Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах
Скачать 10.22 Mb.
|
очком темно-синим и серою шелковой рясой (под цвет волос), крупным крестом, прикрывающим маленький, академический крестик; он, стройно-прямой, с наклоненной в приятном покое главою, неслышно ступал, восходя на амвон, где дьячок ожидал с золотою широкою эпитрахилью, расшитою чтительницами; - после в тихом величии руки над чашею он разводил, в предвкушении митры, слетевшей собором Успенским, которого стал настоятелем, с императрицей яичком обмениваясь в праздник Пасхи, которую цари встретили в Первопрестольной. Величие великопостных служений прославило Маркова. В церкви все знали, кто где проживает, как служит, какого достатка, когда дети женятся, сколько детей народят, чем внучата в годах расторгуются, когда успение примут они. Байдакова, маман; сын - "Торговля строительными материалами"; дама сухая, седая и строгая; шляпочка - током, с атласными серыми лентами; рядом - невестка, шикозная, рыжая, очи - лазуревые; Байдаков поздней старостой стал; и - безусый, безбрадый ступал, задыхаясь жирами, с тарелочкой медной, бараний бурдюк, не живот, опустив пред собою самим: до колен; говорили: жену-де - имеет; жениться ж - не может: мешает - живот. До него Богословский (дом собственный в Денежном, с "белой старушкою"-призраком, с Карцевым-книготорговцем, с профессором Гротом - жильцами) был старостою нашей церкви, пронзив сердце дряхлой, трясущейся дамы амурными стрелами, красным бульдожьим лицом с бородавками; а сын - историк, профессор, профессорствовал над Москвой - сколько лет! Богданов с женою и сыном (опять особняк, опять в Денежном) - гривенник клал на тарелочку: он - коммерсант; Патрикеевы (дом на Арбате) - блондин бело-розовый, дамочка с родинкой, с легким уклоном полнеть: ах, какая! Мишель Комаров (опять дом на Арбате)203 - поджарый, стареющий, прежде гусар и танцор, похищающий женщин, жен, тоже с похищенною женою, венгеркой, склоняет колено здесь; после - катает венгерку, жену, - в шарабане с английскою упряжью; и стоит говор: "Поехал Мишель Комаров в шарабане английском: катает венгерку, жену". Это - правильно. Здесь прихожане - достойные люди; причт - тоже; хотя бы трапезник, Величкин, имеющий Ваню, сынка, в золотом стихаре, проносившего свечу пред дьяконом, выросшего в психиатра с всклокоченным воображеньем, со склонностями к символизму, выскакивавшего на трибуну сражать: Мережковского иль Вячеслава Иванова: в прениях Религиозного общества. Тип! Около церкви - Горшков: зеленная торговля;204 бывало, подвязанный фартуком, "сам" перекладывает астраханские виноградины; более крупные - в сторону улицы; черный такой, горбоносый, надвинет картуз на глаза - на косые; из яблоков смотрит, как спелая клюква, - Горшчи-ха: в бурдовом платке, с выражением едким и лисьим; их "чадо", в картузике - "чего-изволите", - спинжак с выпускными - "два фунтика, фунтик" - штанами: штиблетами щелкнет, взыграет цепочкой и розовым - "клюк-вы-с" - младым своим ликом; отщелкнет на счетах какой-нибудь вальсик; и, счетную лиру поставивши в воздухе, - дзакнет костяшками, всеми: - "С полтиною рупь!" Когда "чадо" венчалось, - то ахнул Арбат, запрудив тротуары у Горшковой лавки: стояла карета, сквозная и белая вся изнутри, запряженная шестериком и с гайдуч-ным мальчишкою в треуголочке; с кучером (в заду - перины); Горшков-млад, во фраке, в штиблетах оранжевых, в белом жилетике, с бантиком (цветик жасмин), в середине атласных и белых подушек кареты воссел, положив две ладони на фрачных коленях; и - все десять пальцев расставил; и - десять проехал шагов, отделяющих лавку от церкви, где ахнули хором "Гряди, голубица". Горшковова лавочка окнами - в Денежный; тут и дома: Богословского, Берга, Истомина, с древом развесистым, из-за забора склоненным, где дом, "Школа кройки", синявый, которым когда-то патронствовала мадам Янжул; и - церковка, Покрова Левшина: берговский дом после строился: Мирбах, германский посол, в нем убит: мировая история!205 Лундберг - при ней жил. Напротив Горшкова - наш дом; внизу булочник Бартельс - не тот, знаменитый206, а Бартельс-"эрзац"; отравлялись сластями его производства; поздней уже в окнах открылся Торгово-промышленный банк (ныне тут продаются предметы резинового производства). Напротив - дом Старицкого, двухэтажный, оранжево-розовый, с кремом карнизных бордюров и с колониальным магазином "Выгодчиков" (после "Когтев", а после него - "Шафоростов") :207 чай, сахар, пиленый и колотый, свечи, колбасы, сардины, сыры, мармелад, фрукты, финики, рахат-лукум, семга, прочее - чего изволите-с! Выгодчиков - за прилавком: курносый, двубакий, плешивый и розовый, в паре прекраснейшего василькового цвета, в пенснэ, перевязанный фартуком: - "Сыру?.. Мещерского? Есть... Вы, сударыня, видите сами: слеза... Поворачивайтесь!" Молодцы - поворачиваются; и - летит молодец: с колбасой, и - летит молодец: со слезой от мещерского сыру! - "К которому часу прислать?.. Так-с: будет прислано!" И отвернется солидно, достанет часы золотые с массивной цепочкой, зевнет; лишь для шика он, собственник дачи, весьма элегантный своим котелком и покроем пальто, когда бродит с газетой в руках по бульвару Пречистенскому, зажимая тяжелую трость с набалдашником, - здесь