Сборник статей
Скачать 3.3 Mb.
|
ХУДОЖЕСТВЕННАЯ ЭСХАТОЛОГИЯ В РОМАНЕ Ф.М. ДОСТОЕВСКОГО «БЕСЫ» В романе Ф.М. Достоевского «Бесы» тема Апокалипсиса появляется сразу, в воспоминаниях повествователя о давней поэме Степана Трофимовича, посвященной новой Вавилонской башне. Уже в этом примитивном тексте сюжет романа намечен в виде комикса, а отец Петра Верховенского оказывается одним из отцов современной бесовщины. Но Степан Трофимович слишком архаичен и сентиментален, чтобы образовать идеологический центр сюжета. В «Бесах» читатель встречается с гениями «конца мира». Надо признать, что к философии добра эти «гении» почти не имеют никакого отношения. Их несколько – тех, кто по-своему хочет завершить мир. Это Кириллов, нашедший Христа в каждом, кто дерзнет остановить время в своеволии, в отсутствии страха смерти, которое необходимо подтвердить самоубийством. Это Шатов, решивший, что спастись в этом мире зла может лишь одна новая личность – народ, ставший богоносцем. Это Шигалев, который довел атеистическую мысль до предела и создал образ мира, в котором «безграничная свобода» оборачивается «безграничным рабством». Это «теоретики Апокалипсиса». Есть два практика: Петр Верховенский, который не без успеха пытается организовать демоническую революцию в пределах одного провинциального города; и Николай Ставрогин, который не способен к исповеданию идей, но сохраняет возможность заставлять других идти ложным путем. «Раскольниковых» здесь значительно больше, чем в самом «Преступлении и наказании». Зато нет в «Бесах» героя, который напоминал бы князя Мышкина. Для решения проблемы художественной эсхатологии в романе «Бесы» рассмотрим шесть диалогических ситуаций: Ставрогин – Кириллов, Ставрогин – Шатов, Ставрогин – Марья Лебядкина, Ставрогин – Петр Верховенский, Петр Верховенский – Кириллов, старец Тихон – Ставрогин. Ставрогин и Кириллов. В пятой главе второй части романа происходит встреча Ставрогина с Кирилловым, и небольшой разговор, происходящий между ними, мы считаем возможным назвать первым эсхатологическим диалогом «Бесов». Как и в других случаях, это не отвлеченная идеологическая речь, заставляющая читателя забыть о сюжете произведения, а контекстуальное словесное событие, которое происходит в определенной обстановке. Кириллов, не имеющий ни личной жизни, ни друзей и бытовых интересов, в данной сцене показан в особой контрастной ситуации: Ставрогин находит его играющим в мяч с полуторагодовалым ребенком, сам Кириллов – неуклюжий и заботливый утешитель, успокоивший беззащитное существо, тот, кто сумел победить плач и дал возможность смеяться. Присутствие маленького ребенка – не просто введение в диалог, призванное удивить сочетанием жизни и смерти, простого, совершенно естественного существования и призрачной идеи, порабощающей человека. Есть и другой важный момент. Беседа Кириллова со Ставрогиным происходит возле ребенка. Его присутствие сначала вполне ощутимо, потом становится невидимым, но не утрачивает значения. Вопрос Ставрогина о соседской девочке станет одним из ускорителей диалога, так как позволит Кириллову произнести слово «люблю» и перейти к изложению своей апокалиптической идеи. Вряд ли случайно, что нескладный хозяин, замученный мыслями о всемирном и собственном конце, прекрасно ладит с девочкой, сумев ее развеселить, а появление Ставрогина приводит к «долгому детскому плачу». В мире Ф.М. Достоевского надо отделять размышления и разговоры о детях, которые могут становиться обманной формой ненависти к реальности, от присутствия детей, требующих участия и помощи. Еще раз подчеркнем, что Кириллов, играющий с полуторагодовалой девочкой, – своеобразный авторский рецепт от тяжелых мыслей, который сам Кириллов подсознательно ощущает, но все-таки не хочет замечать. Важная деталь рассматриваемой сцены – оружие Кириллова: «чрезвычайно дорогие пистолеты», «оружейные драгоценности». Повествователь обращает внимание еще на одну контрастную ситуацию: дорогим оружием владеет «бедный, почти нищий» Кириллов. Возможно, Достоевский использует эту деталь для создания образа эстетизированного небытия, притягивающего героя. Внешняя, бытовая жизнь Кириллова очень скудна. Герой может быть назван аскетом, не имеющим никаких житейских страстей и привязанностей. Но оружие, чьи функции тесно связаны со смертью, а значит, с кирилловской программой самоубийства, оказывается символом воли и освобождения: не предметом убийства или шантажа, как, к примеру, для Верховенского, а живым символом решения главной для Кириллова проблемы эсхатологического превращения бессильного человека в человекобога, поднимающегося над миром в акте несогласия со страданием мира, с самим бытием. Диалог Кириллова со Ставрогиным имеет большое значение для понимания идеи о двух апокалипсисах (катастрофическом и оптимистическом), о двух способах духовно-идеологического