3 юродивые и кликуши
Скачать 2.59 Mb.
|
| НИЩИЕ НА СВЯТОЙ РУСИ 38 Материалы для истории общественного и народного быта в России Древняя Русь неразрывно соединена с нашим настоящим и будущим, соединена тою живою связью, какою соединен корень с ветвями дерева. Иные скажут: «Древняя Русь отжила свой век, прошла»,— Нет, если бы это было так, то это значило бы, что Россия отжила свои век. «Но отбросила свой прежний путь, путь древней Руси. Итак, древняя Русь прошла»,— повторят нам. Нет, не прошла древняя Русь и путь прежний не брошен. Иван Аксаков 39, Молва. 1857. № 7. С. 157 I Появление нищих в Европе. Нищие в России. Сочинения о нищенстве Нищими на святой Руси называется сословие людей, ничего не делающих и промышляющих сбором подаяний Христа ради. Бедность всегда жила рядом с богатством; бедность покуда40 составляет необходимую принадлежность всякого человеческого общества; но нищих, существование которых обусловливается известною ступенью верований, в древнем мире не было: нищие — средневековое явление 41. В лучшие времена греческой жизни, среди изящного античного мира, нищий, т. е. существо, одетое в рубище и почитаемое за что-то, был немыслим; его существование было противно самой организации тогдашнего общества. «В лучшие времена Афин,— свидетельствует Бек (Boeck),— имущество так было разделено, что большая часть граждан имела только необходимое; ни одного не было столь бедного, чтоб он позорил город сбором подаяний» (Staatshaushaltung der Athener. II. P. 19). Но в эпоху падения древнего мира и в Греции даже стали являться нищие, жившие подаяниями во имя божества. По городам, селам и деревням Греции, говорит в известном сочинении Чир-нер (Tzchirner), блуждали люди, которые ничем не занима- 99 лись («keinem Stiitzpunct in der burgerlichen Gesellschaft hatten»), жили одной милостыней. Они носили с собой изображения сирийской богини, давали представления и собирали за них оболы и драхмы, фиги, сыр и другие подаяния (I. С. ИЗ). С переходом христианства в Европу, явилось и учение о нищих; явились тунеядцы-нищие, и стали они требовать себе, во имя Христа, подаяний. Едва успела возникнуть Византия, как уже все ее улицы были наполнены нищими. И когда, с одной стороны, Феодосии и Юстиниан бичевали их декретами, в то время, с другой, они делались res divina, и номоканоны определяли, что «богатым сребро дарует бог нищих ради». Скоро Византии потребовалось такое количество милостыни, что она стала ездить за ней на Русь, породнившуюся с нею духовным родством. Уже с этих пор понятие о милостыне окружается религиозным ореолом, становится делом братства о Христе Иисусе. Хождения греческих клериков для сбора милостыни и жертвоприношений особенно усиливаются со времен взятия Константинополя турками. При учреждении патриаршества в России константинопольский патриарх между условиями поставил и то, что русский патриарх в известные сроки будет высылать ему 500 червонцев (Архив Калачова. Т. 2. Ч. 1. С. 26). «Греческим властем,— пишет Кото-шихин,— патриархом, митриполитом, епископом, архимандритом и игуменом и келарем и простым чернцом, которые приезжают для милостыни, дается на церковное строение» (Гл. VI. С. 60). И на Западе также нищенство одних скоро обратилось в средство для спасения других, и папа Лев XII приказывал иметь некоторое число нищих для того, чтоб люди не позабыли заповеди о милостыни. Нашлись такие благочестивые, которые целью своей жизни сделали нищенство, побирушест-во; из них образовалось общество нищенствующих монахов (mendicanti); положение их было утверждено церковными постановлениями. Нищенствующие монахи не должны были иметь никакой собственности, жили добровольными подаяниями, за сбором которых они ходили по городам, селам и деревням. В XIII веке они организовались в нищенские монашеские ордена (Bettelorden), и благодатный юг Европы надолго сделался страною нищих. До Гарибальди у римского папы в числе 60 000 духовных лиц считалось 25000 нищенствующей братии, которая ежегодно сбирала с римского народа до 1 825 000 скудий. Но в том мире, где развивалось просвещение, такое положение дел давно уже сделалось преступным, и одним из криков возникавшего протестантизма было: «plus de moines mendiants!» 100 Нищенство на Руси было одною из сил, разъедавщих народный организм, было одним из диких явлений, получивших жизнь еще при начале нашего государства*. II Нищие певцы. Их народное значение. Народные певцы у кельтов, скандинавов, у южных славян и,* Украине!* О народных певцах в Северной России. Белорусские волочобники. Нищие слепцы. Каликн перехожие. Стихи калик. Сказки о нищих слепцах. Нищенство как ступень народной чистоты Русские нищие разделяются на несколько классов, имеют несколько подразделений. Чтоб рассмотреть их и понять, мы для этого обратимся к древнейшему понятию народа о нищих, посмотрим на древний образ нищего, именно на нище- * По странному невниманию нашей так называемой исторической литературы к народному и общественному быту России до сих пор не нашлось еще ни одного исследователя, который бы удостоил своим вниманием нищих. Многие, кажется, не подозревали и самого существования нищих в русской истории. В ключе к «Истории государства Российского» вы найдете чуть не весь русский словарь, исключая слово «нищий»: его у Карамзина будто не оказалось. (См.: Строев Ключ к «Истории государства Российского». М., 1836, и Исправления к изданию Эйнерлинга. СПб., 1844). Журнальная литература последнего времени первая подает голос о нищих и бьется над разрешением трудного вопроса о них, которого иначе разрешить нельзя, как на исторической почве. Укажем на более замечательные статьи по этому предмету. Костомаров И. И. О нищенстве / Архив Калачова. Кн. 4. III. С. 34—38; Костомаров Н. И. О нравах и обычаях великорусского народа. СПб., 1861. С. 208-210. Бочечкаров Н. И. О нищенстве и разных видах благотворительности / Архив Калачова. 