Николай Михайлович Зернов
Октябрь 1917 года…Крушение империи.
Никольская башня Кремля после октябрьских боев.
Фотография. 1917 год
Думая о роковом 1917 годе, я хотел бы для себя уяснить, почему учащаяся молодежь, особенно в обеих столицах, хотя и воспитанная в либеральных традициях, так быстро отвернулась от революции, а потом так героически вошла в ряды Белой армии. Мне представляется теперь, что одной из причин этого был опыт мировой войны. В прошлом русская интеллигенция была настроена антинационально: патриотизм, любовь к родине считались признаками политического обскурантизма. Старшее поколение русских радикалов гордилось своим интернационализмом. … Среди русских студентов и гимназистов война пробудила любовь к родине, в них произошла переоценка ценностей, и они поняли значение государства. Поэтому, когда большевистская пресса стала призывать к «углублению революции» за счет единства России и требовала переключения войны из национальной в междоусобную и классовую, эти лозунги и призывы зазвучали для моего поколения, как предательство и измена всему лучшему и светлому, что создали русские люди в течение своей трудной истории.
Русская интеллигенция годами отдавала свои силы на борьбу с империей. В массе своей она мало думала о последствиях своих усилий и не предвидела того, что ожидало ее после падения монархии. Только накануне катастрофы раздались голоса, предупреждавшие о гибели свободолюбивой России. Самым продуманным среди них был сборник «Вехи», изданный в 1909 году. В нем бывшие «марксисты»: Струве (1870-1944), Булгаков (1871-1944), Бердяев (1874-1948) и Франк (1877-1950) звали русских радикалов пересмотреть, пока еще не поздно, свои религиозные и политические установки. «Вехи» предвидели полное угашение свободы, в случае победы марксистов, и, с разительной точностью, описали ту тиранию, которую впоследствии установили в России Ленин и Троцкий, как только они захватили власть над страной. Этот сборник всколыхнул ряды русской интеллигенции, но он не успел повлиять на ход событий. Революция наступила через 8 лет после издания «Вех».
Ни я и никто из моих одноклассников по Поливановской гимназии не читал «Вех». Их голос не достиг до нас, но мы отшатнулись от ленинского богоборчества и человеконенавистничества по тем же причинам, которые с такой пророческой глубиной были вскрыты авторами этой замечательной книги.
Когда занятия в гимназиях возобновились и я встретился со своими товарищами, я нашел у них настроение, похожее на мое. Красные банты и революционный пафос отсутствовали среди нас. В прошлом мы громко критиковали правительство, но внезапное исчезновение монархии оставило зияющую пустоту в политическом строе России. Страшная опасность анархии и всеобщего разложения все яснее стала угрожать зашатавшейся стране.
Однако первые месяцы революции не вызвали заметных перемен в жизни нашей семьи. Занятия в гимназиях шли своим чередом. Я много учился и в мае 1917 года получил «аттестат зрелости» с золотой медалью. Это отличие давало мне право поступления на медицинский факультет, куда, во время войны, принимались лишь лица, окончившие гимназию с отличиями.
Студенты-медики не призывались в армию, и я имел возможность провести лето в Ессентуках вместе с нашей семьей. Среди казаков царил прежний порядок. Громыхание революции доносилось до нас издалека. Как раньше война, так теперь разруха России оставалась вне поля нашего зрения. Созыв Московского совещания на короткое время поднял наши надежды на то, что дисциплина в стране и в армии будет восстановлена. Но эти ожидания оказались беспочвенными; разложение государства происходило все ускоряющимся темпом, катастрофа небывалых размеров надвигалась на нас. Газеты были полны описаниями ожесточенной борьбы, которая велась среди крайне левых партий и вокруг различных противоречивых программ немедленного осуществления социализма. Непосвященным в тонкости внутренней партийной полемики трудно было понять разницу между программами «большевиков» и «меньшевиков», «правыми» и «левыми» «социал-революционерами», «трудовиками» и «народными социалистами», «бундовцами», «межрайонцами» и «группой единства». Одно было очевидно, что в центре их интересов была не судьба России, а победа их собственной версии социалистической утопии. Лидеры всех этих соперничавших фракций, за немногими исключениями, отдавали всю свою энергию на дальнейшее подрывание остатков дисциплины как в армии, так и в тылу. Дезертир, ошалевший от неожиданно полученной им свободы, в растерзанной шинели без погон, но с винтовкой за плечом, стал для них защитником революции. Еще более ярким символом революционной стихии сделался матрос с красной лентой, увешанный ручными гранатами, с «цигаркой» во рту. Большевики звали его «красой и гордостью революции», так как матросы представляли наиболее разложившийся элемент среди воинских сил России.
