Хранитель историй
- Так вот, мне кажется, - медленно проговорил он, - что художник сам должен сочинить сюжет своей жизни, любви, смерти... так же как сочиняет он его для своих персонажей. Великий художник ведёт на ниточках, как послушных марионеток, не только своих героев, но и собственную смерть. Ах, чёрт возьми, послушай, как жаль, что ты не понимаешь испанский! - воскликнул он в отчаянии.
Дина Рубина
"Последний кабан из лесов Понтеведра"
Пролог
- Давно хотела тебя спросить... - вдруг раздался голос девушки. Она лежала, прислонившись ухом к его животу, словно пыталась подслушать что происходит внутри.
- Спрашивай, - сонно протянул он, ни на секунду не переставая гладить её волосы. За окном виднелось чуть посветлевшее небо, это могло значить лишь одно - скоро рассвет.
Она приподнялась, чтобы быть поближе к его лицу. Сквозь неспешно плывущие в потоках воздуха частички мрака было видно, как он лежит, закрыв глаза и подложив одну руку под голову.
- Давно спросить хотела... - медленно протянула она, словно внимательно подбирала каждое слово. - Почему все твои истории заканчиваются смертью? Нет... ну в самом деле, неужто ты не можешь написать ни одной истории с хэппи эндом?
Сказав это, девушка плюхнулась на подушку рядом с ним, и стала всматриваться в его лицо, стараясь уловить оттенки хотя б каких-нибудь эмоций. Но, как всегда, он ответил своим ровным, ничего не выражающим голосом.
- Во-первых, это не от меня зависит...
- А от кого ж ещё? - удивилась она.
Он почесал переносицу, как делал всегда, когда подбирал слова.
- Это только кажется, что именно я рассказы пишу. На самом же деле уже готовые, завершённые истории складываются у меня в голове. Мне остаётся их лишь записать. Зачастую я и сам не подозреваю, чем всё закончится...
- Так значит, может и такое быть, что концовка будет хорошей? - с надеждой предположила она.
- Нет... не может...
- Эт-т-то почему?
- А потому... Я думаю, что конец истории наступает лишь с приходом смерти. "И жили они долго и счастливо..." - это не для меня, а вот "умерли они в один день..." - самое то!
- А, по-моему, можно и на хорошем остановиться...
- Можно-то можно... но тогда, хочешь - не хочешь, останется ощущение какой-то незавершённости. А вот умер человек, и что дальше? Всем известно - ни-че-го... Смерть - это что-то вроде заключительной точки в конце каждой истории.
- А меня бы и многоточие устроило... - не унималась девушка.
Он несогласно покачал головой.
- В любом хорошем повествовании обязательно должны присутствовать две составляющих - любовь и смерть. Почему? Потому что это две самых главных вещи в жизни каждого человека. Они были до рождения, они будут после... От одной люди всю жизнь удирают сломя голову, за другой - гоняются. По-сути они и формируют нас такими, какие мы есть. Всего две составляющие, но важные. А разве стоит ещё хоть о чём-нибудь писать, кроме самого главного?!
- А мне кажется, существуют великие произведения, в которых ни любви, ни смерти нет.
- Назови хоть одно! - улыбнулся он. За окном стало совсем светло, поэтому его лицо уже было хорошо видно. - Ну?!
- Э-э... м-м... - нахмурилась она. - Ты ж знаешь, я не очень-то читать люблю, да и память у меня дырявая. Я так сразу и не вспомню...
- И вообще не вспомнишь, потому что без смерти и любви ничто не сможет стать по-настоящему достойным памяти. Я, вот, именно такую историю и хочу написать...
- Какую? Достойную памяти? - уточнила девушка.
- Угу... - кивнул он, - Такая история должна начинаться с любви и заканчиваться смертью.
- И без всяких там непонятных концовок с многоточием... - шутливо поддержала она.
- Вот-вот... - в такт улыбнулся он, - Ни каких многоточий.
1. Тряпичная сумка
В городе, где по самым последним данным статистики проживало чуть более полумиллиона человек, жил-был парень. С первого взгляда этот парень ничем особым не отличался от других жителей города – высокий, худощавый, с бледной кожей, носил мешковатые одежды, и уши были вечно заткнуты пробками наушников – одним словом такой, каких много. Но это лишь на первый взгляд… На самом деле было в нём и кое-что особенное… то, что другие жители города просто не могли знать – это что-то начисто выметало его из привычных критериев, а значит и жизни повседневного города.