бунта. Ставрогин, вяло размышляющий по поводу перспектив самоубийства собеседника, говорит: «Я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: если бы сделать злодейство или, главное, стыд, то есть позор, только очень подлый и… смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: «Один удар в висок, и ничего не будет». Какое дело тогда до людей и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?» [3, 249–250]. Ниже эта важная для Ставрогина мысль о спасительном уничтожении будет выражена в образе бегства от «смешных» пакостей, сделанных на луне, на землю. Апокалипсис Ставрогина, который в конце концов реализуется в итоговом самоубийстве, есть стремление к полному исчезновению, какое-то страшное требование полного небытия, способного скрыть все сделанные безобразия и пережитые чувства. Для Ставрогина Апокалипсис есть возможность избежать суда, ада, то есть уйти от ответственности, сбежать в смерть, стать с ней одним целым навсегда. Кстати, в этом эсхатологическом диалоге есть и текстовое упоминание об Апокалипсисе, показывающее, что для обоих героев «Откровение» – близкий и хорошо знакомый текст. Размышляя о кирилловском сообщении о победе над временем, Ставрогин произносит: «В апокалипсисе ангел клянется, что времени больше не будет». Кириллов соглашается: «Знаю. Это очень там верно; отчетливо и точно. Когда весь человек счастья достигнет, то времени больше не будет, потому что не надо. Очень верная мысль» [3, 251]. Апокалипсис Ставрогина имеет негативный характер, он – символ уничтожения памяти и души, сгубившей себя при жизни. Апокалипсис Кириллова (особенно на фоне позиции Ставрогина) выглядит как позитивная позиция, как особая религиозная цель, к которой герой идет не от усталости, но от особой полноты своих чувств и желаний. Еще раз напомним, что присутствие маленькой девочки позволяет автору показать Кириллова способным на любовь. Главная идея этого диалога – кирилловская трансформация обыкновенной, такой полезной любви к ближнему в религиозное чувство, в котором конкретная человеческая личность просто растворяется, а жизнь становится чистым экспериментом. Кириллов старается забыть о простых чувствах, соединяющих с человеком, ради обожествления человечества как новой силы, способной на своеволие. Наверное, Достоевский показывает, что апокалиптическая идея превращается в абстракцию: образ близкой несчастной девочки меркнет перед фантомом человекобога, который остановит время. Человекобог – тот, «кто научит, что все хороши», кто «мир закончит» [3, 252]. По мнению Кириллова, он достоин зажженной лампадки. Для Кириллова момент эсхатологического упразднения времени – это миг счастья, когда все поймут, что хороши, когда любовь к жизни не будет обусловлена теми или иными событиями. В конце диалога становится очевидно, что и «отрицательный Апокалипсис» Ставрогина, и «положительный Апокалипсис» Кириллова вышли из атеизма и являются развернутыми метафорами смерти. Для одного – смерти от пустоты, для другого – смерти от полноты и силы эмоций, от гордости за человекобога, которому удастся уйти от смирения и покаяния и любить бытие, не различая добро и зло. Обратим внимание еще на два момента: во-первых, в этом диалоге «любовь» Кириллова очевиднее его тяги к самоубийству; во-вторых, завершается глава напоминанием Кириллова о том значении, которое имел Ставрогин для его жизни. Ставрогин и Шатов. К предшествующему диалогу примыкает беседа Ставрогина с Шатовым, которая еще раз убеждает читателя в провокационной роли первого героя, в том, что многие «итоговые» идеи, систематизирующие мысли и страсти, принадлежат ему. Особое внимание в рассматриваемой сцене уделено эмоциональному состоянию Шатова, его отношению к гостю. Это смесь любви и ненависти, надежды и разочарования. Ставрогин для Шатова – не просто собеседник и не только человек, который нечто значительное сказал и сделал в прошлом. Шатов, как и Кириллов, тот человек, который не может успокоиться в обыденности, незаметно прожить жизнь, следуя аргументам всеобщей повторяемости, воспроизводства событий рождения и смертей. Для Шатова жизнь – задача, процесс, в котором необходимо отыскать механизм его изменения, апокалиптического завершения. Ставрогин представляется Шатову человеком, который может поставить и разрешить главную проблему жизни, но при этом, обладая возможностями, не хочет их реализовать. «Мы два существа и сошлись в беспредельности… в последний раз в мире», – произносит Шатов, и этими словами Достоевский конкретизирует образ романного времени и пространства, сохраняющего бытовые черты, но способного стать местом постановки по-настоящему метафизических проблем. Оригинальность главы в том, что в этом диалоге, формально связавшем двух говорящих (Шатова и Ставрогина), участвуют трое. Третьим лицом оказывается Ставрогин из прошлого. Именно