подпоясался фартуком, как молодец с молодцами; сынок, "коммерсант" [Ученик коммерческого училища], третьеклассник, бивал поливановцев, нас, при заборе, - как раз под балконом, с которого граф Салиас, старичок-романист, любовался закатом весною, когда поливановцы, мы, возвращались с экзамена Денежным; раз, поплевавши в кулак, этот Выгодчиков-третьеклассник, воскликнув "не хочешь ли в рожу", - с размаху скулу мне взбагрил; я - бежал от него, подняв ранец. Он после стоял за прилавком, указывая на слезу от мещерского сыра. Как Выгодчикова мне забыть, коли первое слово мое продиктовано им: поднесли годовалым к окошку; в колониальном магазине Выгодчикова зажигали огонь; я затрясся; и первое слово, "огонь", - произнес; Прометеев огонь для меня просто - "Выгодчиков". Над ним жил симпатичный профессор Угримов, Иван Александрыч, а в гости ходил к нему Александр Иваныч, профессор Чупров; и Иван Александрыч и Александр Иваныч с Ивановым, Иван Иванычем, сиживали у Ивана Иваныча: Янжула, где и Иван Христофорович Озеров сиживал, не Христофорова, не Клеопатра Петровна, которая сиживала не у Янжула: у Стороженки. Дом - Старицкого, генерала, который садился в пролетку, в кровавых лампасах, запахиваясь в свою бледного цвета шинель на кровавой подкладке; бифштекс - не лицо: бритый; серая в яблоках пара несла его; он - прототип "генерала": ребенку, мне; "Старицкие" - говорил я, бывало, увидевши двух генералов: что это есть род стариков, что командуют армиями и воюют, - не знал; и все думалось: серая в яблоках пара под синею сеткой по улицам носит их: тоже - род жизни. И "Старицких" я уважал; офицеры с пунцовым околышем, полненькие, при портфелях, - не трогали; много их бегало вкруг шоколадно-кофейного дома Военно-окружного суда; и меж ними - "брелок", офицеришка; прежде он розовый, нежный, околыш носил; бегал пыжич-ком (грудь - колесом, зад - другим колесом), с двумя бачками, рыженькими, на кривеньких ножках, дугою волоча за собою длиннейшую саблю; а мама, Екатерина Ивановна, с ними Надежда Ивановна, Вера Ивановна - как в один голос: - "Ну как с ним в мазурку пойду я! Его бы брелоком на часики!" Папа же морщился, рявкая: - "Сальник". Ходил капитан, екатеринославец, с околышем красным, Банецкий, мазурки откалывавший на балах, - с Пустоваловой, с мамой, с Мазуриной, с Лесли, с графиней Ланской, с Гамалей, с Востряковой, мамашей, - комплексом тогдашних московских бэльфам;208 как породистый конь, жеребец, бьет в конюшне копытом, так бил сапогом о сапог лакированный мысленно он день и ночь, приготавливая разговор за мазуркой на бале ближайшем с московской красавицей; он перещелкивал всех, открывая мазурку; плясал в первой паре; и редко плясал во второй; Подгорецкий и Постников, - те вырезывали на Патриарших прудах вензеля ледяные: коньками. Банецкий, подняв эполет, оборвавши полет над паркетом, схватясь двумя пальцами за бакенбарду и даму оглядывая сверху вниз, придробатывал лишь каблуками подкованными, превращайся в мумию, как фараон, Рамзес, - корпусом; и наводили бинокли; и дама не знала, что делать, как перетоптывать ей - перед задержью этой. Вдруг, щелкнув и пав на колено, швырнув вкруг себя свою даму, вскочив, как взрываясь ногами, стрелою разрезывал воздух; и, точно пловец на саженках, вывертывал правым и левым плечом и скользил на носках, точно на плавниках, - нежно-нежно; потом - боком, скоком, как конь, сапогом воздух храбро забрасывал; и сапогом о сапог - бил. Играли - на тотализаторе; и - на Банецком: с какою красавицей? И - в какой паре: второй, первой, третьей? Сжигаемая, как огнями, красавица, стиснувши веер, бледнела и падала в обморок - от ожидания ангажемента, глядя вожделеющим оком, как вздрагивает в ожидании мазурок икра его, когда беседовал, не приглашая. Уже - пригласил! С кем он шел в первой паре, той - выдан диплом; на всю жизнь: "Танцевала с Банецким"; и значило это, что первая, или вторая, иль третья по счету красавица; уже с шестою по счету не щелкал; круг тесный танцорок; к нему пробивалися, сил не щадя, перепудриваясь, оголяясь, ресницы черня, протыкая прически эгретками, к Минангуа приставая, чтобы туалет был такой, о каком только грезил парижский портной, чтобы Минангуа улетала в Париж; а Банецкий ходил по Арбату, под Пашковым, под парикмахером210. Тот - тоже центр: утонченнейше Пашков стриг бороды; рукою белою, нежною, взявши щипцы, - завивал парики; он, подстриженный и подвитой, в кудерьках бонвивана-художника, в белом жилете, худой и высокий, с бородкою острой, а-ля италъэн, простирал свои хлопоты над процветанием волосяного покрова макушечной и подбородочной части - у Янжула, у Комарова Мишеля, у К. Д. Бальмонта, меня, Соловьева; весной, разрешенные батюшкой Марковым от окаянства и грехов, разрешались у Пашкова номером первым машинки от волосяного покрова; здесь сиживал я: гимназистом, студентом, писателем "Белым", пока благодатная бритва "жилет", мною приобретенная, не перерезала связей с родной парикмахерской, где, схватив за нос, бывало, меня, черноокий поляк (в услуженьи) беседу со мной заводил о Тетмайере и Пшибышевском; два пашковских сына, художника-строгановца, увлекались "Весами", читали меня и Бальмонта; и в "третьей волне символизма" участвовали; их папа, уж седеющий, нежную