Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 376.03 Kb.
|
| индивидуалистические, а радуга – в соборные тона. Трудно сказать, случайна ли эта окрашенность или принципиальна, но мы ничуть не удивимся, если молния и «в самом деле» знаменует собор мир гуманистический, светский, а радуга – церковный, религиозный. Приведем несколько примеров из истории и культуры 60-х и 80-х годов, весьма произвольно выбранных нами в подтверждение действенности обеих эмблем. Понятно, что при углублении и уточнении анализа число примеров можно умножить. II 60-е годы отлично известны большинству слушателей, выросших и даже вросших в них; вряд ли они будут опротестовывать их «молниевидный» характер? Так что мы начнем сразу с 80-х годов, противопоставляя им 60-е для контраста. Вот те особенности, которые мы считаем для 80-х существенными: энциклопедизм, историзм, интеллектуализм, цитатность, профессионализм, имперсональность, эклектика, деидеологизация, игровая ориентация, прикладные формы, теория «малых дел», эстетизм, гедонизм, примирение, – часть из них мы сейчас рассмотрим. Общая трансформация культуры в 60-80-е годы происходит от простого к сложному (дробление монохромного луча), от воли и чувства 60-х через разум 70-х к памяти 80-х, но конечно, не в абсолютной чистоте. В маятниковой схеме культура должна была бы в 80-е годы впасть в крайний интеллектуализм и консерватизм, что по видимости противоречит эмблеме радуги, соединяющей в себе самые разные тенденции – от рассудочных до экстатических. Вероятно, в предрекаемом нами радужном спектре интеллектуальные и ретроспективные элементы будут просто несколько ярче, чем остальные. Поэзия – чуткий регистратор общественных перемен, с нее удобно начать. В 80-е годы набирает силу имперсональная, метафизическая, языковая поэзия. Лирический герой утратил всякую героичность, а заодно и лиричность, и остался за бортом поэзии. Перемены коснулись и самих поэтов, вплоть до их поведения. В интервью со скромным названием «На цыпочках перед талантом» («Книжное обозрение» №52, 1985 г.) Белла Ахмадуллина публично отрекается от «эстрадного поколения», а заодно преподносит А. Кушнеру комплимент («от его книг веет опрятностью»), который еще 10 лет назад прозвучал бы пощечиной. Темперамент и психология выпадают из поэзии, «тихие» стихи предпочитают «громким», опрятных Ходасевича и Кушнера – расхристанными Цветаевой и Е. Шварц. С 70-х годов постепенно выкристаллизовалось мнение, что поэзия (и шире – литература) не спасет мира, как не спасет его и красота, но это еще не повод от литературы и красоты отвернуться. Возможно, мир вообще не нуждается в спасении или для этого нужны иные средства. В любом случае, и в спасенном, и в погибающем мире у литературы остается свое место и свои задачи. Можно жить не владея Истиной, но обладая ей: это нетривиальное открытие действует как освежающий душ. Поэт-пророк, громогласный оратор 60-х годов вслушивался в голос собственной души (времени, природы) и сообщал услышанное – чем громче, тем лучше – аудитории (ночные чтения у памятника Маяковскому, салоны, стадионы). В 80-е годы место уха и рта заняли глаз и рука: поэт обозревает поле культуры и организует увиденное в композицию. Преобладают неоклассические тенденции, но рядом с ними возникают высокое барокко и новая феноменология; господствует интеллект, эрудиция, концептуальность, лингвистика. Вряд ли сейчас кого-то удивит стихотворение, составленное из одних предисловий и комментариев. О переменах свидетельствуют переход к верлибру, удлинившаяся длина строки и знаки препинания (меньше экспрессивных тире и восклицательных знаков, больше разъясняющих скобок и двоеточий). Исчезла важнейшая тема поэзии 60-х годов – убийство поэта – а вместе с ней и сам поэт. Отныне он не герой, не пророк, не гражданский обличитель, даже не юрод, а профессионал слова, точно и достоверно знающий, что именно и каким образом он делает в поэзии, ее организатор и толкователь. Возрос интерес к интеллектуальной поэзии, не подвластной дионисийскому разгулу: Валери, Элиот, Йетс, Клодель, Паунд; в отечественной поэзии: Драгомощенко, Парщиков, Жданов, Седакова. Социальный