Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 376.03 Kb.
|
| готовых форм, замкнутых в обозримом и исчислимом пространстве. Современная архитектура с увлечением разрабатывает тему лабиринта, утверждая, что именно лабиринт призван обеспечить горожанину чувство безопасности и интимности, которых его начисто лишили многоэтажные коробки на пустыре. Калининский проспект в Москве (арх. Посохин, 1962-68 гг.) недавно в печати назван «градостроительной ошибкой». Лабиринт для человека радуги – не тюрьма, из которой нет выхода (название английского перевода популярной в 60-х годах пьесы Сартра), а место обитания и проживания, досуга и изучения его бесчисленных коридоров. Симптоматично появление в 1984 году двух переводных сборников рассказов Х.-Л. Борхеса, большинство из которых написано в 30-40-х годах. Интеллектуализм, энциклопедизм и «лабиринтность» Борхеса специальных разъяснений не требуют. Об эклектике 80-х годов и ее разновидностях можно говорить долго; за подробностями отсылаем слушателей к замечательной повести С. Есина «Имитатор» («Новый мир», №2, 1985), в которой предлагаем увидеть не сатиру, а вдумчивое и точное описание некоторых аспектов современной культуры. «По складу своего дарования я копиист... Моя стихия – поправки, дополнения, уточняющие моменты, соавторство... Я ничего не ворую, я творчески заимствую... Предшественники всё сделали, всё изобрели, умело компонуй и прячь концы в воду, мастер! И всегда учись, никогда не ленись лишний раз заглянуть в монографию о великом живописце. И не стесняйся: курочка клюет только по зернышку, а бывает сыта... Разыскиваю по энциклопедиям и старым книгам портреты, выискиваю данные по артистам, писателям, художникам... Это напоминает блочное строительство. Уже готовые, взятые из книг, со старинных гравюр и дагеротипов детали я сочетаю, подгоняю друг к другу, замазываю и шпаклюю швы. Строительные материалы не надо скрывать, бояться, что обнаружится первоисточник. Все наяву, и красота моего труда в том, чтобы ловко на глазах у зрителя перелицевать ему уже известное... и вывести зрителя на иную художественную данность». Буквально об этом пишут и критики журналов «Транспонанс» и «Литературное "А-Я"»: «Характерным авторским приемом является... сочетание различных стилистик, и даже жанров, в одном произведении». (С. Гундлах о В. Сорокине). ДИСКРЕТНОСТЬ. Массовое распространении ЭВМ с сопутствующим изучением языков программирования и играми с компьютером несомненно способствовали усилению дискретного, алгоритмического сознания. Подтверждение тому – фантастическая популярность кубика Рубика, объемной разновидности изобретенной С. Лойдом «игры в 15». Дискретные математизированные процедуры проникают в искусство (как в 20-е годы в литературу проник «телеграфный стиль»), где их охотно используют поп- и оп-артисты, пост-футуристы и концептуалисты. (Речь идет не об азартной или детской, а об интеллектуальной игре, связанной с комбинаторным перебором вариантов. На память немедленно приходит Набоков – страстный любитель словесных и математических игр). Господство комбинаторики заметно и в повышении роли ритуала, этикета, тактичности. Вспомним работы Д. Лихачева, посвященные «литературному этикету» и теории жанров, а также его впечатляющую формулу: «Новое в средние века – это только новая комбинаций шаблонов», из которой «средние века» вполне можно опустить: 80-е годы воспринимают новое именно как комбинацию шаблонов. ПРИМИРЕНИЕ. Бунт 60-х годов против отцов, вывернувшись к 80-м наизнанку, превратился в почтение к отцам (точнее, к дедам), которое находит свое выражение в упомянутом историзме, склонности к цитате, в комплексе федоровских дисциплин. Сочинения одного из главных теоретиков патерофобии З. Фрейда постепенно превратились из орудий революции в учебники наслаждения, вроде Кама-сутры: сексуальность из средств политической борьбы вновь стала частным делом. Отказ от бунта и связанным с ним кочевым образом жизни (бестселлер 60-х годов – роман «В пути» Керуака) вернул к оседлости с сопутствующим ему культом дома, семьи, почвы. Люди радуги не желают разрушать (вспомним знаменитую репризу взрыва в финале «Забриски-пойнт»), предпочитают строить. Как результат