руку протягивал к полу: - "Знавал-то - таким вот, еще не писателем, - Бо-ренькой-с!" Входишь - сидит промыленный и белою простыней закрытый Бальмонт, вздернув кончик бородки в шипящие одеколонные токи. Попова старинная "Виноторговля" граничила с Пашковым; кофейно-кремовый домик как тортик; проезд со двора дома собственного Комарова, Мишеля, с венгеркою, мимо кирпичного, красного дома, где "Ремизов";211 коли я был обут, в том "заслуга"212 сапожника Ремизова. Дом Нейгардта, одноэтажный, кисельный; и после - фисташковый; окна - зеркальны: барокко; дом в пупринах, три этажа; цвет - крупа "Геркулес"; и - чулочно-вязальное в нем заведение; дом угловой, двухэтажный, кирпичный: здесь жил доктор Добров; тут сиживал я, разговаривая с Леонидом Андреевым, с Борисом Зайцевым; даже не знали, что можем на воздух взлететь: бомбы делали - под полом; это открылось позднее уже. Меж Никольским и Денежным серый забор заграждал неприятные пустоши, посередине которых уныло валялись могильные памятники, продаваемые на Ваганьково; не понимали еще: это есть аллегория: в месте сем будет Арбату - капут; полагали: под памятниками тот уляжется, этот; и - только. Перед самой войной с места этого встал дом-гигант, унижал Арбатский район, двухэтажный, облупленный, - восьмиэтажной своей вышиной213, чтобы в дни Октября большевистскими первыми пулями в стекла приниженных "юнкерских" особняков - тарарахнуть; единственный дом-большевик победил весь район; стало быть: и надгробные памятники назначались - Горшкову, Мишель Комарову, маман Байдаковой, Зензиновым, Старицкому или - "старому Арбату": всему! Здесь кончаю обходы домов; знавал - все: от Горшкова до Гринблата;214 мог бы представить отчет о развитии писчебумажной "Надежды"215 (зеленая вывеска, принадлежавшая сестрам, двум); сестры, "Надежды", бумагой, чернилами, которыми написано все, что писал, меня долго снабжали, надежду двоя; и позднее, наверное, стали "кадетками"; мог бы отчет написать о седеньи мосье Реттере (специальный кофейный магазин), чернявом, проседом, седом (в Новодевичьем - крест), о явлении Белова, колбасника, тяжким ударом колбас поразившего Выгодчикова, отчего он торговлю свою передал; мог сказать бы еще о "Распопове", мастере дел золотых, и о "Бурове", в буреньком домике, угол Никольского: "Трости, зонты ". В детстве круг интересов и знаний о мире граничил с Арбатскою площадью, где - "Базбардис парфюмерия" ("Келлер" - потому) и где "Чучела" Бланка - Харибда и Сцилла; и - океанская неизвестность за ними ("Америка" же - Моховая); и далее - только стена шоколадного цвета и вывеска строгая в ней: "Карл Мора"216 (а магазин "Друг школ" появился поздней); кто и что "Карл Мора" - неизвестно; она, он, оно? Горизонт! Подведут меня маленьким; я постучу в "Карл Мора"; и - назад: на Пречистенский. Смутно лишь чуялось - там океан опоясывает, ограничивая "нашу" площадь: Арбат, Поварскую, Собачью площадку, Толстовский, Новинский, Смоленский, Пречистенку; домики, что над бульваром; и снова: Арбат; круг - смыкался: арбатцы свершали свои путешествия в круге, прогуливаясь на бульваре Пречистенском и воз-вращаяся Сивцевым Вражком домой: на Арбат. Зато все, что свершалось в пределах арбатского мира, - опознано было: подъехал купец Окуньков под портнихину вывеску (тут, на Арбате, портниху завел); знают, что будут делать портниха и он, сколько времени (когда на ночь, когда на вечер); едет, а от букиниста - Распопов идет; глядь-поглядь - и мальчонку к Горшкову за рыжичками посылает - Горшчихе шепнуть; а Горшчиха в бурдовом платке, всем и каждому - с лисьим лицом: - "Под портнихой стоят окуньковские лошади". Это всезнание вместе с домами и личностями сохранилось до самого до 901 года; бывало - студентом идешь; а из правого дома, за шторкою, - око; из левого дома, из форточки, - высунутся: и согласно решают, что "Боренька", мол, Николая Васильича сын, с "Апокалипсисами" под мышкою шествует в дом Осетринкина, что у Остоженки, чтоб о семи громах мудрствовать; все же эдакого вездесущего знания, как у Петрова (магазин его часовой на Остоженке), - нет: седовласый, почтеннейший, интеллигентный Петров не районный всеведец; он есть московский всеведец; и он - всемогущий: бывало, билеты распроданы на бенефис Ермоловой; мать - прозевала: в отчаянии; и Каблукова, профессора, - просит: - "Иван Алексеич - билет". Он разводит руками: - "Никак невозможно: одно остается - Петрова просить". Разговор - в Благородном собраньи, в антракте концерта; на счастье, средь тонных причесок, проборов, профессорских лысин серебряная борода и серебряные, пыш-новейные кудри Петрова; к нему: обещается: может, - достанет билет. Достает! Всемогущий, всезнающий и вездесущий Петров, - часовщик, заводящий часы у Толстого и многих великих людей, - спутник жизни; сразил меня с первого же появления к нему: починить часы; он - часы взял, повертел, записал, выдал номер; и с тонкой иронией (не признавал декадентов, читая, конечно же, "Русские ведомости"): - "Что же, все продолжаете посещать Гончарову? Ну - как? Деньги - дбстаны? Что теософия, - нравится?" До посещения этого думал я, что вездесущие духи Петрова, ну, там - аллегория; но посетивши - уверовал. Средний арбатец, конечно, не тем был: он - Выгодчи-ков плюс Горшков, разделенные