1859. Кн. 3. V. Муллов П. А. Пристанодержательство, передержательство, укрывательство и водворение. Там же. Забелин А. Мысли об общественной благотворительности / Журнал землевладельцев. 1858. Август. № 8. Несколько слов об уменьшении нищенства. Рассвет. 1860. № 17. О нищенстве. Русский дневник. 1859. № 123. Образчик современного благотворения. С.-Петербургские ведомости. 1859. № 178. Нищенство и благотворительность в провинции. Московские ведомости. 1860. №№ 2, 4 и 26. Курбановский М. Нищенство и благотворительность. Современник. 1860. IX. С. 249—304. Об истреблении в Москве нищих / Чтения Общества истории и древностей. 1861. II. Отд. V. Общие отметки по Сретенской части в Москве касательно бедных / Чтения Общества истории и древностей. 1861. I. Отд. V. Проект положения о нищих, написанный по поручению министерства внутренних дел в 1829 году / Чтения Общества истории и древностей. 1860. № 3. Об уменьшении нищих в России, соч. В. M., ibid. Нищие. Оберточный листок. 1860. № 45 42. 101 го певца, и отсюда будем спускаться все ниже и ниже, к ка-ликам перехожим, к обыкновенным нищим и так далее. Ка-лики были нищими высшего разряда, и на них-то мы по преимуществу остановимся. Остановимся на каликах, чтобы посмотреть сколько в них истинно народного, потому что, выросши на народной почве, они необходимо должны были унести в свой мир некоторые народные черты. Природа, творя человека, творила цельное существо, способное развиваться всеми своими сторонами. И вот, на основании такого закона, мы, при входе в историю, встречаем человеческую личность, именно в таком полном и цельном образе, и притом со стороны самой светлой, в образе поэтическом. Общество тогда еще не было разделено на классы, где, например, одному назначено заниматься литературой, а другому — пахать землю на литераторов,— тогда всякий человек, чем бы он ни занимался, любил поэзию и был поэтом, только в силу своего человеческого достоинства 43. Поэтические песни сопровождали человека на каждом шагу его жизни и особенно во время отдыха от трудов, и во время религиозных и народных торжеств. Так, мы знаем, на древних пирах индусов певались великолепные стихи Рамаяны и Магаб-гараты. И наши предки, выйдя из своей арийской прародины, вынесли с собою запас поэтических воспоминаний и поэтов, которые с тех пор сделались существенною принадлежностью каждого из европейских народов, к какому бы племени он ни принадлежал, к кельтскому ли, раньше других пришедшему в Европу, или к позднейшим германским и славянским племенам. История застает эти племена еще в ту эпоху, когда весь мир, окружавший человека, являлся в обожествленном виде, и в центре этого мира стояли певцы как глашатаи божественных словес, посредники между божеством и человеком. Отсюда и вещие певцы, которых вещие персты бегают по живым струнам, и живые струны рокочут вещую правду. Народный певец таким образом осенялся в понятии народа высшею благодатью и окружался светлым мифическим ореолом: «певца доброго милуют боги»,— говорит кра-ледворская рукопись. Таким мифическим характером отличались древние барды кельтов. Мы встречаем в них главные, типические черты позднейших германских и славянских певцов, черты, сохранившиеся, например, в Украин?>цо нашего времени. Вместе с слабыми остатками" кельтского племени, уцелевшего на двух клочках Англии и Франции, дожили до нашего времени и древние барды. Так, на празднике, данном в 1839 году французскими кельтами своим валлийским братьям, присутствовал слепой бард, импровизировавший стихи в честь великого кельтского племени (Русский вестник. 1857. Т. XI; Современная летопись. № 89; Contes Bret. Villemarqu?, t. I, 2-е ?d., pr?face). Эти барды, как и славяно- 102 германские певцы, были хранителями основных народных верований, и путем литературных памятников дошли до нас песни и изречения бардов о разных нравственных и религиозных вопросах (Pictet. Les myst?res des Bards. 1858; Les po?mes des Bardes. Villemarqu?. 1860). Барды были любимыми детьми своего народа. Так, бретонцы, обращаясь к слепым нищим, расточают им самые нежнейшие названия: это для них друзья и божьи братья, это pauvres ch?ris народа (Chants populaires de la Bretagne). В скандинавских и древнегреческих певцах мы встречаем уже мифическую личность певца в полном и законченном развитии, находим ее в связи с самыми основными космогоническими верованиями германцев. В скандинавских сагах упоминаются два таких певца: Браги и Квасир, два вещие мужа, ходившие по свету для проповедывания мудрости. Браги происходил от божественных асов и также считался сыном Одина, как Сага, богиня поэзии, считалась его дочерью. Полнее гораздо образ Кваси-ра, созданного из слюней асов и ванов (т. е. германцев и славян) и убитого злыми карлами, которые сделали из его крови божественный напиток, способный вдохновлять поэтов. Мифические черты этих вещих людей перешли потом на бесчисленных скандинавских скальдов, являвшихся на пирах, в общественных и частных собраниях. Как поэзия, по народным верованиям, шла от богов, так и самые певцы получали