и психологический бунт и насильственная смерть почти не увлекают. Показательна критика, которой Д. Волчек подверг в «Митином журнале» творчество В. Кривулина и Е. Шварц за чрезмерную социологичность и психологичность: «Мы давно живем в отеле Ритц, а они все спорят о перегоревшей лампочке в коммунальной квартире». Действительно, даже поэты (не говоря про остальных людей) давно хотят жить хорошо, то есть качественно, продуктивно, профессионально, пить в отеле Ритц хорошее вино и читать отличные книги, а по возможности писать их. Бесстрашный поэт 60-х годов не боялся боли и посредством «голгофы» и «креста» побуждал себя к ней. В 80-е годы он перестал ее стимулировать, а вернее, распластал по времени, превратив в терпение. Не чужд он и наслаждения, которое также предпочитает растягивать во времени, чураясь экстатических сгустков. Терпение, спокойствие, неторопливость – ключевые слова эпохи. В целом 80-е годы отличает некоторая поэтическая инфляция: черный рынок, книгообмен и «макулатурные издания» свидетельствуют о том, что читательский интерес переместился от поэзии к прозе, от лирики к мемуарам. СЛОЖНОСТЬ. Если 60-е года выдвигали новые идеи и формы, то 80-е озабочены их обработкой: осмыслением, упорядочением, связыванием. Таким образом, своей сложностью эпоха обязана умножению не только исходных элементов (социальных, культурных, информационных), но и связей между ними. Уже недостаточно произнести новое слово, необходимо отыскать ему место в обжитом пространстве культуры, прописать в соответствующем контексте. В обстановке культурного изобилия и установки на упорядочение поощряется воздержание от новаторства и приглушение таких смежных с новаторством черт, как субъективизм, романтизм, творческая экзальтация, гениальность. Напомним о неприязни Н. Федорова к одаренности: философ выше ценил труд, к которому способен каждый, чем «несправедливый» дар гениальности. Сходная неприязнь подспудно пронизывает 60-е годы: они побаиваются гения, постоянно угрожающего медленно созидаемому порядку экстатическим взрывом. Призыв 60-х годов «Жить опасно!» более не находил отклика: люди радуги предпочитают жить по эту сторону риска, накрепко замкнувшись в неприметной раковине каждодневного труда. В их жизни преобладают постепенность, осторожность, надежность, вдумчивость; поспешные решения и рисковые авантюры – не в духе эпохи: время ползет медленной гусеницей и не желает прыгать торопливым кузнечиком. Американец А. Каждан признается в журнале «Диалог»: «В 1960-е годы мы учились в колледже, – и хотя тогда в стране происходили ужасные вещи, для нас это было очень интересное время. В значительной мере мы делали именно то, что нам хотелось. В 1970-е годы мы вошли в широкий мир и столкнулись со сложной системой ценностей, которые, к нашему удивлению, стали интересовать нас гораздо больше, чем мы могли это предвидеть». Самонадеянность 60-х годов, готовых судить и рядить обо всем, а тем более раздавать и навязывать советы – от государственных до медицинских – сменилась пониманием невероятной сложности современных крупных систем, о чем в свое время писал в книге «Новое индустриальное общество» К. Гелбрейт. Осознание того, что мир устроен скорее сложно, чем просто, привело к слому героико-романтической установки и отказу от проистекающих из нее двух крайностей – ультра-активизма и мечтательности. Из этого отказа в свою очередь возникла теория «малых дел», предпочитающая действие, пусть крошечное, – мечте, даже огромной. Если людям молнии мир без коллизий казался скучным и пресным, и они намеренно заостряли проблемы («Я с детства не любил овал, я с детства угол рисовал...»), то люди радуги – принципиальные любители овалов, всегда готовые сгладить проблему, чтобы ее вообще не было. Теория «малых дел» в общем контексте ретроспективных 80-х годов играет роль «зиждительницы порядка», который противопоставляется разгулу хаоса, страстей и непослушания 60-х годов. ИМПЕРСОНАЛЬНОСТЬ. М. Чудакова с большой симпатией отзывается в книге «Беседы об архивах» о П. Анненкове, биографе Пушкина, причем ее симпатии выходят за рамки профессионального одобрения и очерчивают