на два; и недосягаемой высью, Ивановою колокольней над "Выгодчиков плюс Горшков, разделенные на два", стояла культура не Дмитрий Иваныча Янчина вовсе, а Иванова, Иван Иваныча, критика, или Ивана Иваныча Янжула, оси пролеток ломавшего (грузен и толст); коли оси пролеток ломал, предводительствуя всем арбатским районом, умопостигаемо производя свой подсчет кулаков - староносовских, городовых и антоновских, дворничьих, будучи даже фабричным инспектором, - делалось страшно за мысли немногих юнцов, катакомбно живущих, считавших Иван Иванычей, двух, - не Ивановыми колокольнями, в небо торчащими, скорей - Ивановой ямой; что, если Янжул узнает про то да дворовым Антонам расскажет? Антоны, надевши тулупы, студентов бивали ведь. Делалось страшно: нас - мало; "их" - много; мы - хилые юноши; "они" - мясистые мужи; меж ними и бытом Арбата - естественная эволюция: с Доргомилова до Моховой; мужик сено приехал продать: на Сенную, на площадь; глядь - уже с лотком на Сенной; глядь - уж он Староносов: лавчонку завел; передвинулся, лавку расширил - Горшков; дело сладил - Мозгин, в котелке, даже Выгодчиков; уже он Байдаков, уж Рахманов, имеющий собственный дом и ученую степень: хозяин наш; сын будет Янжулом; а коли так, каждый - Янжул, или - естественное увенчание сил, синтез духа тяжелого с телом десятипудовым. А мы? Ощущали отрыв. Хорошо вспоминать, когда прахом рассыпались камни канонов арбатских; в описываемое время ведь "камни канонов" еще не стояли в музеях: над нами висели, грозя раздавить. Я раздав ощущал, по Арбату бродя и обдумывая свои мысли... о символах под домом Старицкого, под Миколой на камне, глаза поднимая, чтобы не видеть прохожих; и ласточки реяли, тихо вывизгивая, над крестом колоколенным. АРГОНАВТИЗМ Таков кружок чудаков, изображенный в этой главе, кружок в очень условном смысле, выросший совершенно естественно; впоследствии Эллис назвал кружком "аргонавтов" его, приурочив к древнему мифу, повествующему о путешествии на корабле "Арго" группы героев в мифическую страну (по предположению, в Колхиду): за золотым руном; я написал стихотворение под заглавием "Золотое руно", назвав солнце руном;217 Эллис, прицепившись к нему, назвал нас "аргонавтами"; "аргонавты" не имели никакой организации; в "аргонавтах" ходил тот, кто становился нам близок, часто и не подозревая, что он "аргонавт"; не подозревал о своем "аргонавтизме" Рачин-ский, еще редко меня посещавший и не бывавший у Элли-са; не подозревал Э. К. Метнер, весной 1902 года не живший в Москве218, что и он - сопричислен; собственно, - никто не держался за кличку, и, вероятно, многие затруднились бы определить, в чем именно заключается пресловутый "аргонавтизм"; провозглашал обыкновенно Эллис, придя в восторг от того или этого: "он - аргонавт". Проживи мой отец еще несколько лет, вероятно б, старик-математик удостоился почетного звания, которым награждал Эллис, повинуясь минуте и прихоти; Блок почувствовал себя "аргонавтом" во время краткой жизни в Москве219, и скоро забыл о нас. Но прозвище "аргонавт" существовало, как помнится, до 1910 года, когда книгоиздательство "Мусагет" воссоединило под кровлей редакции былых "аргонавтов"; они ютились в "Орфее", подотделе издательства, и боролись там с "логосами", сотрудниками неокантианского журнала, который издавал "Мусагет";220 с исчезновением Эллиса из России никто не вспомнил об "аргонавтах"; они - "утопия" Эллиса, его мечта, которой он защищался против твердого, нас обступившего московского или, верней, староарбатского быта. Каково же было негодование Эллиса, когда присяжный поверенный Соколов через пять лет "спер" у Эллиса его лозунг и преподнес Рябушинскому в качестве заглавия журнала;221 и появился первый номер никчемно-"великолепного" "Золотого руна", вызвавшего в публике ассоциации, обратные элли-совским: "Золотое руно" - издатель-капиталист, которого-де можно "стричь"; Эллис проненавидел несколько лет эту пародию на его утопию; Рябушинскому же было все равно, как назвать, хоть - "Налаченное пузо"! Представьте себе мною изображенный староколенный Арбат, со староколенными тупичками и кривулями; в один из сих кривулей, еще доселе не сломленный, в Кривоарбатский переулочек, меня водили к старушке Серафиме Андреевне Лебедевой в одноэтажный, деревянный особнячок (он, кажется, и доселе не сломан) с забором и садом: гулять в садике. Представьте себе кучку полуистерзанных бытом юношей, процарапывающихся сквозь тяжелые арбатские камни и устраивающих "мировые культурные революции" с надеждою перестроить в три года Москву; а за ней - всю вселенную; и вы увидите, что в составе кружка могли быть "одни чудаки" или чудящие: Эллис, я, Батюшков в эти годы - откровенные чудаки; Эртель - чудящий лентяй и враль-лежебока. А еще: Байдаков влачил свое пузо из Денежного переулка в Троице-Арбатскую церковь; и моченые яблоки продавала Горшчиха; еще ди-линькала конка и с угла Смоленского рынка; еще стояло, златело огромными буквами на черном на всем: "Староносов". И тем не менее "аргонавты" оставили некоторый след в культуре художественной Москвы первого десятилетия начала века; они сливались с "символистами", считали себя по существу "символистами", писали в символических журналах (я, Эллис, Соловьев), но