение. И какое! Какой счастливый пришел домой Михоэлс после обычного совещания в Моссовете, где в коридоре он столкнулся с Тархановым! По рассказу Соломона Михайловича, оба одновременно остановились, «сконфузились», но прямо поглядели друг на друга. — Это что же, Соломон, получается? — спросил Тарханов. — Чушь какая-то! Кто на кого в обиде? Не к лицу это нам! Стыд и срам! И слушать не буду, и слушать не хочу! Нас с тобой пусть слушают! Михоэлс весь сиял, подбирая рассыпавшиеся по полу, по-видимому, приобретенные вместе с Тархановым мандарины, и приговаривал: — А я все-таки, виноват, виноват, старый дурак! Поверил! А что — сплетня? — обычная гадость, приманка для ловли дураков и бездельников. Так мне и надо! Подумаешь, гоголевский персонаж! Так кончилась единственная размолвка Михоэлса с Тархановым, тем самым Тархановым, который устроил у себя в доме {490} празднование юбилея ГОСЕТ, Михоэлса и Зускина, тем самым Тархановым, который любил Михоэлса сердито, по-мужски, но нежно, любил Михоэлса — человека, актера, педагога и любим был так, что кто кого любил больше, трудно определить. Юбилей, который отмечал и праздновал у себя в доме Тарханов, был историческим. Сейчас о нем вспомнят Ливановы, как и я, а многих сидевших за столом уже нет. Хозяин встал и, оглядев всех, сказал: — И вот случилась такая штука, что я болел и не мог, Соломон, тебя по-настоящему приветствовать! А потому и попросил тебя и твою супругу Анастасию и Зускина Вениамина с его супругой оказать честь нашему столу. Чтобы вы все не ошиблись, — значит, в виду у вас есть дальнейшие блюда (шли перечисления), а затем чай-кофе, пасха-кулич. Так оно и было, но перед пасхой-куличом нас пригласили в маленькую комнатку, где все мы были поражены новой неожиданностью. Откуда-то появился баян, и зазвучали русские песни. Хор был, прямо скажем, маленький, но все пели с огромным увлечением. Михоэлс казался завсегдатаем — участником хорового исполнения русских песен. Когда не стало Михоэлса, провожать его пришли десятки тысяч людей. Михаил Михайлович Тарханов подсел ко мне, обнял за плечо и начал говорить… Конечно, не все я могла тогда не только запомнить, но и по-настоящему услышать. Помню только, что он сказал: — А ты, Анастасиюшка, думай сейчас не о безвозвратном! Подумай лучше — сколько сюда народу понашло! Ты что думаешь — нас сюда местком послал? Нет! Сами все пришли. По велению сердца. Звонкий человек был Соломон — вот мы все и пришли. Смотри, сколько нас здесь! Все годы моей жизни рядом с Михоэлсом я старалась проводить свой отпуск вместе с ним хотя бы во время гастролей. Почти всегда гастроли начинались с Ленинграда, а потом проходили по всей Украине. А иногда сразу начинались с Винницы, Житомира, Киева, Харькова. На Украине всегда чувствовалась особенная заинтересованность, радость Михоэлса от возможности увидеть своих любимых {491} актеров украинского театра. Можно назвать много имен, которые Михоэлс не просто любил и уважал. Были среди актеров украинского театра и такие, которые бесконечно волновали Соломона Михайловича. Трудно передать, с каким пристрастием и горячностью на нескольких заседаниях Комитета по Государственным премиям Михоэлс ратовал за премирование А. М. Бучмы, особенно за его работу в «Украденном счастье». Трудно описать, как Соломон Михайлович восторгался А. Г. Крамовым в русском театре на Украине и как пристрастно, но и восторженно Соломон Михайлович смотрел спектакль «Беспокойная старость», который ставил в ГОСЕТ. «Перекличка» постановок украинского театра и ГОСЕТ не то что стала традицией, но оказалась тем источником истинного соревнования, которое по-настоящему хорошо тревожило и волновало в актеров, и режиссеров, и художников этих театров. Надо сказать сразу: трудно представить себе, до какой степени это соревнование было не только доброжелательным, несмотря на взволнованность, до какой степени оно было заинтересованным в успехе обеих соревновавшихся сторон! Михоэлс редко так искренне радовался, волнуясь