Все чаще стало слышаться на улицах раньше малоизвестное слово «буржуй», мы скоро, к нашему удивлению, узнали, что мы-то и есть «буржуи», и потому, будучи врагами народа, подлежим ликвидации. В категорию «буржуев» был зачислен весь образованный, культурный слой России.
К концу лета 1917 года мы, наконец, встретились лицом к лицу с подлинным, кровавым ликом всероссийской разрухи. Распахнулась дверь в черное подполье, и оттуда, с ошеломляющей силой, вырвались наружу демоническая ненависть, зависть, страстное желание растоптать, унизить, уничтожить все и всех, кто был или мог казаться представителем павшего строя. Эта одержимость злобой, ослепившая и одурманившая часть русского народа, была объявлена крайне левой печатью проявлением его сознательной революционности. Социалисты и анархисты различных толков истерически кричали о защите завоеваний революции и о необходимости беспощадного уничтожения всех ее врагов. В этих неистовых призывах все сильнее звучали голоса, тогда еще чуждой для всей России, но уже целеустремленной, кучки «большевиков». Они первые стали открыто звать к свержению Временного правительства и к замене его своей диктатурой. …
Мы, молодежь, ясно видели, что мы несемся к краю пропасти, готовой поглотить нас. Но мы не знали, что нам следовало предпринять. Наше воспитание в духе либеральной интеллигенции, наша жизнь среди терских казаков не подготовили нас к встрече с той действительностью, которая нахлынула на нас. Мы не были знакомы с настроениями крестьянства, еще менее мы были осведомлены об антигосударственных стремлениях национальных меньшинств, и мы совсем не соприкасались с тем классом полуинтеллигенции, который горячее других откликнулся на пропаганду Ленина и Троцкого.
М.В. Лаврова-Зернова. МОЯ ВСТРЕЧА С МОСКВОЙ В 1917 ГОДУ
Окончив гимназию весной 1917 года, осенью я собралась в Москву и с трепетом предвкушала … Москву и университет. Меня вместе с немногими девушками без экзамена зачислили на историко-филологический факультет университета, так как наша гимназия давала нам права мужских казенных гимназий.
На факультете меня сразу выбрали старостой первого курса, но никаких собраний, кроме постоянных больших студенческих сходок, я не помню.
Но постепенно университетская жизнь все больше и больше нарушалась, и скоро настали дни нарастающих беспорядков и уличных боев, которые мы пережили в сравнительной незатронутости окраины города. Мы все же должны были участвовать в ночных дежурствах вокруг дома. Когда бой кончился, я пошла в университет и никогда не забуду зрелища, которое нашла в его залах. Там были сложены тела убитых студентов, сражавшихся против большевиков. Как обезумевшая, ходила я вдоль их рядов, вглядываясь в их лица. Это были все лучшие сыны России, столько было лиц тонких, красивых - цвет нашей Родины. И как осиротевшая, я прощалась с ними за всех их матерей, сестер и невест, предчувствуя длинную вереницу других таких же верных сынов России, которые должны были последовать за ними.
Это было странное переходное время, новая власть еще не была уверена в себе. Через несколько дней после падения Временного правительства состоялись похороны его последних защитников. Мы все были на них. День был солнечный, облака быстро неслись по светло-синему осеннему небу, то закрывая, то открывая его. Я говорила себе: «По синему небу проходят облака преходящего». На небе и на земле была скорбная торжественность. На эти похороны собралась в последний раз вся коренная дворянская и интеллигентская Москва, все те, кто создавал русскую культуру, кто верил в либеральные идеи нашей литературы и искусства. Эта Москва пришла проводить до их могилы ту студенческую молодежь, которая погибла, защищая свободолюбивую Россию, воспетую Пушкиным. Отпевание происходило в церкви Вознесения на Никитской, там же, где когда-то венчался сам поэт.
Я стояла в цепи рядом с Соней, моей сестрой, крепко держась с ней рука за руку. Московская молодежь поддерживала порядок на улице во время похоронной процессии. …
За нашей цепью, напирая на нас, была густая толпа парода. Большевики хотели сорвать это прощание Москвы со своими детьми. Они пустили трамваи по Никитской, но, несмотря на их беспрерывные звонки, им не удалось пробиться через толпу. Наша живая цепь молодежи не пропустила их. Наконец отпевание кончилось, траурный кортеж вышел из церкви и двинулся на кладбище. За гробами шли профессора университета, множество студентов и представителей интеллигенции. Процессия пошла по Тверскому бульвару мимо Страстного монастыря и памятника Пушкину. Это был незабываемый день, поворотный день в истории России.