божественное происхождение. Такому светлому понятию о певцах не мешала и самая слепота некоторых из них. Слепота ничего не имела в себе страшного и мрачного, как и самый их бог Один, имевший один только глаз. Поэтому народные певцы считались не только глашатаями вещих словес, провозвестниками счастия, но и служителями богов, и если, с одной стороны, их окружали любовь и сочувствие народа, с другой — сопутствовали им почтение и уважение (Grimm, Deutsche Mythologie. P. 861). Скальды играли на арфах и пели о подвигах героев, но, кроме них, пели и гости, потому пение всякому было почетно, всякому доступно. То запевала дева, словно лебедь белоснежный (Gunnarslagr. P. 3), то сам король брал у певца арфу и пел. По скудным известиям о жизни разных скальдов можно догадываться, что они состояли при королях как должностные лица и, следовательно, были певцами княжескими. Так, в одном месте упоминается о двенадцати певцах, служивших у короля. Другие же певцы ходили с места на место, посещали далекие страны. Певцы считались равными героям, были людьми благородными (edel Spielmann), на королевском пиру занимали одно из почетных мест, и пользовались всеобщим уважением. Так, говорит сага, одному певцу, Изунгу, король подарил свой золотой перстень, полученный от матери, да еще одежду из пурпура с золотом — свое королевское платье, да еще каж- 103 дый из гостей дал певцу по марке или по две (Raszm. Неї densage. P. 445). К перехожим певцам принадлежали слепцы, слепые уличные певцы, которые также рассказывали народу о делах его предков (Grimm. Heldensage. P. 376, 399, 475). Здесь не место распространяться о связи скандинавских преданий о Браги и Квасире с подобными преданиями славянскими, но заметим, что у обоих этих племен существовали одни и те же верования, и личность славянского певца окружена была тем же самым мифическим светом, как и у скандинавов. Вещие певцы жили у князей, если только в древности были князья, и бродили по жилищам, вдохновляя народ на великие подвиги. По всем вероятиям, они были известны и другим народам, и поэтому к одному месту из сатир Юве-нала (сатира XVI, строка 3), где говорится о бардах и друидах, Схолиаст прибавляет: «друиды, т. е. славяне — Druidae i Slavi» (Dyffenb. Ong. Europ. P. 246). Таковы-то были три славянских певца, которые в 590 году, с гуслями в руках, зашли во Фракию к императору Маврикию (Theophyl. Historia. VI, II). Народные певцы представляли собою видимую духовную связь между различными славянскими племенами, жившими около тихого Дуная, и тем более, что тогда певцы и песни разных племен имели много общего между собою, родного, пели, может быть, об одних и тех же предметах (см.: Буслаев. Исторические очерки. Т. I. С. 390). Здесь, на славянском юге, и потом у южно-руссов разливалась до высокой степени совершенства славянская поэзия. Еще в кочевом быту, южный славянин не мог обойтись без песни и бандура и кобза были принадлежностью всякого человека, жившего на коне, отчего в одной песне и называются они подорожными. В украинских песнях сохранился нам следующий образ кочевника-певца, казака-бандуриста: Ой на Татарских полях, На козацьких шляхах, Не вовки-сіроманці квилять-проквиляють, Не орли-чернокрильщі клекочуть и під небесами літають: То сидить на могилі козак старесенький, Як глубонько сивесенький, У козбу грае-вигравае, Голосно спиває... Будут мене вовки-сіроманці зустрівати, Будут дідом за обідом коня мого заідати. Кобзо ж моя, дружино вірная, Бандуро моя малеваная! Де ж мині тебе діти? А чи у чистому стену спалити? И попілець по вітру пустити? А чи на могилі положити? Нехай буйний вітер по степах пролітає, 104 Струни твоі зачіпає, Смутнесенько, жалібнесенько грае-вигравае. (Кулиш. Записки о Южной Руси. Т. I. С. 187) И эта бандура, сопровождавшая еще кельтов на длинном их переходе из Азии через всю Европу (Chants populaires de la Bretagne, ХХХГУ), сохранилась до сих пор, кроме Украины, еще у болгар, под именем гуслы. Народные певцы у болгар и сербов — нищие слепцы, как и на Украине. В Болгарии ими населены город Битола в Македонии, и село Балдево в Тракии, в Филиппольском округе. Отсюда и названия балдевский просек, батольский просек, и пословица: «зачервил са като бадцевски просек», т. е. покраснел, как балдевский нищий. Промышляя пением, они ходят по селам и городам, поют и собирают милостыню. Они поют народу о Марке Кралевиче, болгарском народном герое, о его войнах с турками, венгерцами, дука-тинцами и латинцами; они поют народу о прошедших его судьбах, как сербские певцы о Коссовской битве. И, слушая их, старушки плачут, дети воспитываются, а старики почесывают чубы, заряжают винтовки и идут в горы. Очень редко встречаются у них духовные стихи, и новейший издатель этих стихов, г. Бессонов, напрасно старается обратить сербских и болгарских кобзарей в калик перехожих 44. Южнорусская песня развивалась на братских, народных пирах, сохранившихся в великорусских беседах, а потом на княжеских пирах. На этих пирах, по словам былин, раздавались звончаты гусли гусляров, играли и пели скоморохи, гудошники и слепцы, бывшие еще тогда певцами народной славы. Начинал, говорит былина, гусляр по струнам похаживать и голосом поваживать, все примолкали и слушали; окончилась песня: Нацяли гудосьников удобривать, И вином-то их стали попаивать. Из этих певцов южнорусского племени вышел в XI веке знаменитый певец Бонн, память о котором сохранило нам «Слово о полку Игореве». Боян — певец княжий — Святослава и его