определенную этическую позицию. «Автор, не имея интереса вглядываться слишком пристально в собственные отношения с миром... с неутомимой проникновенностью и страстью стремится понять тот взгляд на жизнь, который с "неистовостью" исповедовали великие его друзья». Почти о том же пишет Д. Лихачев, призывая реставраторов к скромности, чтобы «освободить реставрационные работы от всякого проявления субъективности». «Самая большая беда, – предостерегает он, – когда в реставраторе гнездятся неподавляемые "комплексы" художника, архитектора, волевого творца, стремящегося вложить в памятник свое». Беда – вполне понятная; интереснее то, что она побуждает ученого скорее к нравственному, чем к профессиональному ригоризму. Это явление вряд ли случайно: в 80-е годы происходит постепенное сближение этических и профессиональных требований, срастание личности с работником, чем практически снимается дихотомия «внутреннее – внешнее», которая в 60-е годы служила причиной мощного психического напряжения и прекрасно описана писателями-экзистенциалистами. Воля и воображение, питавшие в 60-х годах героический субъективизм, уступают в 70-х место разуму и консолидации, а в 80-х – исторической памяти. Одновременно «идеальный человек» преобразуется из громокипящего гения-героя, с его неиссякаемым творческим порывом, отвагой, щедростью и остроумием – в скромного профессионала, более всего озабоченного своими «малыми делами» и недостатком времени для их выполнения, предпочитающего узкий круг общения – широкой и громкой «эстрадной» известности. Таков Любищев, герой хроники Д. Гранина, хронометраж которого стал для многих студентов и аспирантов образцом истинной жизненной стратегии. Труженика 80-х годов мало интересует личная судьба; он переносит интерес с нее на документы, свидетельствующие о судьбах чужих, на памятование об умерших. Его смирение и самоуничижение, предание себя чужому прошлому близко к христианскому мироощущению, если, конечно, позволительно говорить о «близости» светского и религиозного. Об имперсональности идет речь и в примечательной статье А. Каждана «Конспект или картотека?» («Наука и жизнь», №6, 1970 г.), в которой известный византолог, рассуждая об обработке исторических источников, призывает читателя предпочесть традиционному конспекту – картотеку. В пользу картотеки он приводит немало доводов, интересных для нас потому, что тема «конспект-карточка» выходит за пределы узко-профессиональной среды и говорит об определенных аспектах культурного стиля 80-х годов. Суть конспектирования – выписывание «наиболее существенных пассажей в том порядке, в каком они стоят в самом источнике... сокращенный пересказ источника, сохраняющий заложенную в нем последовательность». Конспектирующий как бы создает уменьшенный слепок, лицо документа, отражающее его цельность и главные особенности. Картотека зиждется на иных принципах. «Карточка должна содержать одну мысль. Чем элементарнее выписки, чем ближе они к фиксации "одной мысли", тем картотека гибче, подвижней, удобнее для работы». Картотека не приковывает к источнику, а «создает предпосылки для свободного оперирования материалом». «Картотека не знает количественного предела: чем больше источников обработано, тем картотека становится ценней... У картотеки есть возможность известной унификации формы, стандартизации, что позволяет сделать картотеку плодом и орудием коллективной работы...» Завершает статью рекламный ролик об исследователе, работающем с картотекой: «Он переворачивает карточку за карточкой, и его перо бежит непринужденно, словно по зеленой волне, покуда физическая усталость не заставит его отложить продолжение работы на завтра...» Следуя мысли автора, можно подвести итог: конспект индивидуален, картотека имперсональна (и потому предпочтительней). В свое время Н. Федоров написал проникновенную апологию, посвященную библиографическим карточкам. К картотеке склоняется и современное искусство, от Набокова, писавшего свои романы на карточках, до концептуалиста Л. Рубинштейна, буквально выполняющего указание Каждана: «Карточка должна содержать одну мысль». Впрочем, в стилистику 80-х годов карточки входят