Дом у Никитских ворот после октябрьских боёв
Фотография. 1917
* * *
Захват власти большевиками в Москве описан так, как он был пережит мною, юношей, только что окончившим гимназию и поступившим в университет. В нем нет последовательного рассказа об этих трагических событиях, окончившихся поражением интеллигенции.
Москва осенью 1917 года была уже смертельно раненным городом. Жизнь ее расползалась по всем швам, все закупали провизию, готовились к холодной и голодной зиме. Всюду стояли очереди, квартиры уплотнялись под напором семейств, бежавших или от наступавших немцев, или из своих разоренных усадеб. Улицы были полны дезертирами, они своими мутными потоками наводняли весь город, висели на двигающихся с трудом трамваях и заполняли вокзалы и поезда.
Я, как студент-медик, не подлежал воинской повинности, но я все же решил поступить в армию; тем более что ходили слухи о призыве всех студентов, без различия их специальностей. Как вольноопределяющийся, я имел право выбрать сам свою воинскую часть. На семейном совете было решено, что я поступлю в учебный телеграфный батальон, находившийся в Москве. Он был расквартирован на противоположном конце города, но мне было разрешено начальством пока жить дома. Распорядок моего времени, неожиданно для меня, продолжал мало чем отличаться от дней учения в гимназии.
Мое военное обучение длилось недолго. Однажды, проснувшись, я услышал пальбу: трещали пулеметы, бухали пушки. Наш швейцар Егор, всегда хорошо осведомленный, сообщил нам, что большевики пытаются захватить город и что им противостоят юнкера, укрепившиеся в Кремле. Это начало Гражданской войны застало меня совершенно врасплох. Мое военное обучение длилось недолго. Однажды, проснувшись, я услышал пальбу: трещали пулеметы, бухали пушки. Наш швейцар Егор, всегда хорошо осведомленный, сообщил нам, что большевики пытаются захватить город и что им противостоят юнкера, укрепившиеся в Кремле. Это начало Гражданской войны застало меня совершенно врасплох. Никто не предполагал, что Ленин начнет ее накануне выборов в Учредительное собрание, верховный авторитет которого он все время провозглашал.
Передо мной встал вопрос: что я должен делать? Присоединиться к моему батальону было невозможно, все сообщения в Москве были прерваны, мне оставалось только ждать развития событий. Я оказался в том же положении, как и тысячи других москвичей: без организации, без связи друг с другом мы не могли принять участия в борьбе, которая решала судьбы нашей родины и каждого из нас. <…>Пока продолжалось сражение на улицах Москвы, мы жили как в осажденной крепости. Выйти из дому было невозможно, вокруг нас шла беспорядочная стрельба. В нашу тяжелую парадную дверь попал артиллерийский снаряд на излете и, не пробив ее, застрял в ней. По вечерам багровое зарево освещало пустые улицы, где-то горели дома, их было некому тушить.
Наконец наступила мертвая тишина. Мы знали, что это была победа «красных». Новая власть сначала проявила неожиданную умеренность и даже разрешила похороны защитников Кремля и чести России. Величественное Отпевание и последовавшая за ним похоронная процессия были последней публичной манифестацией пораженной русской интеллигенции. Главными участниками ее были профессора, студенты и гимназисты. Они хоронили своих сыновей и братьев, павших в неравной борьбе. Поразительно было то, как быстро и радикально произошла перемена в их мировоззрении. Те, кто в прошлом олицетворяли авангард революции, теперь дружно встали против большевиков. Длинная цепь молодежи, державшейся за руки, поддерживала порядок среди стотысячной толпы. Многочисленное духовенство и церковные хоры напутствовали убитых. На следующий день большевики похоронили в красных гробах тех, кто обстреливали Кремль из своих же русских орудий.