Дело в том, что он был писателем. Да не просто заурядным писакой, какие сотнями и тысячами оккупируют литературные сайты в поисках трёх-четырёх почитателей, и даже не тем, чьи худенькие книжонки пылятся на прилавках… а был он одним из самых читаемых в мире авторов – его работы, обёрнутые в приятные глазу глянцевые обложки, занимали специально сколоченные постаменты с подписью «bestseller» в наикрупнейших супермаркетах; жизнью его героев торговали на самых разнообразных и зачастую экзотичных языках; его рассказы и романы частенько занимали первые места по скачиванию с пиратских интернет-библиотек… то есть, проще говоря, его книги продавались миллионными тиражами по всему миру.
Мог возникнуть вполне резонный вопрос – каким образом столь яркая фигура могла остаться незамеченной? Весь секрет заключается в том, что никто не знал его настоящего лица – обложки написанных им книг никогда не украшала его самодовольная или философско-задумчивая физиономия; модным журналам и папарацци не удавалось напасть на его след, чтобы сделать хотя бы один единственный снимок; следовательно, и огромная армия его поклонников автоматически превращалась в почитателей его таланта. Хотя он особо и не скрывался… Просто этот парень не очень-то и любил когда к нему проявляли какой-то особый интерес или начинали о чём-то расспрашивать. В центре внимания он сразу начинал ощущать себя неуютно. Вот и получалось как-то само собой, что люди к нему быстро теряли интерес, считая человеком замкнутым. А он, в свою очередь, не больно уж и противился, и скорее был рад, когда вновь можно было остаться наедине. Ещё про таких говорят «сам себе на уме».
Многим такое поведение и нежелание получать заслуженные лавры, могло показаться неоправданным или даже глупым, но сам он так не считал. Когда кто-то интересовался, чем он занимается, парень всегда честно отвечал, что пишет. «И о чём же?» - обычно следовал вопрос. «О всяком», - всё также честно признавался он, не зная, что ещё можно сказать. Как правило, на этом всякие расспросы заканчивались. Может быть люди просто не верили в то, что такой нескладный собеседник способен хоть сколько-то нибудь интересно, красиво и витиевато играть словами, что просто необходимо в писательском ремесле. «Вот и говорит абы что, лишь бы отвязались», - думали люди по этому поводу.
Быть незаметным, ему не то чтобы нравилось, как могло показать, а скорее было привычным состоянием. Он считал, что в мире людей каждый сам по себе, и, не смотря на внешние проявления, каждый человек занят исключительно собственной персоной, что не виделось ему плохим или хорошим, а скорее просто воспринималось как должное… так же как и то, что солнце слепит глаза, а под водой люди не могут дышать. Такой порядок его вполне устраивал, а может даже успокаивал и предавал сил. Ведь тогда можно и дальше с лёгкостью покидать место, где не хочется быть, и продолжать делать то, что больше всего нравиться – ходить-бродить где угодно и выцарапывать перьевой ручкой в тетради всё, что приходит в голову.
Собственно, вся жизнь парня и состояла из этих двух занятий, более ничего другого он не желал и не мог делать. Хотя, как можно догадаться, он вполне мог позволить себе намного больше – и общение с самыми интересными людьми планеты, и путешествие в любую точку мира, и… в общем всё, что могут дать деньги и известность, лишь только стоило ему этого захотеть. Но он не хотел, вполне довольствуясь пешими прогулками по окрестностям родного города в полном одиночестве, да исписыванием страниц. Почему парню этого хватало, сказать трудно. Может быть писатель с мировым именем научился получать удовольствие от малого… Может он боялся покинуть столь привычный и надёжный мир своего города… Может ему просто не приходило в голову какими возможностями он обладает… А может он просто-напросто не умел пользоваться предоставленными жизнью возможностями…
Но факт остаётся фактом, и, не смотря на своё богатство и признание публики, он день за днём одевался по погоде, снимал со стула неизменную серую тканевую сумку, и шёл под солнцем или луной бродить среди новостроек, блуждать по ветвистым переулкам центра, путаться в паутине окарин города.
Содержание серой, такой же неприметной, каким он себя ощущал, сумки, никогда не менялось, за редким исключением. Внутри неё хранились настоящие сокровища… вещи, составляющие основу и стержень его жизни – чёрная перьевая ручка «Luxor», большая и толстая восьмидесяти листовая тетрадь, внутри которой вложена ещё одна, обычная школьная двенадцати листовка, и ещё всякая мелочь: ключи, кошелёк, маленький фонарик… Именно эти тетради и ручка питали энергией его жизнь, представляли наивысшую ценность.
Ручка несколько лет назад была подарена матерью на День Рожденье, и за всё то время, что он писал ею свои рассказы и романы, кисть настолько привыкла к матовому телу ручки, что казалось уже давно должна была стать её частью, слиться с ней воедино.