его позицию озвучивает Шатов, выявляя страшное несоответствие былого учителя, зажигающего сверхидеей, и здесь присутствующего потухшего человека – гения мысли, ставшего игрушкой собственных страстей. Ставрогин, вяло разговаривающий с хозяином более чем скромной комнаты, представляет все то же небытие, что и в предыдущем диалоге с Кирилловым. Но Ставрогин как носитель идеи народа-богоносца говорит устами Шатова, создавая очень значительную картину того раздвоения, которое сопровождает практически каждый эсхатологический диалог в романах Достоевского. Шатов со страстной верой, полным отрешением от личного вещает о народе, воплощающем в себе божественную идею, но при этом страстная вера в народ совершенно не подкреплена верой в Бога, выявляя трагикомический парадокс: «богоносец» есть, но нет самого Бога, без которого народ в шатовской теории превращается в нечто эфемерное. Ставрогин в воспоминаниях собеседника произносит гениальные слова о Христе и истине, о католичестве, о невозможности для русского быть атеистом – те слова, которые часто считают (и не без основания) личной позицией Достоевского, но в данном случае эти слова мертвы, как уже духовно мертв сам Ставрогин, способный «сказать», но не способный «поверить». Проблема Апокалипсиса в этом диалоге оказывается проблемой властной, подчиняющей речи, существующей в том пространстве, в котором нет смысла спрашивать о соответствии формы и содержания. Ставрогина как цельного человека нет. Но нет цельности и в Шатове, который хочет верить, но не может, запутавшись в словах, поддерживающих идею нового священного народа. Также можно добавить, что этот диалог включает себя и еще один образ – Ставрогина, некогда заразившего Кириллова. Шатов говорит: «В Америке я лежал три месяца на соломе, рядом с одним… несчастным и узнал от него, что в то же самое время, когда вы насаждали в моем сердце Бога и родину, в то же самое время, даже, может быть, в те же самые дни, вы отравили сердце этого несчастного, этого маньяка, Кириллова, ядом… Вы утверждали в нем ложь и клевету и довели разум его до исступления…» [3, 263]. Негласное присутствие Кириллова, образ Ставрогина-учителя из воспоминаний Шатова, сам Шатов, переживающий предательство Ставрогина и продолжающий восхищаться им – все эти образы, слова и эмоции в контексте главной идеи эсхатологического диалога: новая апокалиптическая философия проистекает из атеизма, из утраты Бога как живого лица, способного защитить от мысли о преимуществах небытия. Ставрогин не покидает этого унылого, безнадежного атеизма, лишь наблюдая за последствиями своих игр. Впрочем, наблюдает он без всякого азарта. Для других – Кириллова, Шатова – атеизм не ограничивается угасанием чувств и добрых желаний, они стремятся на основе полученной от Ставрогина пустоты создать нечто системное, имеющее смысл для положительного завершения истории. Идея Ставрогина-Шатова, потерявшая смысл для первого и ставшая жизнью (и смертью) для второго, важна для Достоевского и как искушение, и, возможно, как часть того социального христианства, которое не может обойтись без размышлений о судьбе народов. Нельзя не заметить: решение мировых проблем не отличается простотой. Идею об отступлении Римской Церкви от христианства в изучаемом диалоге озвучивает Ставрогин. Но в общем контексте творчества это идея самого Достоевского. Автор не расставляет над живыми идеями безусловные оценочные знаки. Важно другое: он стремится погрузить читателя в эсхатологическую атмосферу. Зачем? И для того, чтобы показать, насколько сложно находиться в этой атмосфере, чтобы оценить, как легко здесь ошибиться, чтобы увидеть, какими возможностями обладает зло, стремящееся спрятаться в словах о Боге и спасении. Диалог проходит не только между героями. В эсхатологической речи встречаются не столько реальные персонажи, сколько образы и идеи. Ставрогин-учитель и Ставрогин – погасший циник. Шатов-ученик и Шатов-учитель, обвиняющий учителя в предательстве, но не перестающий тянуться к нему за помощью. Высокая идея народа, сохраняющего своего Бога, и здесь же – пустота атеизма, которая пожелала скрыть себя за словами о «богоносце». Слова о том, что Христос выше всего, выше самой истины, но нельзя забыть и о том, кто сказал эти слова. Апокалипсис – не очевидная борьба сил добра и зла, а чрезвычайное смешение, где благое желание выйти за пределы историй страданий может привести к нравственной катастрофе, и идеи о том или ином спасении, будь то идейное самоубийство или обожествление народа, скрывают страшную пустоту своего автора. Еще раз скажем: рассмотренный диалог показывает невыносимую сложность самой атмосферы апокалиптических предчувствий, где гений и злодейство, похоже, все-таки начинают взаимодействовать. Ставрогин и Марья Лебядкина. Один из самых значимых для понимания эсхатологии Ф.