Я получил от писаря маленький листок серой бумаги, скрепленный казенной печатью. Я снова становился студентом-медиком Московского университета. Однако мои занятия медициной оказались даже еще более краткими, чем мое изучение телеграфного дела. Я успел купить себе студенческую фуражку синего цвета, побывать на двух или трех лекциях, взглянуть на разрезанные трупы в анатомическом театре, над которыми копошились студенты…
Мой отец всю жизнь был оптимистом, - он всегда верил, что добро сильнее зла, что правда победит ложь, что разум должен восторжествовать над безрассудством. Он, как и многие его либеральные друзья, считал, что большевики не смогут удержаться у власти из-за отказа большей части русской интеллигенции сотрудничать с узурпаторами. В нашей среде никто не знал характера той полуинтеллигенции, которая захватила все командные посты, как только большевики добились своей победы. Никто не предполагал, что новый класс советской бюрократии не только сможет обуздать разбушевавшуюся народную стихию, но и на долгие годы заковать миллионное население павшей империи в тяжелые оковы. В иллюзии нашего скорого возвращения мы стали готовиться к отъезду. …
Но больше всего я жалею, что я не увез с собой моих отроческих дневников. Так, налегке, покинули мы наш родной город, чтобы никогда не вернуться назад*.
* Та Москва, из которой навсегда уезжала наша семья, была в 1917 году еще во многом городом прошлого столетия, с узкими, тихими переулками, с особняками, окруженными тенистыми садами, с многочисленными двухэтажными домами, часто построенными в глубине больших дворов. В «нашей» Москве, так любимой нами, было 9 соборов, 25 монастырей, 283 приходских и «ружных» (не домовых) церквей, более 200 домовых часовен, 46 старообрядческих молелен, принадлежавших к 10 различным толкам. В Москве было также 15 иноверческих церквей, 4 армянских и 11 различных западных вероисповеданий. Всего в ней было 579 храмов для христианского богослужения, из которых 48 были посвящены Николаю Чудотворцу, особенно чтимому москвичами.
Если Москва была богомольной, древней столицей, то она была также городом школ. Она любила и молиться, и учиться. Во главе просвещения стоял старейший российский университет с четырьмя факультетами; кроме него, в городе помещалось 21 высшее учебное заведение. К поступлению в них готовили 260 средних школ (43 казенных, 152 частные, 65 специальных, дававших профессиональное образование). В Москве было 536 низших школ (479 городских и 57 церковно-приходских). Всего в Москве было 820 учебных заведений. (Цифры церквей и школ дореволюционной Москвы взяты мною из книги «Вся Москва за 1916 год», издание А.С. Суворина. М., 1916.)
Комментарии
Н. М. Зернов. На переломе. Три поколения одной московской семьи. Семейная хроника Зерновых 1812-1921. Москва – Париж. YMKA - PRESS, 2001.
Николай Михайлович Зернов (1898 – 1980) – поступил в 1917 г. на медицинский факультет Московского университета, окончив с золотой медалью гимназию Поливанова – философ, публицист, педагог, общественный деятель.
«Наша молодость прошла под знаком крушения империи и расцвета русской культуры, который получил название Серебряного века…Мое поколение интеллигенции, в массе своей, было уничтожено большевиками, но те из его отдельных представителей, которые пережили катастрофу, могли продолжать лишь за рубежом движение, родившееся в начале века, - писал Зернов.
В 1921 г. вместе с семьей покинул Россию. К этому времени у него «созрело твердое решение изучать православное богословие», поэтому привлекала Сербия. Окончил Богословский факультет Белградского университета в 1925 г. «Мы полюбили эту родственную нам страну, нашли в ней многих друзей, и наконец, мы положили там основание для всей нашей деятельности в эмиграции, основав в Белграде студенческий христианский кружок. Русское студенческое христианское движение за рубежом, сыгравшее значительную роль в жизни Православной церкви и экуменического движения, родилось в разных центрах русского рассеяния, в том числе и в нашем «ковчеге» на Сеньяке». Секретарь Русского студенческого христианского движения за рубежом. Первый редактор «Вестника РСХД» (1925—1929).
Доктор философии Оксфордского университета (1932). В 1936 г. получает британское подданство. Лектор по восточной православной культуре в Оксфордском университете (1947—1966). Профессор экуменического богословия в университетах Америки. Доктор богословия Оксфордского университета (1966)». Н. М. Зернов выпустил множество книг на английском и русском языке: «Вселенская Церковь и Русское Православие» (1952), «Русские писатели эмиграции. Биографические сведения и библиография их книг по богословию, религиозной философии, церковной истории и православной культуре. 1921—1972» (1973), «Москва — Третий Рим», «Св. Сергий Радонежский», «Церковь восточных христиан», «Три русских пророка» (Достоевский, Хомяков, В. Соловьев), «Русское религиозное возрождение двадцатого века».
|
