Иван Александрович Ильин
Татьянин день.
Дорогие коллеги, милостивые государи и милостивые государыни!
Обычай праздновать Татьянин день, день основания Императорского Московского Университета, - есть обычай старый и милый сердцу всякого москвича. И нам, старым москвичам, мило и дорого видеть, что праздник старейшего русского университета получает в русском зарубежье значение общерусского национального академического праздника. Наше чувство подсказывает нам, что в национальном отношении это верно и хорошо; ибо тот день, когда был основан первый русский университет, есть день рождения русской национальной академии… Как же не помнить этот день, как и не праздновать его, этот день, когда был создан первый государственный очаг русского научного исследования и русского академического преподавания?
Тем более трогает меня то обстоятельство, что за организацию этого празднества здесь, в нашем берлинском зарубежье, взялось общество русских, окончивших высшие учебные заведения за границей, общество молодых людей, по воле судьбы не видевших русской академии или едва ей приобщившихся, прошедших чуждую академию в почётной и ответственной ссылке политического изгнанничества… Разве не значит, что они, проходя школу германской академии, помнили о своей Родине, о страдающей и борющейся на смерть России, помнили о своей национальной академии, видели её унижения, её раны и разруху, болели о ней, гордились её прошлым и мечтали о её будущем? Как же не откликнуться на их призыв и не сказать им о смысле и значении нашего Татьяниного праздника, - как мы, старые москвичи-академики понимали его? Радостно мне поведать им о нашем празднике. Радостно мне чувствовать и национальное и академическое братство с новым поколением русского зарубежья…
Нет равенства на земле. Нет и не будет. Нет равенства и среди людей. Его нет от природы. А потому его не может быть и не должно быть и в общественных установлениях. И справедливость требует от общественных установлений – не «равенства», а верного, обоснованного, предметного неравенства. Ибо справедливо обходиться с неодинаковыми людьми – именно неодинаково; и было бы наоборот, величайшей несправедливостью, если бы люди стали обходиться со всеми равно: с больными и здоровыми; с малолетними и взрослыми; с женщинами и мужчинами; если бы люди стали давать одинаковые права – душевно-здоровым и сумасшедшим, образованным и необразованным, доблестным героям и заведомым мошенникам. Если бы распоряжаться могли наравне – умные и глупые, толковые и бестолковые, искусные организаторы и безвольные растяпы; если бы командовать в армии могли наравне и генералы, и офицеры, и солдаты; если бы власть служить литургию имел всякий встречный; если бы преподавать в школах и академиях имели право учёные и неучи наравне. Из этого возникла бы не только величайшая несправедливость, а величайшая бессмыслица, хаос, анархия и гибель. Эта бессмыслица захватила нашу Россию в феврале 1917 года, когда солдаты полезли в армейские комитеты, подпольные агитаторы в министры, адвокаты в главнокомандующие; и стал в России - сумасшедший дом. И эта бессмыслица усугубилась у нас в октябре 1917 года, когда начался всероссийский пожар в сумасшедшем доме…
Слепцы те, кто завёт к равенству. Обманывают те, кто его обещают. Никогда ни один строй не давал равенства. Никогда ни одна власть не даст его. Давали и дадут только новое неравенство – худшее; и притом – в свою собственную пользу.
Будем же честны и выскажемся раз и навсегда, - верою, и разумением, и волею, - против равенства, как начала несправедливого, демерализующего и разрушительного.
Рангом и чувством ранга строится вся культура на земле; верным, духовно обоснованным и творчески плодотворным неравенством людей; сознательно и добросовестно признаваемым «лучше» и «хуже», «выше» и «ниже»; качественным преимуществом; властвованием и подчинением; приказом и повиновением; авторитетом и признанием; мудростью и почтением; опытом и доверием к нему; знанием и его естественною, за себя говорящею силою.
И в прежнее время наша Россия имела четыре источника ранга, четыре среды, в которых культивировались, - в каждой по своему, - чувство высшего достоинства и чувство творческого неравенства: и тем строилась духовная культура.
Это была церковь, - с её духовно религиозно рангом посвящения; армия, - с её дисциплинирующей силой и рангом производства; академия, - с её свободным уважением к науке и с её рангом удостоения и избрания; и монархический строй, - с его служением из преданности и верности, с его рангом наследственности и помазанничества.
Увы! Не все русские национальные иерархии чувствовали и знали своё иерхическое, ранговое единство в русской культуре. Не все эти четыре силы сливались органически одна с другой, и не все они творили согласно свободному и верному отбору лучших кверху…
Но знаем и верим: когда эти четыре иерархии восстановятся в будущей России, то они найдут друг друга и творчески согласуются между собой в славу и силу русского национального государства…
И вот, из всех этих иерархий, из всех этих, построенных на неравенстве, на ранге, на авторитете социальных тел, - самой свободной и самой лёгкой в своём неравенстве была академия. Только она одна была способна учредить и справлять праздник равенства в среде неравных; и не только не колебаться и не распадаться от этого, а находить в этом празднике источник нового рангового вдохновения…
Не равен государь – верноподданному; не равен офицер – солдату; не равен священник и епископ – своему прихожанину; и не могут они – ни условно, ни временно, ни в час публичного веселья – приравниваться и справлять праздник своего равенства.