детей Романа и Олега (1076—1115) — был представителем старых словес (т. е. преданий) славянского племени, был соловьем старого времени, как его называет певец «Слова о полку Игореве», достойный преемник Бояна. Боян, говорит Буслаев, был житель лучшей, образованнейшей страны, именно Южной Руси. Вместе с особенностями южной 'Речи и поэзии, на нем отразилась и ранняя образованность 'той страны; и в то время как на Волге, на Шексне и на Бе-^Лоозере кудесники творили разные чудеса, а в Новгороде «йолхв собирал около себя народ против князя и епископа, 105 наш южнорусский певец был уже другом князей, и не только прославлял их подвиги, но и осуждал усобицы (Буслаев. Исторические очерки. Т. I. С. 399). Певец Игоря (1185—1186), переносящий свои думы на историческую почву, и Нестор, вносящий в летопись поэтические предания народа, были лучшими представителями просвещения Южной Руси до конца XII века и указывали на прекрасное будущее впереди. Но с передвижением истории на север перешли туда и киевские поэтические предания. В северной жизни народ разошелся с остальным обществом, старинная песня замерла, но и сам народ не мог сохранить вполне свою первоначальную чистоту и вместо народного певца выслал из среды себя калику перехожего. Киевская Русь разошлась по областям и потом перешла в Москву, и затем, в лице староверов, в болота и леса Олонецкой губернии. И подобно тому как на берегах Северного моря находят остовы допотопных мамонтов, спасавшихся от всеобщей гибели, так в Олонецкой губернии открывают теперь окаменевшие киевские былины, унесенные народом от древнерусского разгрома. Южная Русь, напротив, продолжала свою народную жизнь, развивала далее древние поэтические предания, и во всей целости сохранила до наших дней старинный образ народного певца. В нынешних украинских слепцах-старцах мы находим все черты древних славянских и германских певцов, и эти черты мы проследим по драгоценным заметкам, изданным Кулишом в «Записках о Южной Руси» 45. Украинские слепцы-старцы — это или неспособные к земледелию работники, или нищие, сохраняющие из поколения в поколение народные думы и предания. Они — певцы и вместе музыканты. Призываемые народом, они ходят по хатам и поют, получают за это плату, и часто, нажив деньгу, сами покупают хату с огородом, обзаводятся женою и детьми и платят подати наравне с другими крестьянами. Песня и музыка не мешают им заниматься ремеслами, например, вить веревки, вязать крестьянскую упряжь и т. д. Некоторые же, приобретя хату, заводят школу певцов. Такие хозяева старческих ватаг носили прежде названия старческих королей. Главная принадлежность украинского слепца — это его музыкальные инструменты, редко — лира, род скрипки, а чаще всего кобза или бандура, отчего они и называются кобзарями и бандуристами. Это не мертвые и часто тупые фигуры великорусских калик, поющих о том, чего они не понимают,— нет, это живые люди, с живою душою, болеющие и страдающие, страдающие до того, что плачут, когда поют. Певец дум, говорит Кулиш, часто бывает растроган содержанием песни; его голос дрожит более и более, и, наконец, рыдания прерывают на несколько минут и пение и музыку. Песни и 106 думы его — его драгоценность. Всякого встречного певец угостит семинарским псалмом или чечеточкою (Записки о Южной Руси. Т. 1. С. 100) и только с приятелем и близким человеком поделится старинною, дорогою ему думою. Поэтому кобзарь поет не оттого, что песни — его промысл, а в силу своей поэтической природы: он не может не петь, он в песне отводит свою душу. «Йноді и в ночи встану, граю собі, граю...» — рассказывал один из кобзарей. Малороссийские нищие, говорит Кулиш, занимают первое место по развитию поэтических и философских способностей. (Ср.: Chants populaires de la Bretagne. Villemarqu?, 3-е ed., t. 1-er, XXXLI). Они почти все слепы. Немногие из них поступают в разряд нищих, т. е. собирателей милостыни) по какому-нибудь ка-лечеству (в Великороссии — решительно все); еще меньше — по лукавству и охоте к праздношатательству. Лучшие из них живут в деревнях, где их все знают. Города решительно портят нравственность нищих (Записки о Южной Руси. Т. 1. С. 43). Это — передовые люди своего сословия, прибавляет Жемчужников. Они принадлежат к тем честным беднякам, которые, несмотря на свою нищету и безграмотность, бодры духом, свежи чувством и разумом, которые трудом заработанный грош тратят не на облегчение вопиющей своей бедности, но отдают его на обучение грамоте какого-нибудь близкого (Основа. 1861. VIII. XVII. 2). Кроме того, это все люди глубоко религиозные, чуждые суеверий, преданные церкви (Записки о Южной Руси. Т. 1. С. 46—50), чего и тени нет у северного калики перехожего. Душа их исполнена глубокой нежности, и лучшая отрада для них — ласкать детей и играть с ними (Там же. Т. 1. С. 66). С Киевской Русью, продвинувшейся на север, ушли туда и киевские былины, и в памяти украинского певца сохранились только те, которые ближе были к жизни, как, например, предания о золотых воротах в Киеве, о морских походах Руси под Византию, об Олеше Поповиче. Но зато вся последующая история юга, со всеми ее радостями и страданиями, жива в украинских песнях, часто имеющих цену летописи. Дух же, проникающий все эти думы и песни,— это любовь к матери Сечи (Січь ма-ти) и к отчизне Украине, которую певец любит больше всего, и любит наравне с последней украинкой, которая также в своих песнях поет о милой Украине. И если после песни украинскому певцу остается что-нибудь