М. Достоевского диалог продолжает традиции двух сцен «Бесов», о которых говорилось выше. Вновь присутствует Ставрогин, опять он говорит меньше, чем те, кто обращается к нему. И в этой сцене основной субъект речи – тот, кто был искушен Ставрогиным, испытал на себе его влияние и оказался во власти – по крайней мере, власти временной. Кириллов и Шатов при всем несходстве исповедуемых ими идей находятся в пределах новой атеистической религии. Они могут долго говорить о Боге, но в Бога, известного православной традиции, они не верят. Лампада, зажженная Кирилловым, освещает мрачный образ человекобога, которым можно стать через самоубийство. Мария Тимофеевна – перед церковным образом. Именно ей автор позволяет увидеть Ставрогина в истинном свете. Смысл третьего из рассматриваемых нами диалогов в «Бесах» заключается в разоблачении главного героя, в снятии того налета гениальности, который не исчезает в речах Кириллова и Шатова. Говоря о сценах «Ставрогин – Кириллов», «Ставрогин – Шатов», мы обращали внимание на то, что в восприятии собеседников образ двоится. Двойственность остается до конца. Даже Шатов, чья речь может быть оценена как разоблачение, окончательного слова об идейном соблазнителе не произносит. На лице Марьи Тимофеевны, разбуженной присутствием Ставрогина, «выразился совершенный ужас». Герой спешит сделать лицо приветливым, но повествователь успевает заметить «отвращение», «злорадное наслаждение», «неподвижный и пронзительный взгляд». Сюжет данного диалога с несомненными эсхатологическими характеристиками представляет собой решение одной из главных проблем всего творчества Достоевского – проблемы двойственности и неочевидности самых значимых, метафизических проблем мира и человека. Мария Лебядкина, ожидая князя, с испугом обнаруживает, что перед ней лишь страшная имитация, обман и пустота, а не настоящий благородный жених, призванный ее спасти. По мере распознавания гостя Марья Тимофеевна преодолевает страх, догадывается о том, какова природа гостя, и произносит окончательный приговор, связывая образ Ставрогина с образом Гришки Отрепьева. Как известно, в национально-исторической картине мира образ Самозванца тождествен образу антихриста. Двойственность преодолевает не только Лебядкина, но и сам Ставрогин. С упорством и определенным терпением он пытается разъяснять законной жене основы их совместной жизни в «угрюмой» земле, скрывает гнев, раздражение, но, в конце концов, «нож», приснившийся Марьи Лебядкиной, проясняется и как сказанное слово, и как реальность души героя. В этом диалоге разоблачение становится следствием принципиального несовпадения риторических позиций Ставрогина и Лебядкиной. Это несовпадение можно представить следующим образом. Ставрогин стремится говорить внешним языком будто бы ожидаемых слов. Цель ставрогинской речи – скрыть то, что есть на самом деле за фальшивой заботой и столь же наигранной грустью. Лебядкина, наоборот, говорит в особенном трансе прозрения, совершенно не замечая внешнего слова Ставрогина. Поэтому она точно определяет предложение своего (лже)мужа как образ порабощения антихристом, который сначала убил истинного князя в себе, а потом пришел для того, чтобы пленить и убить Марью Тимофеевну. Лебядкина определяет пришедшего как убийцу, сумевшего совершить самое страшное убийство – метафизическое: «Господи! – всплеснула она руками, – всего от врагов его ожидала, но такой дерзости – никогда! Жив ли он? – вскричала она в исступлении, надвигаясь на Николая Всеволодовича, – убил ты его или нет, признавайся!» [3, 293]. Итогом этого эсхатологического диалога, в котором участники говорят на разных языках, становится мысль о темной природе главного героя. Это и косвенное пророчество о многих смертях, которым предстоит состояться в сюжете произведения. Петр Верховенский – Кириллов. В один диалог мы объединили три встречи младшего Верховенского с Кирилловым, которые состоялись во второй и третьей части романа. Оба героя имеют непосредственное отношение к проблеме конца мира, но представляют ее совершенно по-разному. Верховенский чужд мистической, духовной стороне Апокалипсиса. Размышления о Христе и антихристе его не интересуют, как и проблема веры, которую, судя по всему, сын Степана Трофимовича никогда не решал. Верховенский – атеист, и все его поступки исходят из мысли об абсолютном отсутствии духовных начал в мире. Мистика чужда этому герою, но его функции в предполагаемой революции заключаются в организации, можно сказать, в структуризации хаоса. Видимо, не боясь парадокса, надо говорить именно об управлении хаосом, что нашло отражение в событиях провинциального города, подвергшегося нападению бесов и ставшего сценой для репетиции Апокалипсиса. Петра Верховенского можно назвать его чиновником, ответственным работником, отвечающим за слаженную работу механизма. Ему нужны Ставрогин, Кириллов, Шатов, несущие в себе тайну (Ставрогин) или идею (Кириллов, Шатов), но сам он не способен быть человеком одной идеи. Работа этого романного «антихриста» заключается, по воле автора, в использовании усилий всех гениев атеизма, чтобы не пропала ни одна из идей, способных привести к взрыву. Образ Верховенского, особенно в рассматриваемых диалогах с Кирилловым, важен Ф.