отличались, так сказать, "стилем" своего выявления. В них не было ничего от литературы; и в них не было ничего от внешнего блеска; а между тем ряд интереснейших личностей, оригинальных не с виду, а по существу, прошел сквозь "аргонавтизм"; опять отмечаю: литературная слава, карьера, имя - ничто; сколькие пустомели, пошляки, сплошные общие места стали именами, прописаны в энциклопедических словарях; например, Осип Дымов, когда-то имя (Чуковский назвал его литературным лихачом);222 вспоминаю, в противовес ему, например, студента Нилендера; неказистый, скромный бедняк-студент для меня значил более, чем тысяча Дымовых; а Сергей Кречетов, победитель сердец в 1905 году? A... - nomina sunt odiosa223. Вспоминая судьбы многих "знаменитых" карьер, я с удовлетворением отмечаю: судьба "аргонавтов" в двух десятилетиях заката русского буржуазного общества - стать неудачниками; не литераторы (а - могли б ими стать), бедняки, - в то время как не стоящие мизинца их великолепно устраивались и шли кто - в профессора, кто - в литературные корифеи; с виду "маленькие собачки, которые до старости щенки" (никакой маститости!), - многие из друзей моей юности, если бы менее думами "измеряли века" и более заинтересовались устройством своей жизни, конечно, оказались бы не чета Дымовым, Пиль-ским, Ликиардопуло, Кречетовым, которыми временами занималась Москва, "вся" Москва, многопудовая Москва купчих, присяжных поверенных, купецких сынков, изощ-ренно-протонченных, т. е. - та же "старая Москва", в два-три года перекрасившая свои особняки под цвет "стиль-нуво", перекроившая пиджаки в смокинги "а-ля Уайльд", а платья - в шелковые хитоны "а-ля Боттичелли". Подчеркнув, что никто из моих друзей юности не стал прилипалой, выскочкой, спекулянтом, дутой известностью, проваливаясь в неизвестность и скромно ютясь в тени музеев, редакций как ценные консультанты, я вовсе не вменяю этим чудакам в заслугу их подчас преувеличенную скромность или брезгливость коснуться того, что захватано: старым бытом, продажностью! Надо было бороться, показывать кулаки; и бить рутину, не отступать перед нею; эти "Гамлеты", с точки зрения нашего времени, были бы справедливо заклеймлены, начинай они жизнь в наши дни. Но ведь юность каждого протекала в ужасных условиях; и каждый вступал в жизнь переломленным; воли, мужества и чисто физического здоровья недоставало многим. И оттого-то судьба иных "аргонавтов" - стать не деятелями, а советчиками, ободрителями, часто няньками тех, кто боролся иль чья инициатива осуществлялась в ряде начинаний. "Аргонавт" - психологический тип моего времени; и ныне он вывелся; но тридцать лет назад он сыграл свою роль; он был среди нас; но он же, вероятно, был рассеян по всей России; в провинции его особенно "ела среда", и там он зачастую оканчивал жизнь самоубийством, если не попадал в клинику для нервнобольных. Эта слабость саморазъеда тотчас же сказалась в нашем кружке, как скоро в 1903 году я и Эллис поволили в союзе с друзьями выход на культурную арену; выявились: репе-тиловщина, обломовщина, в соединении с "поприщинст-вом"224 даже; выявились и Мышкин, эпилептический герой "Идиота", и Алеша Карамазов - "герой" без продолжения; выявился и Печорин Лермонтова, и действительно живший Печерин-католик, которому Гершензон посвятил исследование . Кружок "Арго" напоминал впоследствии мне амебу, меняющую форму и выпускающую во все стороны свои псевдоподии, - с тою разницей, что амеба их вовремя втягивает, а в кружке "Арго" не раз все содержание переливалось во внешние выросты; центр же оказывался пустым местом вроде... квартиры мирового судьи, Павла Астрова, у которого мы собирались в 1904 году, или его как-то сразу, с налету, вопреки Эллису, Метнеру и многим другим, занял временно и не "аргонавт" и не москвич (в то время петербуржец)... Вячеслав Иванов, оказавшийся "мусагет-ским" гостем, зажившим в редакции и там правившим (это было в 1910 году). И состав тех, кого мы считали ближайшими "аргонавтами", настоящими "своими" и неизменными, быстро менялся в годах: если этим, можно сказать, центром неожиданно для себя оказались в 1902 году - Владимиров, Малафеев, Челищев, Эртель и Батюшков (вместе со мною и Эллисом), то в 1906 - 1907 годах в этом центре я вижу Нилендера, братьев Метнеров, Киселева, Сизова, Петровского, себя и Эллиса; а места, где теплились наши беседы за чаем, - квартира Метнера, меблированные комнаты "Дон" и "Дом песни" д'Альгеймов. Временами наш кружок делался каким-то проходным двором, где вчера чужой, сегодня показавшийся близким, чувствовал себя как дома и нас поучал; и мы внимали, чтоб через неделю рассориться. В нашем кружке не было общего, отштампованного мировоззрения, не было догм: от сих пор до сих пор; соединялись в исканиях, а не в достижениях; и потому: многие среди нас оказывались в кризисе своего вчерашнего дня; и в кризисе мировоззрения, казавшегося устарелым; мы приветствовали его в потугах на рождение новых мыслей и новых установок; в общем: равнодействующая стремлений чалила на те образы, которые приподымались в произведениях тогдашних новых художников слова (Ибсена, Гамсуна, Роденбаха, Брюсова), пока только в нашем кружке гремевшего Блока;226 и, конечно: большинству из нас говорил символизм; но была иная