еще дорого — так это его бандура, неразлучная его спутница, поверенная его дум, , его вздохов,— бандура, разгоняющая всеобщую туту и сопро-, вождаемая всеобщими благословениями. Так плачет бандурист, принужденный расстаться с своей бандурой: «Ти ж бу-| ла моею втіхою, ти ж розважала мене у всякий пригоді. Багато людей вельможних, багато лицарства славного и всякого Народу православного слухали твоіх пісень! Де ти не бувала, 107 якоі пригоди не дознала? Чи раз же ти мою голову из шинку визволяла? Чи раз же ты в заставі лежала, той нігде ж ти не застряла! А тепер довелось мині с тобою разлучатись, за чо-тирі карбованиі рублі тебе в чужі руки оддавати, то й по вік вішний, може, тебе не видати!..» (Там же. Т. 1. С. 199). На севере, куда мы теперь переходим, народ сохранил древние киевские былины и побывальщины почти в том виде, как они создались, и только на мотивы их он пел о Гришке, о Грозном, о страдалицах-царицах и царевнах и т. п. С большею жизнию сохранились песни обрядные и праздничные, для пения которых певец-народ принимал характер древне-славянских певцов. Таковы, например, песни (колядки), распеваемые во время коляды. Лица, поющие колядки, называются в Белоруссии волочобниками, от слова «волочиться», т. е. ходить с места на место с пением, иначе — перехожими. Волочобники — это певцы, которые ходят с пением по деревням в ночь с воскресенья на понедельник пасхи (Ср.: Памятники народного быта Болгар. Т. I. С. 210 и 216). Они приносят мир и счастие дому, и хозяева ждут их как благословенных гостей. Певцы набираются из крестьян, ходят партиями (ватагами) от 8 до 20 человек. Глава партии — починальник — мужик зажиточный и богатый, и он начинает песнь, а подхватники подхватывают; он же получает и подаяние, которое собирает особое лицо, называемое мехоношей. Вместе с певцами ходят и музыканты, одна или две скрипки и дударь. Как странствующие певцы бретонцев, подойдя к двору, стучатся и посылают хозяину благословение, и если отворят им, то входят, иначе проходят мимо (Chants populaires de la Bretagne. XXXIV), так и волочобники, подойдя к дому, стучатся в окно, приветствуют хозяина и становятся в полукруг; в средине — починальник, и он затягивает первый стих, а подхватники припевают, затем поется второй стих и т. д. Во время пения подхватники хлопают в ладоши, а запевала сопровождает свои слова приличными телодвижениями. По окончании пения из среды певцов выделяется один и говорит хозяину приветствие (Пантеон. Т. III; Русский дневник. 1859. № 101). Эти волочобники и другие праздничные певцы представляют теперь последние следы народных певцов в Северной России; народный же певец, как самостоятельный деятель, здесь совершенно утратился, так что история не помнит ни об одном из них, и Кирша Данилов, если он только принадлежал средней или Северной России, кажется каким-то случайным, исключительным явлением. Но с замиранием личности народного певца и с происходящим от этого замиранием народной жизни, в то же самое время под влиянием книжным, под влиянием грамотника древней Руси, преимущественно Московской, возникает на поверхности русской жизни мрачный образ колики перехожего. На нищих 108 перешли черты древних мифических лиц, и поэтому сами нищие явились хранителями некоторых вещих словес древнего времени. В преданиях всех индо-европейских племен мы встречаемся с богами, которые путешествуют и странствуют по земле. Так в песнях «Эдды» ходят по земле Один, Гонир (Hoenir) и Локи и принимают на себя различные образы. В позднейших преданиях эти древние странствующие существа принимают христианские названия и обращаются *уже прямо в нищих. Это последнее предание составляет существенную сторону русских народных легенд, а иногда и сказок. Так, например, в одной украинской сказке Иван Голик, владеющий нездешнею силою, братается с нищим и делается калекою (Кулиш. Записки о Южной Руси. Т. 2. С. 76). И на том же самом основании, как небесные силы, с которыми бьются богатыри и погибают, как эпитеты: святая Русь, святорусская земля и пр. (Буслаев. Русский вестник. Т. XXXVIII. № 3. С. 49, 51) означают не христианские, а древ-немифические понятия, так точно и нищий,— как святой, имеющий святое происхождение (см. ниже), должен быть ; понят в древнейшем мифическом смысле, как и понимает g его народ. На основании мифического происхождения полу-счают значение и все принадлежности нищего: сума Лазаря — ^святой кошель (Bettelsack), милостыня Лазарю - святая ми-| лостыня, палка Лазаря — нищенский посох (Bettelstab), кото-| рый, однако, у нищих часто бывает набит деньгами (Афанасьев. Сказки. Вып. 6. С. 122). Наконец, можно думать, 5 что на образ нищего прямо перешло какое-нибудь древнее ^мифическое существо, и поэтому, в настоящее время, види-| Мое сострадание к нищему часто ничто иное, как тайное со-|.