М. Достоевскому для того, чтобы показать и убедить: каждый индивидуальный мистический порыв, имеющий отношение к личной судьбе, может быть использован теми, кто желает устроить вселенский заговор. Кириллов – одиночка. Его философия самоубийства воспринимается им как личный подвиг. Кириллов любит детей, живет аскетом, ценит простую нравственность и никому не желает зла. Все, что имеет отношение к смерти, он относит исключительно к самому себе. Но, по Достоевскому, не бывает обособленных духовных действий. И присутствие Верховенского, нуждающегося в Кириллове, показывает, что философский порыв одного человека может оказаться в системе, где никакого благородства и романтизма не остается. В этом, пожалуй, главный смысл рассматриваемого диалога Верховенского и Кириллова. Трудно представить Петра Степановича читающим «Откровение Иоанна Богослова». Его интересует не мистика, а технология катастрофы. Он не из тех, кто расшифровывает признаки конца мира, читает символы. Верховенский планирует и готовит то, что другие могут назвать признаками. Ночью Кириллов читает Федьке Апокалипсис, и оба понимают, что это важная, может быть, самая важная книга. Федька, убийца и разбойник, вырастает в обвинителя Верховенского: «И знаешь ли ты, чего стал достоин уже тем одним пунктом, что в самого Бога, Творца истинного, перестал по разврату своему веровать? Все одно что идолопоклонник, и на одной линии с татарином или мордвой состоишь. Алексей Нилыч, будучи философом, тебе истинного Бога, Творца Создателя, многократно объяснял и о сотворении мира, равно и будущих судеб и преображения всякой твари и всякого зверя из книги апокалипсиса. Но ты, как бестолковый идол, в глухоте и немоте упорствуешь и прапорщика Эртелева к тому же самому привел, как тот самый злодей соблазнитель, называемый атеист…» [3, 583]. Апокалипсис связывает всех участников этой встречи – и Кириллова, и Федьку, и Верховенского, но даже каторжник получает право обвинить того, кто не верит в Бога, значит, по простому убеждению Федьки, является антихристом. Интересно, что в этой важной реплике Кириллов предстает учителем и христианином. Но для Достоевского Кириллов – не христианин, а герой Апокалипсиса, который сумел пережить его в отдельно взятой душе. И никакой романтизации образа самоубийцы не происходит. Более того, на наш взгляд, постоянное присутствие Петра Верховенского снижает трагедию. Видимо, не случайно в самый последний момент Кириллов в предсмертном порыве хочет нарисовать на записке «рожу с языком». «Я не признаю измены и неизмены», «я вам не обязан никаким отчетом», – говорит Кириллов Верховенскому, но в данном случае моральное преимущество героя-идеолога не обеспечивает ему свободы. Достоевский, на наш взгляд, показывает, что тот, кто избрал антихристианскую свободу, окажется рабом безбожной системы. Несколько раз в беседах Верховенского с Кирилловым появляется мысль о том, что «съела идея». Именно эта мысль повествователя сопровождает рассказ о смерти Кириллова. В его смерти – мрачная эсхатологическая ирония: тот, кто считал себя по-настоящему первым «богом» (Бога живого для Кириллова нет), оказывается рабом безумной ситуации и слугой человека, который хочет лишить свободы всех. Интересно, что все три части сцены «Верховенский – Кириллов» отличают оскорбления, осмеяние Петруши, которого Кириллов без особых эмоций называет «гадиной». Об этом же – слова Федьки, присутствующего во второй части диалога. В его речи Петр Степанович – «поганая человечья вошь» [3, 583]. Но это не мешает Верховенскому добиваться необходимого, встраивая своих обвинителей в необходимую ему систему. Но в эсхатологическом диалоге, который мы считаем одной из главных единиц сюжетов романов Достоевского, центральное место занимает апокалиптическая идея: «Историю завершает народ-богоносец» (диалог «Ставрогин – Шатов»). «Герой, казавшийся князем, предстает антихристом» (диалог «Ставрогин – Лебядкина»). Идея Кириллова, приоткрывшаяся ранее, именно в последней части диалога с Верховенским, выражена с максимальной полнотой. «Апокалипсис Кириллова», порожденный Ставрогиным, использованный Верховенским, становится философией личного самоубийства, а в перспективе размышлений героя – и логическим завершением всей мировой истории. Так как Ф.