тональность подхода к произведениям, связанным с символизмом, резко нас отделявшая от "старших", от литераторов и поэтов, группировавшихся вокруг Валерия Брюсова, которого я посещал и о журфиксах которого я рассказывал; там провозглашали символизм как литературную школу, главным образом связанную с традициями французских поэтов; у нас "символизм" понимали шире, но неопределеннее; Брюсов учил: символизм появился как течение в таком-то году; в таком-то году в таком-то кафе такие-то поэты постановили то-то и то-то; в таком-то году в Германию перекинулись такие-то лозунги, и т. д., словом, - выходило: от сих и до сих пор (ясно, четко, определенно). Проблемы школы не интересовали нас; и, по правде сказать: только Эллиса интересовали французские поэты-символисты; нас интересовала проблема новой культуры и нового быта, в котором искусство - наиболее мощный рычаг, но которого формулы отчеканятся в будущем; пока - о них говорить рано; наша задача - принести посильную лепту на алтарь этого будущего, видимого смутно и противоречиво; тут мы, конечно, преувеличивали наши силы; и Репетилов, рождавшийся среди нас и над нами, как клубы дыма, выпускаемого разом из двадцати папирос, - рисовал нас, "пигмеев", гигантами (это Эртель вовсю зажаривал!); и потом: в оценке и в отрицании значимости старого и нового искусства мы расходились существенно: для меня, например, непререкаемо было, с легкой руки Метнера, значение германской культуры в новом искусстве: Ницше, Вагнер, Григ, Ибсен, Гамсун и другие немцы и скандинавы перевешивали Бодлеров, Верленов и Метерлинков - всегда; ко мне присоединялся Владимиров; Челищев вносил ноту польского модернизма; Рачин-ский струил из толстой своей папиросы дым хвалы немецкому романтизму, тыкая нас носами в Новалисов, Эйхен-дорфов и Шлегелей; а Э. Метнер издалека, в фунтовых своих письмах, читаемых мною друзьям, взывал к переоценке по-новому Канта, Бетховена, Шумана; и слышался с его нервных, зигзагистых строк нервный крик: "Гете, Гете и Гете!" Диапазон наших интересов был необычайно широк, чрезмерно широк; и оттого - расплывчат. И кроме того: в начинавшемся "Скорпионе" не было четкого разделения на декадентов и символистов; публика говорила: "декаденты и символисты". Тогдашние "скорпионы" принимали вызов, доказывая, что "декаденты и символисты" не упадочники; у нас в кружке это "и" - союз; - может быть, впервые принял разделительный смысл: "символисты" - это те, кто, разлагаясь в условиях старой культуры вместе со всею культурою, силятся преодолеть в себе свой упадок, его осознав, и, выходя из него, обновляются; в "декаденте" его упадок есть конечное разложение; в "символисте" декадентизм - только стадия; так что мы полагали: есть декаденты, есть "декаденты и символисты" (т. е. в ком упадок борется с возрождением), есть "символисты", но не "декаденты"; и такими мы волили сделать себя. И я развивал: судьба декадентов - судьба разбившегося летчика, Лилиенталя;227 но Лилиен-таль погиб перед тем, как судьба авиации, в принципе, определилась; "символист"-де - авиатор, осуществляющий свой полет; "декадент" - авиатор, кончающий полет-гибелью. Бодлер был для меня - "декадент"; Брюсов - , "декадент и символист", ибо в нем силы упадка казались уравновешенными потенцией к новому творчеству; в стихах Блока видел я первые опыты "символической", но не "декадентской" поэзии; так я проповедовал в те года; и доказывал поздней свою мысль приведением цитат. Мировоззрение декадента выражено-де в стихах Валерия Брюсова: Но лестница все круче. Не оступлюсь ли я, Чтоб стать звездой падучей На небе бытия?228 Кто сомневается (не оступится ли?), в том силы полета подорваны: Брюсов-де - "символист и декадент". И он декадент, когда пишет: Так путник посредине луга, Куда бы он ни кинул взор, - Всегда пребудет в центре круга: И будет замкнут кругозор22 . Эгоцентризм, соллипсизм - судьба декадентства; наконец, квинтэссенцией декадентских переживаний считал я строки стихов Сологуба: В поле не видно ни зги, Кто-то зовет: "Помоги". Что я могу? Сам я и беден и мал. Сам я смертельно устал. Чем помогу?230 Бессилью противополагал я жизненную уверенность в том, что полеты - будут, что помощь - возможна и что надо "связать" руки всем искателям новых путей; я - цитировал Блока: ...вместе свяжем руки, - Отлетим в лазурь! 31 В 1902 году я полагал: всенепременно "свяжем", т. е. будет коммуна новаторов; и - полетим; в 1904 году я сам полетел кувырком, но не в лазурь: в пыль и в пепел. Заканчивая эту главу, я должен сказать об одной из основных тем этой книги: о символизме, а то читатели могут меня спросить, почему в книге, наполненной воспоминаниями о символистах и спорах друг с другом их на протяжении сотен страниц, нет ответа на вопрос, что же полагал символизмом автор воспоминаний в 1901 - 1905 годах. Прежде всего: то, что он полагал символизмом, уже напечатано им в 1910 - 1911 годах в трех книгах, обнимающих не менее 1200 печатных страниц; ["Символизм", "Арабески", "Луг зеленый"] в них собран материал статей, написанных гораздо ранее: в 1902 - 1903 - 1904 и т. д. годах; в этих статьях с достаточной полнотой отразилось юношеское мое "крэдо", со всею широтой, неопределенностью и достаточными промахами; о символизме писали: Вячеслав