чувствие к забытому по имени богу (Ср.: Grimm. Mythologie. ! С. 862). Таким образом калики перехожие, как древние ми- *фические лица и как певцы вещих глаголов, сохранили до наших дней, донесли по памяти, как они сами говорят (Киреевский. Песни. Вып. 2. Ср. 275), древнейшие космогонические предания о сотворении мира и сохранили даже самую древнюю форму предания, именно загадку, которая составляется из вопросов и ответов. В каликах перехожих сохранились некоторые черты древних славянских певцов, которые мы легко заметим, освободив их от древнерусской отделки. Старинная песня о сорока каликах с каликою, записанная Киршею Даниловым, говорит, что калики выходили из Ефимьевой пустыни, из монастыря Боголюбова, но это известие должно понимать гораздо общее, т. е., что калики жили преимущественно около монастырей, и у монастырских во-? рот было главное поприще их деятельности. Ходили они ар-І'телями по сорока колик с каликою; во главе артели (ватаги) * стоял атаман, которого выбирали в кругу. На каликах надеты 109 были сумки и подсумки, в руках у них были клюки. Придя на место, они становились в круг, клюки-посохи в землю втыкали, и на них вешали сумочки. В этих наружных признаках калик перехожих мы находим, без сомнения, черты древних славянских певцов, и точно такие же намеки на старинную нравственную чистоту певцов мы можем видеть в названии калик удалыми и дородными молодцами, и в том, что у них очень строго наказывались грехи. Калики перехожие, продолжает песня Кирши Данилова, были удалыми и дородными молодцами, и водились за ними грехи — воровство и женский блуд (рассказывается в духе древней Руси), а потому в каличьей артели был положен устав: Кто украдет, или кто солжет, Али кто пустится на женской блуд, Не скажет большому атаману, Атаман про то дело проведает,— Едина оставит в чистом поле И окопать по шею в сыру землю. Ходили они по селам и деревням, по городам и пригородам, и собирали милостыню, чем бы, по словам песни, молодцам душу спасти. Вещий голос древнего певца слышится в зычном крике калик. Этот крик, которым они прошают милостыни, так силен, что от него С теремов верхи повалялися, А с горниц охлопья попадали, В погребах питья всколебалися. (Бессонов. Калеки перехожие. Вып. 1. С. 10) Брали они милостыню не рублем, не полтиною, а целыми тысячами. Заходя в боярские и княжеские терема, садились за стол, им подавали вино и сладкие кушанья, они ели, пили, потешалися. Таковы древние черты общего наружного вида калик, указывающие на то, что в древности они были истинными народными певцами. Но этим и ограничивается их родство с народом, и во всем остальном, т. е. в личности калик, в духе, проникающем их песни, и в том, как народ понимает калик, они — чистейшее произведение древней Руси, где мифические верования получили мрачный, дьявольский характер, где в слепоте видели связь с нечистыми силами, и самые певцы сделались представителями нечистой силы. Как из уродов, на основании народных поверий, выходили юроды, юродивые, так из калек — колики перехожие. На основании довольно темных для нас древних верований, когда слово бог имело более частное значение, всякий человек, лишившийся зрения, языка, членов тела, переходил поэтому в ведомство бога, ему благоприятствовали вышние силы, он делался убогим (чешек.', ubozatko, nebozatko, nebozak, nebozez, nebozka; укр.: небога, неборак, небожник; русск.: небога). Но когда народ стал видеть в калечестве присутствие враждебной силы, когда стали делать заговоры [ от слепого знахаря (Архив Калачова. П. VI. С. 1—7), то и самое слово убогий было перенесено на дьявола. Прежние слепцы с их вещим значением обратились в провидош, как называются лазари в Каргополе (Олонецкие губернские ведомости. 1857. № 26—27) и в Вологодской губернии, просить милостыни — то же, что кликать (Опыт областного великорусского словаря). Отсюда — нищие, получающие силу отыскивать некоторые травы, например, траву нечуй ветер; а встреча с нищим слепцом, или, как сказано в одной рукописи, кто слепца стрячет, считалось дурным f предзнаменованием (Щапов. О рассколе. С. 750). Эти-то мрачные, слепые нищие, жившие только для сбора мило- I стыни, которую они сбирали, распевая лазаря, сами стали называться лазарями. Отсюда переносное значение, по которому лазарями называются все, надоедающие своими просьбами, канючащие, притворщики: «полно лазаря-то петь», говорят. Лазари не знают ни песен, ни исторических былин, поют одни стихи. Стихи калик изданы недавно г. Бессоновым, который почему-то назвал каликов калека- I ми (П. Бессонов. Калеки перехожие. Ч. I. Вып. 1, 2 и 3). Бессонов преклоняется перед каликами с каким-то благоговением. Для него ничего не существует выше калики. Он видит каличьи черты в позднейших преданиях об Илье ; Муромце, а Илья Муромец у него — представитель народа, поэтому каличий характер, каличий дух, есть, по Бессоно- |ву, ступень народного развития. По-нашему, если это ступень, то ступень самая низкая, на которой народный дух, \ народные предания являются, как мы сейчас увидим, в самом искалеченном виде. На этой ступени калики сходятся Ісморельщиками, скопцами и самосожигателями (см.: Сборник русских духовных стихов. / Сост. Варенцов), но, не- | смотря на все это, Бессонов любит их с какой-то врожденной страстью. «С ранних лет,— говорит он,— останавливал |я внимание на этих лицах». Собрание стихов калик пере-j хожих у Бессонова, по его словам, превосходит тысячу, и \ | все они, по большей части, принадлежат средней и Север-! | ной России, на которой древняя Русь оставила такие твер-IІ дые следы. Напротив, на Украине, где, как мы видели, со-•ш Хранился во всей чистоте древний образ народного певца, 'Ц;$алики почти неизвестны, а если бывают там, так это за-Хожие с севера. Бессонов сожалеет о большом недостатке у ||йего каличьих песен из Малороссии и думает, что при Ірбилии этих песен для прочих ветвей Руси и всего право-Славного славянства было бы горько и досадно только здесь (т. е. на Украине) остаться в нищете, и призывает к содействию всех молодых (?) украинцев. Но, во-первых, кого ни призывайте, г. Бессонов, никто никогда не пришлет вам украинских