М. Достоевский на протяжении романа предоставляет слово Кириллову-идеологу несколько раз, можно предположить, насколько значима эта идея. «Да, я стану Богом. (…) Бог необходим, а потому должен быть. (…) Но я знаю, что его нет и не может быть. (…) Неужели ты не понимаешь, что человеку с такими двумя мыслями нельзя оставаться в живых? (…) Если Бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие. (…) Потому что вся воля стала моя. Неужели никто на всей планете, кончив Бога и уверовав в своеволие, не осмелится заявить своеволие, в самом полном пункте? Это так, как бедный получил наследство и испугался и не смеет подойти к мешку, почитая себя малосильным владеть. Я хочу заявить своеволие. Пусть один, но сделаю. (…) Я обязан неверие заявить. (…) Для меня нет выше идеи, что Бога нет. За меня человеческая история. Человек только и делал, что выдумывал Бога, чтобы жить, не убивая себя; в этом вся всемирная история до сих пор. Я один во всемирной истории не захотел первый раз выдумывать Бога. Пусть узнают раз и навсегда» [3, 639–642]. «Апокалипсис Кириллова» не порывает с Христом, и этим отличается от «Апокалипсиса Верховенского», построенного на подлости, предательстве и коллективной вине. Кириллов рассказывает Верховенскому свою личную притчу – инверсию евангельской истории распятия. По Кириллову, не было человека, равного Христу: «вся планета без этого человека – одно сумасшествие» [3, 643]. Но беда в том, что и этот Человек нашел лишь смерть, нашел вместе с разбойником, которому обещал воскресение: «А если так, если законы и природы не пожалели и этого, даже чудо свое же не пожалели, а заставили и его жить среди лжи и умереть за ложь, то, стало быть, вся планета есть ложь и стоит на лжи и глупой насмешке. Стало быть, самые законы планеты ложь и диаволов водевиль. Для чего же жить, отвечай, если ты человек?» [3, 643]. Самоубийство Кириллова, возводимое им в пример для подражания, в некий закон, становится реакцией на смерть Христа – лучшего человека, который, по вере Кириллова, не воскрес. «Апокалипсис Кириллова» – трагическое самоубийство нового «бога», который не может существовать в мире, в котором нет Бога настоящего: «Сознать, что нет Бога, и не сознать в тот же раз, что сам Богом стал – есть нелепость, иначе непременно убьешь себя сам. Если сознаешь – ты царь и уже не убьешь себя сам, а будешь жить в самой главной славе. Но один, тот, кто первый, должен убить себя сам непременно, иначе кто же начнет и докажет? Это я убью себя сам непременно, чтобы начать и доказать. Я еще только бог поневоле и я несчастен, ибо обязан заявить своеволие» [3, 643]. Петр Верховенский – Ставрогин. Если Кириллова и Шатова можно назвать философами Апокалипсиса, связавшими свою личную судьбу с исходом из реальности, то Верховенский и Шатов рассматриваются Ф.М. Достоевским как возможные лидеры, один из которых представляет программу и организацию, второй – тайну, необходимую для превращения атеизма в миф, легенду, мистическую историю. Интересующий нас диалог Верховенского и Ставрогина происходит в главе «Иван-царевич» и является логическим завершением предшествующей главы «У наших». В гротескной атмосфере собрания нигилистов, по-разному выражающих мысль о том, что «Бога нет», общими усилиями озвучивается идея Шигалева, для полного изложения которой необходимо «десять вечеров». Сначала говорит сам Шигалев: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом. Прибавлю, однакож, что кроме моего разрешения общественной формулы не может быть никакого» [3, 421–422]. Основные положения книги Шигалева конкретизирует хромой учитель: «Он предлагает, в виде конечного разрешения вопроса – разделение человечества на две неравные части. Одна десятая доля получает свободу личности и безграничное право над остальными девятью десятыми. Те же должны потерять личность и обратиться вроде как в стадо и при безграничном повиновении достигнуть рядом перерождений первобытной невинности, вроде как бы первобытного рая, хотя, впрочем, и будут работать» [3, 423]. Единственно возможным «земным раем» называет этот предполагаемый мир и сам Шигалев, соглашаясь с Лямшиным, что «взорвать на воздух» девять десятых человечества «было бы лучшим разрешением задачи». Таким образом, идея Шигалева предстает честным, интеллектуально доведенным до конца самоуничтожением человечества: земной рай – это абсолютное рабство большинства; лучшим, но трудно исполнимым аналогом этого рая является «взрыв» всех тех, кому уготовано счастье без свободы. Рай и смерть оказываются едиными в этом эсхатологическом образе, за которым проступает образ желанного для Шигалева небытия как самого радикального способа решения проблемы человека. Верховенский объясняет Ставрогину программу Шигалева с большей экспрессией: «У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом. Каждый принадлежит всем, а все каждому. Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук и талантов. (…) Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями – вот шигалевщина» [3, 437]. Очень важно, что Достоевский предоставляет возможность увидеть эсхатологических «героев» в лицах, почувствовать идею как психологическую возможность. Образы представляет Верховенский, признающийся Ставрогину, что он «мошенник, а не социалист»: «Учитель, смеющийся с детьми над их Богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши. Присяжные, оправдывающие преступников, сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают!» [3, 439]. Но для этой законченной «демократии» нужен «аристократ», которым Ставрогин, по представлениям Верховенского, и является. Для того чтобы шигалевщина (идентифицированная автором как новая религия антихриста) состоялась, необходимо сочетание атеизма, уничтожающего традиционное христианство, с мистицизмом, способным превратить страшную идею упрощения в нечто таинственное, как бы духовное. Для этого нужен Ставрогин – «Иван-царевич», человек, в котором очевиден «второй план», «легенда», не уступающая сюжету скопческой религии. В беседе Верховенского и Ставрогина Апокалипсис, уничтожающий классическую историю и христианское человечество, определяется как антиисторическая, атеистическая идея рабского равенства в мире, в котором один человек, уничтоживший душу в разврате и пустоте, способен имитировать любую веру, стать главным героем атеистического мифа. Верховенский, по Достоевскому, практик эсхатологической катастрофы. Он знает, что необходима максимально демократическая идея, во главе которой станет аристократ, человек-миф. Тихон и Ставрогин. В предыдущих диалогах, в которых участвует Ставрогин, на первом плане оказываются идеи его собеседников – Кириллова, Шатова, Верховенского. Своей идеи у Николая Всеволодовича нет, несмотря на то, что несомненные истоки «апокалипсисов» Кириллова и Шатова в его речах, а Верховенский нуждается в Ставрогине как в мифологической персоне, способной стать «Иваном-царевичем» русской смуты. В рассматриваемой главе («У Тихона») романтический ореол героя, к которому в романе обращено всеобщее внимание, окончательно преодолевается. И становится ясно, почему именно Ставрогин может быть назван апокалиптическим человеком, в котором Петр Верховенский неслучайно почувствовал законного претендента на роль антихриста. Диалог с Тихоном – в эсхатологическом хронотопе, что подтверждается фактическим присутствием текста «Откровения Иоанна Богослова»: «А можно ль веровать в беса, не веруя совсем в Бога? – засмеялся Ставрогин. – О, очень можно, сплошь и рядом, – поднял глаза Тихон и тоже улыбнулся. – И уверен, что такую веру вы находите все-таки почтеннее, чем полное безверие… О, поп! – захохотал Ставрогин. Тихон опять улыбнулся ему. – Напротив, полный атеизм почтеннее светского равнодушия, – прибавил он весело и простодушно. – Ого, вот вы как. – Совершенный атеист стоит на предпоследней верхней ступени до сокровеннейшей веры (там перешагнет ли ее, нет ли), а равнодушный никакой веры не имеет, кроме дурного страха. – Однако вы… вы читали Апокалипсис? – Читал. – Помните ли вы: «Ангелу Лаодикийской церкви напиши…»? – Помню. Прелестные слова. – Прелестные? Странное выражение для архиерея, и вообще вы чудак… Где у вас книга? – как-то странно заторопился и затревожился Ставрогин, ища глазами на столе книгу, – мне хочется вам прочесть… русский перевод есть? – Я знаю, знаю место, я помню очень, – проговорил Тихон. – Помните наизусть? Прочтите!.. Он быстро опустил глаза, упер обе ладони в колени и нетерпеливо приготовился слушать. Тихон прочел, припоминая слово в слово: «И ангелу Лаодикийской церкви напиши: сие глаголет Аминь, свидетель верный и истинный, начало создания Божия: знаю твои дела; ни холоден, ни горяч; о если б ты был холоден или горяч! Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст моих. Ибо ты говоришь: я богат, разбогател, и ни в чем не имею нужды; а не знаешь, что ты жалок, и беден, и нищ, и слеп, и наг…». В диалоге Тихона со Ставрогиным монах, чуждый всяким резким, осуждающим словам, разоблачает Николая Всеволодовича – сначала разоблачает его позерство, жажду сыграть мученика, потом – готовность к самоубийству. Но с точки зрения решаемой нами задачи художественной эсхатологии Достоевского важнее разоблачение, которое содержится в цитате из «Откровения». Ставрогин открывается здесь как апокалиптический, антихристов характер, который гораздо ближе к гибели, чем Кириллов, Шатов и даже Верховенский. Указанные собеседники Ставрогина больны тем или иным идеологическим планом, можно сказать, что их атеизм (особенно это касается Шатова и Кириллова) дошел до предельной точки. «Полный атеизм почтеннее светского равнодушия», – этими словами Тихон приближает Ставрогина к раскрытию его тайны. Кириллов и Шатов никак не повинны в равнодушии, и цитата из «Апокалипсиса» относится не к ним. Они – «совершеннейшие атеисты», Ставрогин – человек пустоты, одинаков далекий и от