А мы, академики, это можем; и не в разрушение нашей академии, а в её братское упрочнение. И не потому только, что в нашей среде авторитет свободен, что он строится удостоением, живым признанием живой качественности, избиранием после публичного диспута; и что он как бы отложенный в часть уравнивающего празднества, восстанавливается сам собою, властью знания, силой преподавания, духовным обаянием кафедры… Но ещё потому, - больше всего и глубже всего, - что учёный всегда остаётся учеником и никогда не перестаёт им быть.
Вы, студенты и ученики, учитесь у нас.
А мы сами учимся у предметов, данных нам Богом; и у Самого Господа, Творца всяческих. И мы, когда мы на академической высоте, знаем этот секрет, эту тайну нашего ученичества. И когда мы на высоте, то мы и от вас не скрываем её.
Вы, студенты, уже ушли от средней школы; вы приобщились к академии. В средней школе авторитет учителя может заслонять собою изучаемый предмет. В академии этого нет, и не должно быть, и не смеет быть. В академии учитель становится между учеником и предметом, только для того, чтобы научить ученика самого подходить к предмету, самому узнавать, испытывать и исследовать его; только для того, чтобы сделать из ученика самостоятельного созерцателя и мыслителя. Академик призван преподавать научный метод, живой опыт, творческую мысль. А преподавать всё это, преподавать так – может лишь тот, кто сам неустанно, творчески учится; в том жив познавательный голод; кто верен своему ученическому, студенческому призванию!..
Настоящий учёный всегда исследует; а исследуя – учится сам; и исследуя – учится исследовать; учится, и учась, и уча; учится познавать и учится преподавать.
Вот почему мы сами всегда остаёмся студентами. И плох тот учёный, который забыл или потерял в себе студента…
И вот, в Татьянин день мы все – студенты; старые и молодые; доценты и профессора; ординарные и экстраординарные; заслуженные и отставные, магистранты, магистры и доктора. И для всех нас наша Академия пожизненна; ибо пока мы живы – мы в ней ученики. В день Татьяны мы, академики, помня о ранге, на котором вся Академия построена, не нарушая ранга и не разрушая его, находим друг в друге братьев, учеников, студентов – студентов без чванства и панибратства, студентов без демагогии и хамства, ибо не терпит всего этого дух Академии. И радуемся этому, и утверждаем этим нашу Академию; и братски торжествуем равенство неравных.
Мудрая нянька говорит у Чехова: «Все мы, батюшка, у Бога приживалы»… И вот так мне хочется сказать вам сегодня, в день Татьяны: все мы у Бога ученики, все мы в Академии студенты…
Вот она, красота этого нашего академического праздника, в котором в будущей России, будет участвовать весь народ, ибо он научится чтить своих национальных учёных и верить своим национальным академикам, и со скорбью будет вспоминать те годы, когда он морил и изгонял их…
Празднуем наше вечное ученичество! Бесконечную глубину наших богоданных предметов! Бесконечную жажду нашу знать всё больше и дивоваться всё мудрее мудрености мира этого Божьего Иероглифа! Празднуем братство наше в этом предстоянии! Возобновляем клятву нашей академической ответственности! Возрождаем в этом праздновании наши силы, и верность нашу русской науке, и преданность нашу Родине!
И в празднестве этом утверждаем: и начало академического неравенства; и свободное братское состязание об истине; и чувство ранга; и начало авторитета; и независимость научного исследования; и достоинство учёного; и ответственность студента!
И в этом празднестве по-юношески пьём и по-старчески славим – знание, опыт и мудрость!
Да здравствует же вечно русская Академия!
Да цветёт свободный и славный Московский Университет!
Да чтится в России звание Студента!
Да живёт Татьянин День!
Печатается по: Иван Ильин. Татьянин день. // «Возрождение», 1934, 6 февраля № 3171
Публичная речь, произнесённая на празднестве в честь основания Императорского Московского Университета в Берлине 12/25 января 1934 г. Празднество было организовано берлинским отделом ОРОВУЗ.
Ильин Иван Александрович (1883 – 1954) – воспитанник (1901 – 1906 г.) юридического факультета Московского университета – философ, общественный деятель, историк религии и культуры, критик.