каличьих стихов по тому самому, что они не существуют. Во-вторых, все, которые не считают каличьи стихи за своеобразные и самобытные произведения народного творчества (Бессонов. Калеки перехожие. Вып. I. С. 1), искренно возрадуются, узнав, что украинский народ до того умел сберечь себя, что у него нет ни калик, ни каличьих песен, а есть благоуханные женские песни, есть исторические думы, да еще чистые народные певцы, подобные сербским старцам-кобзарям, поющим о Коссовской битве, и болгарским старцам -гуслярам, рассказывающим о Марке Кралевиче. Стиль каличьих духовных стихов, говорит профессор Буслаев, упорно остановился на романской варварской эпохе, и только закоснел, будучи скован теологическим началом, которому Византия строго подчинила поэзию и искусство (Русская речь. 1861. № 26). В них место былевого творчества заменило книжное предание, а древние верования получили мрачный, дьявольский характер. Что же касается до художественного значения каличьих песен, то об этом лучше всего говорят сами песни, перешедшие мало-помалу в грубые вирши, даже неспособные к чтению. Вместо светлого содержания народных песен, в стихах калик преобладает сила злая, сила змея, змеища, змея Го-рынища, муки змииные, что далее развивается в антихриста, приближение которого ожидается ежеминутно: Скоро нам будет тое времячко злаго антихриста, Время на три года будет и на шесть месяцев. Человек на каждом шагу видит прелестного врага и диявола, и злой враг орудует всей человеческой жизнию, он даже уничтожает самодержцев: А злый ненавистник враг, Властолюбец богомерзкий, Не может зрети самодержцев: Вложи в зависть Святополка Убить Бориса и Глеба. (Калеки перехожие. Вып. 3. С. 666) Вечная борьба с нечистыми силами далее переходит во вражду ко всему, что только возбуждало неудовольствие древнерусского грамоти ика, но о чем народ иногда и не слыхал. Мифическое предание о земле, принимающей кровь, обращается в землю, пожирающую кровь жидовскую, а отсюда ироды, силы жидовские, бусурманские, проклятые жиды, и проч., от чего надо очищать землю святорусскую (Там же. Вып. 3. С. 543). В том же духе идет плач о наро- дах, захваченных дикими людьми и заключенных в темницах, и проклинаются Мамай и т. п. О злодей, собака, неверный Мамай царь! За Мамаем царем той же участи подвергаются Диокли-тианы, безбожны Еллини, и далее раскольники поганы, чего уж никто не сыщет в чисто народной литературе: О Русь, о Русь, прекрасная страна. В тебе живут татары злые, Ругаются святыне раскольники поганы. Отсюда же, как необходимое следствие, и скрежет зубовный, и песни гробам: Вы, гробы ли, гробы, Привечные нам домы. (Сборник русских духовных стихов. Ср. 25, 42, 56, 57) Но, проповедуя народу вражду к раскольникам, калики перехожие сами держались многих раскольничьих учений, і Так, например, они поучали о спасении в пустыне. Бегство из городов и сел и блуждание по свету, обусловливаемые нуждами земли, то известными гражданскими обстоя-тельствами, представляют одну из замечательных сторон Iдревней Руси. Бегство народа прежде было или простым I передвижением с места на место, или молчаливым проте-ICTOM, но с конца XVII века оно стало обращаться в аскети-Цческое учение о пустыне. При посредстве различных писа-|;ний, возник в обществе образ пустыни, влекущей к себе |всякого живого человека. У раскольников появилась секта странников, главным догматом которой было бегство от Цантихристова владычества, удаление от семейства и стран-Іствование в лесах и пустынях (Макарий. История раскола. (•С. 306). Дух же этой секты, существовавшей задолго до расколов, проникал всех, и раскольников и нераскольни-|ков. Пойти в пустыню, где наши отцы угодили богу (Бессо-|лов. Калеки перехожие. Вып. I. С. 256), сыскать там стар-'; ца, сделаться от него светозарным, и, оставив той злобный , стать дивиим зверем, и тем спасти свою душу,— та-I ков был идеал древней Руси, воплотившийся у калик в об-Іраз Иоасафа-царевича. В дальней долине стоит прекрасная пустыня, и некий |Иоасаф-царевич оставляет свой богатый дворец, отца, мать |и бежит в пустыню в младых, летах потрудиться и тем "подражать Христу: Тебе, Христе, подражаю, Нищ и бос хощу быти, Да с тобою могу жити. (Там же. Вып. I. С. 260) 112 113 И вот говорит он мрачной пустыне: На царския вси палаты зяаты Не хочу взирати; Покоев светлых, чертогов Славы и чести премногой Бегал, аки от змия: Пустыня моя, прийми мя От суетна прелестнаго Века мало времяннаго; В своя младыя лета Отвращуся от света. Буду аки зверь дивий, Един в пустыни бегая, Во дни и в ночи работая. Пустыня моя, прийми мя От суетнаго, прелестнаго Века маловремяннаго, Да во своя младыя лета Отвращуся сего света. Сего ради в тя прибегаю, От антихриста убегаю. Не знаю себе что и быти, Да где мне главы подклонити. Понеже антихриста дети Всюду простерты имуть сети; Хотят оне нас уловити, К антихристу покорити; Своим ересем осквернити, А душу мою погубити; И пивом своим напоити, А веру Христову потребите. Объяснив пустыне, что враги хотят погубить его душу и пр., млад-юноша просит пустыню взять его к себе: Любезная моя мати, Прекрасная моя пустыня! Приемли меня в пустыню От юности прелестныя, Укрой меня, мать-пустыня, В темныя те ночи, Научи меня, мать-пустыня, Как божью волю творити. Есть гнилую колоду: Гнилая колода Лучше царского яства; Испивать болотную водицу Лучше царского пойла. Но пустыня не верит ему; она указывает ему на все соблазны свои во время весны: Как придет весна красная, Все луга, болота