не только своей имперсональностью, но и игровым характером, аллеоторикой, интеллектуализмом, дискретностью. Приведенные нами в качестве примеров профессиональные советы, обращенные к массовому читателю, находят с середины 70-х годов все больший отклик и становятся образцом для подражания – не только в профессиональной сфере, но и в каждодневной жизни, обретая таким образом значение стилеобразующих культурных факторов. ПАМЯТЬ. Несколько ранее мы называли 80-е годы федоровской эпохой. И действительно, имя Н. Федорова, однотомник которого появился в «Философском наследии» в 1980 году – один из ключей к пониманию эпохи радуги, по крайней мере таких ее слоев, как память и труд. Проект Федорова о всемстве, о реальной встрече всех людей, вырванных из челюстей времени, исполнен сводо-образующей, радужно-энциклопедической мощи. С середины 70-х годов все большее значение получают такие федоровские дисциплины, как музейное и архивное дело, библиография, реставрация и консервация, уход за кладбищами и пр. Вместе с тем, опасающиеся утопий 80-е годы оставляют в проекте Федорова без внимания главное – воскрешение мертвых – и пренебрегают его космизмом, предпочитая заимствовать конкретные охранительные методы, не одушевленные великой идеей. Заметную роль в распространении федоровской атмосферы сыграла упомянутая книга М. Чудаковой «Беседы об архивах» (1975 г., тираж 100 000 экз) и ее же статьи в популярных журналах. Чудакова, консультируя широкого читателя по поводу правильного содержания архива, не ограничивается, подобно А. Каждану и Д. Лихачеву, профессиональными советами, а доводит их до уровня мировоззренческого манифеста. Вот несколько узловых выписок: «Фигура подчеркнуто бесстрастного сборщика информации, человека с внимательными глазами, понятна, появление ее естественно, и, можно даже сказать, исторически закономерно... Дело, внутренне объединяющее всех людей, по давней традиции называющих себя интеллигентами, во многом видится нам именно в этом – сохранить непрерывность культурной традиции, не дать пресечься потоку текстов, закрепляющих наш сегодняшний и вчерашний опыт. Будущие историки и архивисты покажут, как выполнялось это общее дело, откроют многочисленные факты подвижничества и самопожертвования, скрытые сегодня за оболочкой незаметной частной жизни, огражденные от общественного внимания многообразными обстоятельствами, включая и обычную человеческую скромность, желание остаться в тени. Этих людей должно быть все больше и больше, поток памяти должен шириться, а не слабнуть... Не станем скрывать – в том роде деятельности, границы которой мы пытаемся здесь наметить, нет прямой зависимости "действие–результат". Действия, о которых идет речь, – непривычны, рассчитаны на длительные сроки, результаты их отдалены, не вычислены заранее и могут не соответствовать затраченным усилиям. Но ведь как и во многих других случаях частной нашей жизни, задача в том, чтобы исполнить свой долг, как сам его понимаешь, не ожидая непременно приличного вознаграждения; мы воистину виновны только тогда, когда не исполняем нами же предначертанное». Финал книги звучит с поистине религиозным пафосом: «Работа в архиве учит терпению; она освобождает человека от суетности, придает силы, сообщает душевное равновесие. Архивист знает – нет почти ничего тайного, что не стало бы явным; история не может быть переписана; судьба человеческая длиннее кратких сроков земного существования. Он ходит рядом с неопровержимыми свидетельствами бренности человеческой жизни, но неизменно чувствует себя на службе неумолкающей памяти человеческой». Интересно сравнить эти вдохновенные строки с гротескным изображением библиотечного и архивного дела в популярном в 60-е годы романе Сартра «Тошнота»: философ преподносит их как нечто неподлинное, не имеющее к истинному человеческому уделу никакого отношения. К числе сторонников ретроспективной ориентации (с историко-национальным уклоном) относится уже упомянутый Д. Лихачев, идеи которого слишком известны, чтобы на них останавливаться. Названия его книги «Прошлое – будущему» и беседы с директором музея («Огонек», №29, 1982 г.) «Память