примирения с отцами, история перестает быть бременем и вновь обретает утраченную когда-то способность служить опорой жизни, полем для работы, мостом, переброшенным над временем. Оригинальность в поведении или творчестве явно берется на подозрение, что особенно заметно по кругу религиозного чтения. В 60-х годах читали бунтарей или полу-еретиков (Соловьев, Бердяев, Булгаков, Флоренский), в 80-е предпочитают писателей строго православного направления (отцы Церкви, Игнатий Брянчанинов, Флоровский). В 60-е годы уже сам факт оригинальности (проявляемой обычно в ненормативном поведении) служил своеобразным паролем контр-культуры и вызовом истеблишменту. Безумец, юродивый, аутсайдер были правы хотя бы потому, что менее всего напоминали внешне чиновника или обывателя. В поведении ценились естественность и спонтанность, которые удавались далеко не всем и требовали определенной выучки, а то и таланта. Человек молнии (если видеть в нем романтико-экзистенциальную фигуру с гипертрофированной сосредоточенностью на своем «я» и стратегией скандала ради навязывания другим собственной воли) достаточно хорошо известен и изучен. Обратим внимание слушателей только на то, что, несмотря на смену «культурных парадигм», в 80-е годы сохранилось немало реликтовых романтиков, отбрасывающих на новую эпоху свои психологические и идеологические тени. В 60-е годы бунтующие и жаждущие свободы противопоставляли себя любой системе (в первую очередь государственной, образовательной и семейной) и делали это с не всегда понятным ныне пафосом. Девушка-хиппи из рассказа Кортасара («Место под названием Киндберг», 1976 г.) следующим образом критикует университетское образование: «Такая мерзость, мне было так скучно, лучшему я научилась в кафе, читала перед киносеансами». А. Изюмский вспоминает о Кари Унксовой («Обводный канал», №6, 1984 г.): «Она поняла себя поэтом за неделю до защиты диссертации, диссертацию защищать не стала и с тех пор никогда уже не служила государству». Сама Унксова (возможно, в оправдание публикации ее стихов в журнале «Смена») заявила: «Я не изменила для них ни одной запятой». Сходными примерами изобилуют жизни Ю. Вознесенской, Н. Горбаневской, И. Ратушинской и др. Не менее характерен для 60-х годов Р. Пименов, с его обостренным интересом к политике и вполне типичными для человека молнии героями: Ницше и Савинковым. В общей панораме московских 60-х годов, которую дает в журнале «Квалитизм» И. Дудинский, подчеркивается «специфическая энергетика, жесткая, острая, пронзительно-агрессивная... фанатическая искренность и парадоксальность, оголтелость, экстатичность, экзальтация, максимализм», что в сущности совпадает с приведенными нами характеристиками молнии. Особо Дудинский акцентирует дионисийство тех времен: алкоголь, бред, шизоидность, ориентацию на иррациональное вплоть до безумия... (В 80-е годы многие из числа наших знакомых стали пить меньше и бросили курить; не отстает от них и Англия, где за последние 10 лет число курящих уменьшилось с 35% до 28). Волна трагических смертей поэтов и музыкантов, прокатившаяся в 1970-71 годах (Джоплин, Хендрикс, Моррисон, Аронзон), по-своему отметила конец контр-культуры: самые чуткие души почувствовали слом времени, свою полную ненужность и неуместность в любой эпохе – и просто перестали быть. Вскоре понимание 70-х годов как переходного периода стало общераспространенным и даже попало в названия произведений («Переход» В. Овчинникова, «На переходе» Ю. Медведева и др.). Массовое левое сознание 60-70-х годов нашло себе довольно неожиданный выход в эмиграции, что, с одной стороны, нанесло ему нравственный урон, а с другой, сократило количественно. Постепенное выдыхание либеральной эйфории 60-х годов коснулось и смеха, и прежде всего смеха агрессивного – иронии, сарказма, политического анекдота. Здесь естественно вспомнить идеолога «смеховой культуры» М. Бахтина. Его теория, покинув многолетнее латентное состояние, сыграла роль своеобразного маяка, орудия и, наконец, могильщика 60-х годов. Дело в том, что смех – универсальный разрушитель: в его внутреннем механизме нет ограничителей, позволяющих ему развенчивать монолитную официальную культуру, воздерживаясь при этом от