веры, и от безверия. Он «ни холоден, ни горяч». И это уже метафизическое осуждение человека, не способного на настоящий выбор, на отождествление себя с чем-то более ценным, чем собственное я. В рассматриваемом диалоге, на наш взгляд, возникает вопрос о метафизическом эгоизме героя, о его сосредоточенности на себе, доходящей до безумия. Эсхатология характера Ставрогина – в ослаблении, а потом и уничтожении всех тех начал, на которых держится жизнь. Любовь, дружба, забота о других, невозможность совершить подлость, контроль за сексуальными влечениями – все это Ставрогиным прочно забыто. Осталась лишь форма поступков, но положительного содержания давно уже нет. И Достоевский указывает на значительный эсхатологический признак: в равнодушии нет ни атеизма, ни веры, нет веры в Бога, но остается уверенность в том, что есть дьявол. Ставрогин предстает «человеком конца», сумевшим создать Апокалипсис для самого себя. Суть этого Апокалипсиса в том, что Бог исчез, но мир не утратил свою метафизичность, став призрачным, тоскливым пространством, управляемым дьяволом. В негативном смысле Апокалипсис – это время, когда власть дьявола становится очевидной. Для Ставрогина такое время настало. За рассказом Ставрогина о собственным мерзостях – не смех автора, а ужас Достоевского, увидевшего пустоту и полную обреченность сатанинского театра. «Другие же обе квартиры мои я нанял тогда помесячно для интриги: в одной принимал одну любившую меня даму, а в другой ее горничную и некоторое время был очень занят намерением свести их обеих так, чтобы барыня и девка у меня встретились при моих приятелях и при муже. Зная оба характера, ожидал себе от этой глупой шутки большого удовольствия», – сообщает Ставрогин, начиная рассказ об убийстве Матреши. |
Похожие:
 | «уфимский государственный колледж радиоэлектроники» проблемы качества образования сборник статей Сборник статей преподавателей Уфимского государственного колледжа радиоэлектроники №7 Под ред к т н зам директора по учебно-методической... |  | Урок по изобразительному искусству «Выражение намерений через украшения»... Семенихина Т. И. – «Развитие музыкальных способностей детей дошкольного возраста». Сборник статей ирот. Москва 2008 г |
| Сборник статей и материалов, посвящённых традиционной культуре Новосибирского... Песни, люди, традиции (из серии «Традиционная культура Новосибирского Приобья»): Сборник статей и материалов / Под ред. Н. В. Леоновой.... | | Современное образование: научные подходы, опыт, проблемы, перспективы сборник научных статей Сборник научных статей по итогам IX всероссийской научно-практической конференции с международным участием «Артемовские чтения» (16-17... |
| Сборник статей по Материалам Всероссийской научной конференции История и философия науки: Сборник статей по материалам Четвертой Всероссийской научной конференции (Ульяновск, 4-5 мая 2012) / Под... | | Zarlit современнаяпоэзия : русскаяизарубежная краснодар 2011 удк... С современная поэзия: русская и зарубежная (сборник статей) / Под ред. А. В. Татаринова. Краснодар: zarlit, 2011 |
| Сборник статей по итогам заседания Совета по образованию и науке при ктс СНГ Сборник статей по итогам заседания Совета по образованию и науке при ктс снг, г. Минск, 19 апреля 2012 г. Под общей редакцией доктора... | | Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции. 12-14... Жизнь провинции как феномен духовности: Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции. 12-14 ноября 2009 г. Нижний... |
| Итоги и перспективы энциклопедических исследований сборник статей... История России и Татарстана: итоги и перспективы энциклопедических исследований: сборник статей итоговой научно-практической конференции... | | Лес и лосось (сборник статей) Сборник подготовлен и издан областной общественной организацией "Экологическая вахта Сахалина" и Южно-Сахалинским местным общественным... |
| Лес и лосось (сборник статей) Сборник подготовлен и издан областной общественной организацией "Экологическая вахта Сахалина" и Южно-Сахалинским местным общественным... | | Итоги и перспективы энциклопедических исследований сборник статей... История России и Татарстана: Итоги и перспективы энциклопедических исследований: сборник статей итоговой научно-практической конференции... |
| Сборник статей Новокузнецк Инновационные процессы в системе начального и среднего профессионального образования | | Сборник статей выпускников Оценка эффективности управления финансированием крупных судостроительных контрактов |
| Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции с... Жизнь провинции как феномен духовности: Сборник статей по материалам Всероссийской научной конференции с международным участием.... | | Сборник научных статей Печатается по решению редакционно-издательского совета Мурманского государственного педагогического университета |