в то же время, как при выходе на сцену Мариана Михайловича Крушельницкого. Они как-то удивительно точно и тонко понимали друг друга. Как-то удивительно ярко представляли себе не просто ход мыслей друг друга, но и ход актерской мысли, логику поведения и решения образа, как бы ни отличались они друг от друга в понимании роли, окунаясь в истоки разных традиций. Как-то мы были с Михоэлсом в Киеве. А. Е. Корнейчук пришел к нам в гостиницу и долго с увлечением беседовал с Соломоном Михайловичем. На другой день мы были приглашены «поехать на речку». «Но так, чтобы я вовремя попал в театр», — предупредил Михоэлс. Утром к гостинице подкатила шикарная машина. К огромной радости Михоэлса, оказалось, что для того, чтобы мотор машины заработал, необходимо сдвинуть ее с места собственными руками. Корнейчук и Михоэлс засучили рукава, поднатужились… и тяжеленная машина сдвинулась с места. Мы приехали к пустынному берегу реки. Пока раскладывали костер и подготавливали завтрак, от берега отчалила лодка. В ней удалялись двое: Мариан Михайлович Крушельницкий и Соломон Михайлович Михоэлс. Они не только не смотрели на нас, они нас не видели. Оба были поглощены даже не разговором, а чем-то большим, предстоящим в их плавании. |
Похожие:
 | Письменная рефлексия (ответьте в тетради на вопросы): Какие мысли... | | Нетрадиционный урок Формировать навыки плавного, непрерывного движения и применение его в разных формах двигательной активности, умение создавать воображаемые... |
| Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898 1907. М.: Наука, 1989. 384 с Рудницкий К. Л. Русское режиссерское искусство: 1898 – 1907. М.: Наука, 1989. 384 с |  | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Песенность музыки русских композиторов. Образы родной природы в романсах русских композиторов. Лирические образы вокальной музыки.... |
| Урока: Героические образы в музыке и живописи Цель: Пронаблюдать, как разные виды искусства – поэзия, музыка, живопись по-своему и независимо друг от друга воплощают героические... | | Темы рефератов «Образы природы античного, раннего (Средневековья... Образы природных стихий и космогонических идей в древнеиндийских ведах и упанишадах |
| «Образ матери в музыке, поэзии, живописи. Древнейшая песнь материнства!»... Изучить духовные образы, образы матери в различных видах искусства: поэзии, живописи, музыки | | Темы вашего учебного проекта Что такое нравственное отступничество? Как в искусстве трансформируются Евангельские образы от традиционных до парадоксальных? Иисус... |
| Реферат на тему: «Мировые ресурсы никеля» Проверил: Рудницкий В. Ф Относясь к группе тяжелых цветных металлов никель используется в различных отраслях индустрии, начиная производством легированной... | | Темы рефератов по курсу «История управленческой мысли» Причины содержательных различий древнегреческой и древнеримской экономической мысли |
| Урок по теме «Музыкальные образы» Цели: обобщить и систематизировать знания по теме «Музыкальные образы»: знать основные виды музыкальных образов в классической музыке... | | Примерные темы рефератов по истории экономической мысли Основные итоги и направления эволюции отечественной экономической мысли в Х1Х веке |
| Реферат по теме: «Процессы над ведьмами в Западной Европе в 15-17 веках» Образы о чем-либо опасном, якобы угрожающем обществу, всегда формирует элита. Эти образы живут в сознании народа до тех пор, пока... | | Программа общеуниверситетского факультатива «Вечные образы и вечные... Программа предназначена для преподавателей, ведущих данный общеуниверситетский факультатив, и студентов всех направлений бакалавриата... |
| Или задание текущей аттестационной работы Тема 1: История образования и педагогической мысли как область научного знания. Школьное дело и зарождение педагогической мысли на... | | Практикум Формирование и эволюция современной экономической мысли Кембриджская школа экономической мысли. А. Маршалл. Американская неоклассическая школа. Дж. Кларк |