Большая тетрадь содержала в себе текст рукописи, что находилась в процессе создания… рукопись, качество которой после завершения будет оценивать целый мир. Зачем он постоянно таскал эту тетрадь вместе с собой, особенно если учесть, что никогда не писал за пределами своей квартиры, оставалось непонятным даже для него самого. Просто он чувствовал себя лучше, когда его труд находился под присмотром. В самой по себе тетради никакой ценности не было – исписанная до основания, она заменялась новой, а сама, отяжелевшая от чернил и пота, откладывалась до востребования в специально отведённый для погребения таких тетрадей шкафчик стола.
Совершенно другое предназначение имела маленькая тетрадка, 12 листов, в полосочку, производства «Тамбовской бумажной фабрики». Наверное, она и была самым важным грузом в сумке. В ней, аккуратными прописными буквами были законспектированы идеи и мысли… те самые элементы, на которых строились все истории. Короткие и объёмные, понятные одному ему фразы, пронумерованные мелкими букашками цифр, были размазаны по страницам этой тетради. Какие-то, уже выполнившие своё предназначение, идеи были аккуратно вычеркнуты, какие-то соединены между собой стрелочками, какие-то были дополнены рисунками…
Именно эта, невзрачная с виду тетрадь, а точнее, та информация, что в ней хранилась, и являлась единственным смыслом его жизни, его предназначением, его сущностью… Записанные здесь размышления, не отёсанные, грубые, зачастую вообще бессмысленные, впоследствии превращались в слаженные, словно музыка, нежно переливающиеся строки.
Например, сумбурные, хаотичные после сна размышления о смерти из тонкой двенадцатилистовки в последствии перекочёвывали в толстую тетрадь, уже в форме рассказа о суициде:
«109. Проснувшись сегодня утром, я обнаружил, что вся моя подушка мокрая, хоть выжимай. Спросонья я вряд ли был способен разумно мыслить, поэтому, сильно не утруждая себя размышлениями, решил, что просто изрядно напускал слюней. Но лёжа в кровати, пытаясь ещё немного подремать, я ощущал непонятную тяжесть или же скорее тоску… «Наверное, ушедший сон оставил её после себя» - подумал я и перевернулся на другой бок.
Когда спустя полчаса оказался у зеркала, немного даже испугался – идеально гладкая поверхность отражала измученное, усталое лицо… моё лицо… Красные глаза рассказывали о том, что подушка пропитана моими слезами. Никогда бы не подумал, что способен реветь во сне.
Поняв это, я даже не ужаснулся, не впал в меланхолию или же ярость… скорее я удивился, мне стало невероятно любопытно, чтό по ночам настолько может меня мучить, какие мысли или страхи способны вытягивать из меня литрами слёзы? Вроде бы в моей жизни всё предельно просто и ясно – каждый день предсказуем и надёжен… Разве может в таком положении хоть что-то нести разочарование и опасность? И я серьёзно задумался, ради кого или чего я способен настолько сильно переживать? Ведь если поразмыслить даже смерть меня не больно-то и страшит… хотя…
Что такое смерть? Нет, не так… что такое для меня смерть? Это когда меня просто не станет… почему-то эта мысль меня не пугает, хотя и должна. Меня просто не станет, я даже ничего не почувствую… так чего в этом страшного?
Меня всего лишь не станет? И всё? Нет… а вдруг меня не станет сегодня или завтра? Не страшно, когда ОНА далека… а если прямо сейчас? Это что же получается, что я не смогу дописать свой рассказ… и следующую повесть, которая в планах?
Теперь я понял, что может мне привидеться во сне… понимаю весь кошмар смерти… Для меня страшна не сама смерть, а то, что я не смогу выполнить всего задуманного. Не знаю как остальные, а лично я живу, будто впереди у меня ещё целые века и тысячелетия, будто на всё у меня навалом времени. А при мысли, что жизнь может сейчас же и оборваться, меня аж передергивает, и появляется та самая тоска, которую я почувствовал проснувшись…
Вот оно – не страшно перестать существовать, а страшно не успеть побыть…
Если бы меня заставили выбирать – или прожить всю жизнь не имея возможности написать хоть строчку, или жить, как я и живу, то есть каждый день исписывая страницу за страницей, но лишь в течении пяти… нет, даже и одного года… да хоть месяца, а затем умерев… Я знаю, что выберу второе. Потому что в написании для меня заключается весь смысл существования… я не могу жить без этого смысла, без звука царапающей листы ручки, без измазанных в чернилах пальцев, без чувства удовлетворенности от прожитого дня…
Для меня смерть – это невозможность записывать свои мысли… Вот это на самом деле страшно… Это и может быть достойной причиной ночных кошмаров…
110. После того, как записал пункт сто первый, целый день ходил в каком-то трансе… всё размышлял, мысли никак не оставляли меня в покое… думал-думал и думал, как одержимый… как это так – не быть? Нет, живому человеку не понять этого. Никогда. Точно так же, как и не понять намерения самоубийцы приблизить своё «не быть». Я добросовестно целый день старался представить, кто или что способно заставить человека по собственной воле ограничить свои возможности собственноручно созданной смертью…
Я даже и не думал о силе или слабости ЭТИХ людей… Скорее для меня было важней понять причину… Я вновь и вновь старался представить себе, что есть что-то страшней, чем не иметь возможности заниматься делом, которое любишь. Что-то такое страшное, убегая от которого, ты готов лишить себя счастья быть творцом…
Но нет… мне этого не понять. Я – это я, и другим человеком мне не стать. Даже на секунду. Тем более что свой выбор я уже сделал.