Иванов, Брюсов, Блок, Сологуб, Чулков; спец может найти ответ в соответствующей литературе; считаю, что наши споры и формулировки юношеских лозунгов в достаточной степени устарели; воспроизводить раз воспроизведенное - неэкономично: дать рецензии на свои старые книги - значит: подменить точку зрения на символизм 1902 года точкой зрения 1932 года, т. е. изменить стиль воспоминаний, которого задание - показывать, а не указывать; в пятнадцатом году мои взгляды на символизм подвергались значительной переработке; в 1929 году в своем дневнике я пытался ревизовать прошлые домыслы и дать очерк своего теперешнего взгляда на символизм;232 но работа над романом "Маски" отвлекла меня;233 с 1902 года до 1909 мои юношеские взгляды, по существу, не менялись; менялось методологическое обоснование: попытка базировать психологически теорию символизма сменилась усилиями дать символизму гносеологическое, т. е. чисто логическое, обоснование; по-одному я делаю экспозицию символизма в статье "Символизм как миропонимание" [См. "Арабески"], по-другому - в статьях "Смысл искусства" и "Эмблематика смысла" [См. "Символизм"]. Скажу лишь: под символизмом разумел я художественно-творческую деятельность в нас; под теорией символизма разумел ответ: как она в нас возможна и каковы принципы, руководящие этой деятельностью; деятельность эту я видел автономной, первичной, цельной, определяющей не только художественное творчество, но и творчество мысли, творчество поступков, индивидуальных и социальных; и потому-то я признавал, что определение принципов символизма в чисто отвлеченных понятиях может быть только условным, ибо самые принципы, как мыслительное творчество в нас, определяемы той действительностью, о которой сказать ничего нельзя; ведь то, посредством чего мы о ней говорим, ею же определено; и оттого все наши определения посредством понятий - эмблемы; а все отражения этой действительности образами - символы; символ есть типизация одного из моментов вечно изменной действительности, вырванного из комплекса их ("нераздельной цельности" на моем тогдашнем жаргоне); термин "понятие" есть типизация же, но другого порядка, осуществляемая в рассудочном синтезе, который я понимал в годы молодости по Канту ( и с Кантом боролся); но "символ" и "понятие" условны (но по-разному): они не отражают всей полноты действительности, которая, будучи реальна в деятельности, эмблематична и в рассудочном познании, и в художественном отражении; лишь в деятельности познанием, в которое сведена воля, мы осуществляем действительность: искусство есть искусство жить (социально и индивидуально) ; познание есть тоже искусство в перековке нам данного материала, каким являются предметы, природа, мысль и т. д. В развитии этого хода идей я наделал ряд промахов, обусловленных ограниченным кругом философской литературы, которою чрезмерно пичкал себя в ущерб ряду течений мысли, с которыми я был плохо знаком; [Так, мне не были известны позиции диалектического материализма (Маркс и Энгельс, Ленин)] школа, с которою боролся, преодолевая тяжести, была мне чужда, хоть известна; ход мой на символизм был кос; мне следовало бы уточнить, пусть условно, свое понимание действительности, его развить и доказать, в каких дисциплинах, как и почему эта действительность не вполне отражаема и почему она отражаема: в принципе, который я силился нащупать своими силами; и уже после выявления контура действительности дать систему ее определений в ряде течений мысли, в действительности коренящихся, я же самую эту действительность назвал "символом", ибо я начал не с основного ствола жизни, а с ветвей, с критики действительности, поданной в системах мне известных, но неприемлемых мировоззрений, искажающих каждое по-своему образ действительности; так: в те годы не соглашался я с позицией Молешотта, с позициями идеализма в оформлении Шопенгауэра, Гегеля и более всех ненавистного, но импонирующего величием защитных доводов Канта; вместо того, чтобы из своего взгляда на действительность сделать вывод о недействительности представлений о действительности мне чуждых мировоззрений, я начинал с критики "будто бы действительности", не оговаривая с достаточной силой, что она не действительность, а "действительность" в понятиях мне чуждых систем; я противополагал ей свое туманное понятие "символа", под которым мыслил действительность: в собственном смысле; выходило, что действительности я противополагал символ, который становился не чем иным, как действительностью, после, прямо сказать, кругосветного плавания по энного рода "эмблемам действительности", или "картинам действительности", многообразных мной прочитанных философских систем. И становилось - все наоборот: действительность оказывалась символом; символ - действительностью. Так бы я охарактеризовал аберрацию в методах подхода к непосильной для юноши проблеме: дать росчерком пера теорию творчества. Отсюда бесконечная полемика с деталями систем, меня подавлявших доводами, и многочисленные семинарии по более всего беспокоившему Канту; я отрезывал заранее возможность себе - сформулировать тезисы своей системы символизма, друзьям - разобрать, в чем ее основное ядро; врагам же я открывал возможность приклеивать меня к тому из философов, под