истории священна» красноречивы и говорят сами за себя. По определению, архив – это склад старых бумаг; музей – старых вещей. Значение музея в последние годы неуклонно возрастает (журнал «Советский музей» можно купить в любом газетном киоске) и распространяется в область искусства и общих установок культуры. Музейная тема давно и накрепко вошла в стихи А. Кушнера; пассеизм Ю. Колкера неотделим от музейно-архивных штудий; с легкой руки И. Тюльпанова фото- и гипер-реалисты охотно разрабатывают тему старых вещей; В. Воинов составляет свои функцио-коллажи из подлинных музейных экспонатов, запечатлевая таким образом двойной портрет: изображаемой эпохи и 60-х годов; там- и самиздат все больше ориентируется на переиздание классических текстов и энциклопедические труды (Собрание стихов В. Ходасевича под ред. Ю. Колкера, «Художники России за рубежом» В. Буля и Ф. Жакова); небывалой популярностью пользуется исторический роман (В. Пикуль, Б. Окуджава, О. Чивадзе); вполне в духе времени и творческая эволюция А. Солженицына: от художественной литературы через публицистику к историческому исследованию. КОНСЕРВАТИЗМ. Память – не только архив и музей, но и постоянная активная работа по сохранению прошлого, реализуемая в воспоминании и восстановлении. Проблема восстановления (а чаще – консервации) захватывает все новых людей, и не только по долгу службы, но и бескорыстно, во имя идеи. Разработан проект строительства Сухаревой башни; поговаривают о возможном восстановлении Храма Христа Спасителя. Широкий резонанс получил недавно призыв журналисты М. Горбаневского («Литературная газета» за 1985 г.) вернуть улицам старинные названия. Этот резонанс вполне согласуется с общей тенденцией к консерватизму и тесно связанными с ним национализмом и православием. Ограниченность времени не позволяет говорить о столь важной теме сколько-нибудь подробно; отметим лишь ее наличие и актуальность, выраженную, между прочим, и в возрастающем интересе философствующей интеллигенции к отечественным консервативным и почвенным авторам. Не за горами, кажется, время, Когда студент не Горького и не Демьяна Бедного – Леонтьева и Страхова с базара понесет! – а за ними – Данилевского, Григорьева, Каткова, Победоносцева, Меньшикова... Привлекает глубина понимания консервативными мыслителями человеческой природы и общества, прозорливость их исторических предсказаний. Так, априори можно было расценить рассуждения либерального историка Амальрика о грядущей войне между СССР и Китаем как безответственную риторику; и напротив, до сих пор не перестает удивлять проницательность К. Леонтьева, который с великолепной точностью (и это не единственное его пророчество!) предсказал войну России в союзе с Францией против Германии и даже описал некоторые ее подробности. Традиционное для России противостояние «западники–славянофилы» или «радикалы–консерваторы» склоняется в 80-е годы в пользу последних. Можно ожидать, что могучий консерватизм православия укрепит социальную и психологическую устойчивость, ослабит значение личных прав в пользу личных обязанностей, усилит соборное начало с его принципом уместности каждого на своем месте – и тем самым поможет человеку смириться со своей судьбой, вдохнет в нее смысл. Независимо от нашего отношения к консерватизму как политической доктрине, приходится признать, что в некоторых моментах (исторический прогноз, нравственные устои, упорный и последовательный труд, уровень литературного мастерства) он выгодно отличается от либерализма. В связи с чем можно перечислить будущие «плюсы» консервативных 80-х годов: глубина, проницательность, зрелость суждений и поведения... ЭКЛЕКТИКА. Не будет большой ошибкой определить эклектику как последовательную реализацию историзма в искусстве. В эклектические эпохи происходит заметное усиление чувства истории, ностальгии по прошлому, возникает ретро-стиль: таковы и 80-е годы с их многообразными эклектическими формами ) от строгого фото-реализма и нео-футуризма до пассеистического классицизма и гуманитарного энциклопедизма. Эклектика невозможна без эрудиции и комбинаторики и представляет собой, в сущности, работу по упорядочению |