развенчания не менее монолитных людей молнии. Кроме того, сторонники Бахтина почему-то упускают из вида тот простой факт, что в любой культуре «карнавал» жестко локализован в пространстве и времени, и потому попытки сделать из него вечный праздник или незыблемый духовный центр обречены на неудачу. После того, как сомнению были подвергнуты и чисто творческие возможности «смеховой культуры», на которых настаивал Бахтин, она была оттеснена на периферию и превратилась в обычную послеслужебную рекреацию, уместную в свое время и на своем месте. Иными словами, произошла привычная для западного сознания профанация мифологемы, установление ее локальных границ и наделение узко-прагматическими функциями. Верность своему времени, которую демонстрируют люди молнии, зачастую воспринимается ныне как бесполезный раритет. Последние «диссидентские» процессы в Ленинграде (Репин, Долинин и др.) – свидетельство измельчания левой оппозиции, даже в чисто человеческом отношении. Радикальные лозунги об общественном благе стали восприниматься как демагогия, что ускорило поворот от «великой мечты» к «малым делам». Индивидуалист 60-х годов, с его непомерной жаждой общественного блага, – своей неуживчивостью, требовательностью, скандальностью – причинял ближним разве что неприятности. Человек радуги, напротив, не думает об абстрактной пользе, но зато о ближних не забывает. Мечта человека молнии так и осталась мечтой, да и вряд ли он – страстный любитель воображения – хотел много; человек радуги не умеет мечтать: он – плохой поэт, но деловой человек, прагматик, реалист. Нынешняя политическая апатия составляет разительный контраст к политизированным 60-м годам, когда буквально всё – от выбора профессии до эротики – превращалось в инструмент бунта. Постепенно отношение «неофициалов» к официальным явлениям стало более спокойным и миролюбивым, а то и безразличным, и ничуть не напоминает яростную конфронтацию 60-70-х годов. В определенном смысле можно говорить о конвергенции оппозиционных сторон. Наступило время компромисса, то есть такого сотрудничества, «минорных групп» с государством, которое позволяет им сохранять свое лицо и автономно (литературный Клуб-81, Рок-клуб, товарищество художников ТЭИИ, издание сборника «Круг»). Вместо бесплодной борьбы с истеблишментом люди радуги предпочитают либо работать в системе, «улучшая ее изнутри», либо создавать собственные автономные, но не агрессивные структуры, опирающиеся на принцип самодеятельности. Проще всего обвинить такие структуры в конформизме, что нередко и делается, но обвинение ошибочно, ибо конформизм подразумевает полную ангажированность, а никак не «автономный симбиоз», который мы наблюдаем. Более того, само слово конформизм возникло в контексте простейшей социально-политической ситуации, близкой к объявленной войне, в которой индивид вынужден или бороться, или капитулировать, и совершенно не годится для описания сложной обстановки 80-х годов, допускающей промежуточные варианты. После возрождения в 60-х годах театральных идей Г. Крэга и В. Мейерхольда, мечтавших о полном подчинении актера режиссерской воле (сверхмарионетка, биомеханика), в 80-е годы наметился обратный ход в сторону ансамблевого единства. Вот характерные слова киноактера Д. Хоффмана о съемках фильма: «Каждый из нас заботится о своей роли, но мы отвечаем и за весь фильм... Режиссер и актер должны работать рука об руку...» Своеобразно его понимание роли руководителя: «Твердое руководство означает возможность создать нужную атмосферу». Американскому актеру вторит грузинский режиссер Р. Стуруа: «Возможности режиссера, да и вообще людей, ограничены. Нужно терпение, чтобы создать с актером что-то новое... А он, естественно, сопротивляется... И ты начинаешь медленно, не вступая в конфликт, стараясь не причинить боль, растить и оберегать создаваемое вами...» СЛОВЕЧКИ. Определенную помощь в понимании культурных эпох дает анализ слов-паразитов, в которых дух времени конденсируется иногда с поразительной точностью и силой, причем независимо от сознательной установки говорящего. Это – экспрессивные слова и выражения, а также слова, чрезмерная частота употребления которых ситуативно не оправдана. В 60-е годы такими