которого я в данную минуту вел подкоп, ибо подкоп начинался с усвоения терминологии противника до... почти невозможности меня отличить: от противника. И в то время как риккертианцы не верили в мою риккертиански вымощенную, по существу антирик-кертианскую, "Эмблематику смысла", о ходе мыслей которой отозвался сам Риккерт, что не разделяет его (ему излагали ее), - в это же время Тастевен из "Золотого руна" писал: Андрей-де Белый символизм утопил в неокантианскои схоластике 234. Скажу о самом термине "символ"; может быть, и не стал бы он центральным в моем круге идей; но об образах, меня пленявших, говорили в годы моего отрочества: "Это - символы". Их бранили; и этого было достаточно, чтобы слово "символ" появилось на моем знамени. Раз появилось, - надо обосновать; я обосновывал: и опять рикошетом; под символом я силился разуметь органическое соединение материалов познания в новом качестве, подобное химическому соединению двух ядов, натрия и хлора: в неядовитости; доказательство от аналогии - не доказательство, а образ того, что еще надо было вскрыть, доказать; аналогия лишь подчеркивала, что я противополагал символизм таким-то "синтетическим" системам, ибо я доказывал: в понятии синтеза мыслится лишь соположение соединяемого материала познания, не конкретное соединение; атом хлора, лежащий с атомом натрия, не сцепляется; соли не будет; для выявления свойств хлористого натрия нужна некоторая энергия, как, например, для соединения кислорода с водородом нужен электрический разряд; символизм, по-моему, была деятельность, коренящаяся в воле, посредством которой по-новому соединяются творчество и познание, а символ - результат этого соединения; на игре слов "сюнтитеми" (сополагаю) и "симбалло" (сбрасываю вместе) строил я вынесение символизма как де-ятельности из сферы синтетизма как рассудка; но моя борьба с синтетизмом опять-таки - борьба с кантовским рассудочным синтезом; она гипертрофирована, потому что гипертрофировано было во мне представление о значимости философии Канта; когда позднее я справился с Кантом, открылись возможности иного обоснования символизма; но мне было уже не до него. Не стану обременять читателя приведением деталей моих юношеских мыслей о символизме; скажу лишь: в 1902 году я был весь переполнен планами сформулировать свое "крэдо" и в разрезе теории, и в разрезе боевой платформы; выход в литературу скорее перевлек меня на другие пути; в 1902 году я себе виделся теоретиком в большей степени, чем художником слова. |
Похожие:
 | Андрей Белый Начало века Воспоминания в 3-х книгах | | Андрей Белый Между двух революций Воспоминания в 3-х книгах |
| Начало века Воспоминания охватывают период с 1901 по 1905 г. В них нарисованы портреты видных литераторов и художников, рассказано о зарождении... | | Программа история России. XX начало XXI века. 9 класс (68 ч) Рабочая программа составлена на основе Примерной программы по истории для 5-9 классов (М.: Просвещение, 2010) и адаптирована к учебнику:... |
| Программа история России. XX начало XXI века. 9 класс (68 ч) Рабочая программа составлена на основе Примерной программы по истории для 5-9 классов (М.: Просвещение, 2010) и адаптирована к учебнику:... | | Дипломный проект социальная ответственность как фактор повышения эффективности компании Охватывают три отрезка 70-е, 90-е годы прошлого века и начало 21 века (рис. 1) |
| Петрова Ю. А. История Отечества XX начало XXI века.: Учебник для... Данная программа на основе программы курсов «История Отечества. XX – начало XXI века. Программа курса и тематическое планирование... | | Исаева Оксана Николаевна 2012 г учебник: История России, XX начало... Учебник: История России, XX – начало XXI века, А. А. Данилов, Л. Г. Косулина., М. Ю. Брандт |
| Реферата: конец XIX начало XX века Благотворительность безвозмездная деятельность, направленная на общественную пользу. И тема моей работы: Развитие Благотворительности... |  | Данилов А. А., Косулина Л. Г., Брандт М. Ю. История России. XX начало XXI века. 9 класс А. А. Данилова, Л. Г. Косулиной 6-9 классы. – М.: Просвещение, 2011. и адаптирована к учебнику: Данилов А. А., Косулина Л. Г., Брандт... |
| Михляева Людмила Ивановна Учебник: А. А. Данилов «История России,... Учебник: А. А. Данилов «История России, XX – начало XX i века: 9 кл., М.: просвещение, 2005» | | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Это воспоминания, воспоминания и кое-какие размышления об Эвальде Ильенкове, о времени и немного о себе |
| Реферат написан на основании собственного опыта, а также по материалам... Микропроцессорный комплект Z80: Справочное пособие. В 7-ми книгах. Кн "Центральный процессор Z80cpu". Минск, укик "центр" 1991 г | | Урока Тема урока Планируемые результаты освоения Песни о Степане Разине. 20-е годы XVII века начало XVIII века. Солдатские песни XVIII –xix веков |
| Рабочая программа по учебному предмету «История России XX -начало XXI века» «Всеобщая история» Программа курса «История России 20-21 века» для учащихся 9 класса разработана на основе и соответствует требованиям | | История России с древнейших времен до конца XX века в 3-х книгах Омский институт водного транспорта (филиал) фбоу впо «Новосибирская государственная академия водного транспорта» |