В 1909 г. был утвержден в звании приват-доцента по кафедре энциклопедии права истории философии права Московского университета, за труд «Философия Гегеля как учение о конкретности Бога и человека» (1918) получил обе степени – магистерскую и докторскую. С 1918 г. профессор, с 1921 г. – председатель Московского Психологического общества
Закончив Первую московскую гимназию, Иван Ильин поступил на юридический факультет Московского Университета. Тогда на факультете блистал Павел Иванович Новгородцев, возглавлявший московскую школу философии права и считавший себя идейным последователем патриарха русского либерализма Б. Н. Чичерина. П. И. Новгородцев собрал вокруг себя самую интеллигентную и образованную часть студентов юридического факультета, приват-доцентом которого он стал в 1896 г. В его «школе» царила атмосфера интеллектуальной свободы. Из воспоминаний И. Ильина: «Двадцать два года знал я Павла Ивановича. Я помню его еще в звании доцента, до защиты им докторской диссертации. Мы, начинающие студенты, слушали его по-особенному, многого не понимая, напряженно ловя каждое слово, напряженно внимая: он говорил о главном; не о фактах и не о средствах, отвлеченно, но о живом; он говорил о целях жизни и, прежде всего, о праве ученого исследовать и обосновывать эти цели. Вокруг него, его трудов, докладов и лекций шла полемика, идейная борьба, проникавшая даже в газеты; с ним соглашались, ему возражали; раздраженно выступали „материалисты", энергично смыкали свои ряды „философы". Слагалось идейное бродило».6
И. Ильин закончил Московский университет с дипломом первой степени, и по предложению князя Е. Н. Трубецкого, был оставлен для приготовления к профессорскому званию по кафедре истории философии права и энциклопедии права. В ходатайстве, подписанном Новгородцевым и Трубецким, Ильин характеризовался с лучшей стороны: «Чрезвычайно живой и увлекающийся, он вместе с тем отличается редкой настойчивостью в труде и величайшей преданностью науке. Сочинения, написанные Ильиным, показывают, что он удачно соединяет известный обобщающий дар со способностью прилежного и тщательного анализа».8
Благо наслаждения умственного, достигаемого порой путем тоскливых тревог и мучительных колебаний, всегда представлялось ему самым привлекательным и самым надежным из всех житейских благ».12 Вишняк же в своих многочисленных свидетельствах об Ильине лишь упоминал об участии его в студенческом движении. Сам Ильин, уже в эмиграции, резко отвергал обвинение в партийной принадлежности.
После оставления при кафедре Ильин, сковав себя железной аскезой, с головой погрузился в философию. В «Русских ведомостях», «Московском еженедельнике», «Критическом обозрении» появляются его заметки и рецензии. Выходят в свет переведенные им с немецкого книги: «Теория анархизма» Штаммлера, «Анархизм» Эльцбахера, «О социальной дифференциации» Зиммеля (над двумя последними переводами он работал вместе с женой — H. H. Вокач) и др. П. И. Новгородцев в отзыве на отчет Ильина за 1907 г. отмечал, что его ученик «проявляет совершенно выходящую из ряда трудоспособность, соединенную с величайшей преданностью избранной им специальности. Его приходилось не побуждать, а останавливать в занятиях, опасаясь для него переутомления от чрезмерной работы». Обращает на себя внимание то, какое важное место в те годы занимала «чистая» философия в подготовке будущих юристов. В своем отчете Ильин спокойно употребляет философские термины на немецком и латинском языках, их русские транслитерации и соответствия — даже не оговаривая эти «переходы». Видимо, тогдашние преподаватели и магистранты в этом не нуждались, прекрасно понимая, о чем идет речь.
Сдав в мае 1909 г. магистрантский экзамен, 25 ноября 1909 г. Ильина, для получения звания приват-доцента, допустили к прочтению двух пробных лекций в Университете на темы: «Идея личности в учении Штирнера» — по назначению факультета и «Вопрос о силе и праве как юридическая проблема». Вскоре, вследствие представления ректора Московского университета, был «принят в число Доцентов названного факультета оставленного при Университете для приготовления к профессорскому званию магистранта Ивана Ильина по кафедре энциклопедии права и истории философии права».
В 1910 г. Ильин приступил к чтению своего первого курса в Московском университете, в том же году напечатал в журнале «Вопросы философии и психологии» первую крупную научную работу—«Понятие права и силы. Опыт методологического анализа».
Р. Гуль, будущий видный деятель Русского Зарубежья, оставил несколько строк о молодом Ильине: «Я занимался главным образом в семинарах профессора (тогда — приват-доцента) И. А. Ильина... Я слушал у него курс "Введение в философию" и второй — по "Общей методологии юридических наук". Высокий, очень худой, красивый, но мефистофельский (хотя и блондин) И. А. был блестящим оратором и блестящим ученым».
Многие отмечали незаурядное ораторское мастерство ученого; про него была сочинена эпиграмма: "Рассеять может всякий сплин, доцент из молодых, Ильин"...». Уже в эмиграции Ильин снискал славу одного из ведущих риторов Русского Зарубежья. П. Б. Струве писал, что «русское академическое ораторство, со времени Т. Н. Грановского, П. Н. Кудрявцева, Н. И. Костомарова, Б. Н. Чичерина и Вл. Соловьева, словно потускнело для того, чтобы возродиться к новой жизни и силе в несравненном даровании И. А. Ильина».
|