словами были гениально и ситуация (романтико-экзистенциальные клише), в 70-е не в меру часто употребляли слова структура и значит (явная отсылка к структурализму и семиотике), в 80-е, по нашим наблюдениям, возникла настоящая эпидемия как бы. Скорее всего, функция этого словечка состоит в том, чтобы, не избегая личного высказывания, смягчить его и сделать более приемлемым для собеседника. Тем самым говорящий признает за собеседником право на собственное мнение и отказывается навязывать ему свое. Заодно как бы сигнализирует о том, что беседующим известно о невероятной сложности мира и о непреодолимом зазоре, существующем между миром и словом. Иначе говоря, как бы – диалогическое слово, в котором угадываются отголоски энциклопедизма и речевой обходительности. Не менее интересно изучать книжные и журнальные названия, в которых также – хотя и с большей осознанностью – отражается дух времени. В 80-е годы участилось появление названий с историческим и энциклопедическим подтекстом: память, памятник (сборник «Памятники Отечества», издается с 1981 г.), прошлое, архив, панорама, обозрение, свод и даже радуга (новое издательство, отделившееся в 1981 г. от издательства «Прогресс»). МИФ О 60-Х ГОДАХ. 60-е годы стали уже достоянием истории и, конечно, не сумели избежать мистификаций и мифотворчества. Тот, кому довелось читать или слушать воспоминания эмигрантов третьей волны, нередко бывал поражен: какие фантастические очертания принимают недавние события, как быстро обрастает прошлое коростой лубка, как мало остается реальных фактов и трезвых оценок! Искусственный мифологический блеск «золотого века либерализма» грозит превратить текущее время в тусклое, невразумительное, а то и просто мерзкое прозябание. Такова изнанка мифологии, тем более грустная, что ее истоки отделяет от нас каких-то 20-30 лет. Но было бы удивительно, если бы мемуаристы 60-х годов (обычно это – люди молнии, не склонные к объективному анализу) хранили беспристрастие. С ностальгической взволнованностью вздыхают они о прошлогоднем снеге и ретушируют его энергичными росчерками. Кажется, и мы в своем докладе идем на поводу у молниевидного описания 60-х годов. Не выдаем ли при этом чирканье спички в темноте за сполохи молний? Взять хотя бы недавнее обращение в христианство нескольких десятков столичных интеллигентов, которое получало гордое название «христианское возрождение», или судорожные усилия нескольких молодых женщин по организации «всероссийского феминистского движения»! Об этих фактах нелишне напомнить прилежному историку, для которого история не сводится к победе самой лучшей из партий, а являет собой сложное поле событий, требующее достоверного описания. Что, конечно, не мешает ему выступать на стороне любой партии, так сказать, в свободное от работы время, то есть не как историку-профессионалу, а как общественному деятелю, нравственной личности, просто человеку. Мы хотим выразить простую мысль: борьба, даже если ее не избежать, не нуждается в подлоге: можно и в схватке сохранить честность и достоинство, и не превращать ее в акт мести или побоище, пусть даже символическое. Либеральное движение 60-х годов было достаточно массовым явлением, но не следует забывать, что – до определенной поры – оно поощрялось сверху (так что интеллигенция не всегда поспевала на путях свободы за правительством), и это несколько его обесценивает. Ведь вне личной инициативы и самостоятельности либерализм – не более, как пародия на либерализм. (Неужели пародия – удел российского интеллигента?). За последние десятилетия люди вообще отучились мыслить и действовать самостоятельно, и понадобится, вероятно, немало времени, чтобы вновь этому научиться. Не пытаясь объяснять или оправдывать «поправение» 80-х годов, мы надеемся, что они – как это ни странно звучит – станут для нас трудной школой самостоятельности. Вряд ли этой школой стоит пренебрегать. III Наш доклад на этом заканчивается, его тема далеко не исчерпана. Надеемся, что у слушателей не возникло впечатления, будто мы морочим их примитивной, по словам Борхеса, идеей, что все эпохи различны. Говоря о 60-х и 80-х годах мы обошли молчанием их несомненные сходства, и прежде всего то, что 80-е годы есть |