111. В концовке рассказа «Снаружи» Елена совершает самоубийство.»
В толстой тетради это выглядело так:
«…Зайдя в квартиру, Лена в первую очередь обошла каждую комнату. Как она и рассчитывала никого дома не оказалось. На всё у неё оставалось не более часа, поэтому, не теряя времени, она чёткими, по-военному равнодушными движениями принялась реализовывать задуманное. Было это совсем не сложно, без малейших колебаний, видимо помог заранее спланированный порядок действий, что он составила на подходе к дому. Так люди, идущие в магазин или на рынок, по пунктам записывают, что необходимо купить, стараясь сделать это так, чтобы не делать лишних движений, то есть не бегать туда-сюда в поисках продуктов или вещей.
Пройдя в свою комнату Лена сняла с себя сарафан, аккуратно его свернув положила в шкаф, чего обычно никогда не делала, предпочитая раскидать вещи на спинках стульев и дивана. В этот раз ей почему-то захотелось побыть аккуратной.
Затем, так и оставшись в трусах и лифчике, она прошла на кухню, порывшись на полках, достала и насыпала коту сухого корма, поменяла воду в блюдце. Кот как всегда забившись в самый дальний угол, спокойно дрых, даже не подумав встретить хозяйку.
Зачем Лена последние минуты отдавала своему любимцу, хотя он этого и не оценит? Может ей просто хотелось сделать что-нибудь хорошее, позаботившись о привередливом пушистом Мао. А может она решила, что во всей той суматохе, которая будет царить в этом доме в ближайшее время, все, конечно же, позабудут про кота.
Пройдя в ванную, Лена не стала закрываться на замок. «Зачем создавать лишние трудности родителям?» - размышляла она. Открыв и отрегулировав температуру воды, заткнув пробкой слив ванны, она встала у зеркала и начала придирчиво осматривать себя со всех сторон – своё тело… лицо… волосы… ногти… зубы… В таком осмотре она видела свой смысл. Делая это, Лена пыталась понять, осознать, что вот это всё сейчас, через какие-то минуты перестанет ей принадлежать, являться неотъемлемой частью её самой – была она, стала ничем… Но как ни старалась, понимание какого это - «не быть» - всё не приходило.
Когда ванная заполнилась достаточно, Лена отыскала на полках старую папину бритву и, перешагнув через край, медленно погрузилась в воду. Вода была прохладной, еле тёплой – тело мгновенно покрылась «гусиной кожей».
«А может всё-таки стоило хотя б что-нибудь написать родителям, попытаться объяснить моё решение? – подумала Лена, но тут же отмахнулась от этой опоздавшей идеи. – Что сделано, то сделано… Надо идти…».
Она раскрутила бритву и достала из неё тонкий кусочек металла, с именем «RAPIRA». Положив на раковину уже разобранную бритву, она опустила руки под воду и, зажмурившись, рывком воткнула лезвие в левую руку у самого основания ладони. Справившись со страхом и болью, она медленно повела лезвие вверх к локтевому сгибу, разрезая вены одну за другой.
Не было уже ни больно и не было страшно… Боль и страх слились воедино, заменяя, и дополняя друг друга. Голова стала совершенно ясной, от чего вновь захотелось жить… но единственное что Лена знала наверняка, что везде, и в жизни, и тем более в смерти, надо идти до конца. Закончив свой долгий путь, лезвие было отпущено на волю.
Мокрое бельё неприятно липло к телу.
Тягучая, красная жидкость нехотя вытекала из распоротой кожи, спадала на дно ванны и там чернилами смешивалась с водой.
Лена набрала в грудь побольше воздуха и нырнула на самое дно. Со дна… глубокого, чистого дна, она смотрела на лучи света, что проникали в её мрак… Ей хотелось вновь ощутить эту яркость внутри себя, хотелось стать маленькой и снова «просто быть»… но надо идти до конца. Лена смотрела на свет, пока он не стал красным. Тогда она зажмурила глаза и решила их уже больше никогда не открывать...»
|