разольются, 114 Древы листом оденутся, На деревах запоет птица райская Архангельскими голосами: Но ты из пустыни вон изойдешь, Меня мать прекрасную пустыню позабудешь. Нет, отвечает юноша, я ведь недаром же вырос в матушке-Москве, я умер давно для всего живого и светлого: Не прельщусь я на все благовонны цветы, Оброщу я свои власы По могучия плечи, Отпущу свою бороду По белыя груди, Я не дам своим вочам От себе далече зрити. Я не дам своим ушам От себе далече слышать. Я, продолжает он, буду жить в пустыне, невзирая на вольное царство, и тебя, мать моя прекрасная, не покину (Калеки перехожие. Вып. I. С. 217): Про тебя, матерь пустыня, И сам господь знает; Тебя, матерь пустыня, Все архангелы хвалят, И преподобные прославляют, и пр. и пр. Эти последние стихи прямо указывают нам на книжное влияние. Тому же книжному влиянию и тому же аскетическому духу обязаны своим происхождением стихи о Лазаре и об Алексее Божьем человеке. Алексей Божий человек также оставляет в свадебную ночь свою молодую княгиню и отходит в иную землю за батюшкины грехи помолиться, за матушкины труды потрудиться, и делается убогим: влас долгий, Красота в лице его потребишася, Очи его погубишася, А зрение помрачишася. Тем же самым странническим и плачевным характером отличаются и стихи об Иосифе Прекрасном. Гораздо важнее для нас, посторонних исследователей, а не для народа, который тут ничего не находит, древнейшие космогонические предания славян, сохраненные кадиками в стихах о голубиной книге. На лица же св. Егория и св. Николы народ перенес какие-то древние мифические лица, точно так же, как и на св. Дмитрия Солунского перенес он какое-то лицо героического периода. Но стоит лишь сравнить хоть предания о голубиной книге, сохраненные каликами, с подобными преданиями германцев, то легко увидать, сколько в последних сохранилось жизни, свежести и величайшей | художественности, и как первые отупели среди византизма. 115 Таким образом стихи калик, проникнутые книжным древнерусским духом, навевали на народ одну тоску, не принося ему ни нравственной энергии, ни какой-либо отрады в будущем. Поэтому в народе к каликам прислушивались только одни нравственно больные, только одни совершенно разбитые сердца; здоровые же отвращались от них, гоняли их от себя. И кажется, что это отвращение чувствовалось не только людьми, но и самыми деревенскими собаками — злейшими врагами калик. С одного конца вошли в деревню калики, а на другом — собаки уж подняли головы и сбегаются, и страшным лаем провожают калик до другого конца деревни, и долго еще потом ворчат, хотя калики давно скрылись из виду. Тупое повторение заученных фраз, соединенное с попро-шайством, губительно действовало и на калик, и из них вырабатывались самые грубые личности со всевозможными пороками. Великорусский народ иначе не понимает блуждающих нищих, как ворами и мошенниками. Приводим здесь сказку, которую рассказывает народ про слепцов'. «В Москве белокаменной жил один парень в работниках; вздумал на лето в деревню итти и стал просить у хозяина расчета. Только немного пришлось ему получить денег,— всего навсего один полтинник. Взял он этот полтинник и пошел за калужскую заставу; смотрит,— сидит на валу слепой нищий и просит Христовым именем подаяния. Мужик подумал-подумал и сжалился; подал ему полтинник и сказал: «Это, старичок, полтинник; прими из него Христа ради семитку, а сорок восемь копеек дай мне сдачи». Слепой положил полтинник в свою мошну и снова затянул: «Православные христиане, подайте Христа ради слепому невидущему!» — «Что ж ты, старик, подавай мне сдачу». А он будто не слышит: «Ничего, родимой! еще солнышко высоко, успею до двора помаленьку добрести».— «Оглох, что ли? мне самому итти добрых сорок верст, деньги в дороге-то надобны!» Взяло мужика горе пуще острого ножа: «Эй,— говорит,— старый черт! подавай сдачу; не то я с тобой разделаюсь по-своему!» И начал поворачивать во все стороны. Слепой во всю глотку закричал: «Батюшки, грабят! караул, караул!» Побоялся мужик беды нажить, бросил слепого: «Лучше,— думает про себя,— от греха уйти; а то неровен час — прибегут караульные, да еще в город поведут». Отошед шагов с десяток, или больше, остановился на дороге и все глядит на нищего: жалко ведь своих трудовых денег! А тот слепой на двух костылях ходил, и оба костыля при нем лежали: один — с правого боку, другой — с левого. Разгорелось у мужика сердце, рад всякое зло ему сделать: «Постой же, хоть костыль унесу, да посмотрю, как-то ты домой поплетешься!» Вот подобрался потихонечку и унес один костыль. Слепой же встал и поплелся на одном костыле; следом за ним поплелся и мужик. Шли-шли; недалече от ІІ6 деревни, у самого-таки перелеска стоят две старых избушки. Подошел слепой к одной избушке, распоясался, снял с пояса ключ и отпер свою келью; только он отворил дверь настежь,— а мужик поскорей туда, забрался наперед его, сел на лавку и дух притаил: «Посмотрю,— думает,— что дальше будет?» Вот слепой вошел в избушку, наложил на дверь изнутри крючок, оборотился к переднему углу и помолился на святые иконы; опосля бросил кушак с шапкою на прилавок и полез под печку,— так и загремели сковородки и ухваты. Маленько погодя, тащит оттудова боченок; вытащил, поставил на стол и начал вытряхивать из мошны набранные деньги да в боченок класть: у того боченка сбоку горлышко было малое — так чтоб медному пятаку пролезть. Покидал туда деньги, а сам таково слово вымолвил: «Слава богу! насилу пятьсот доровнял; да спасибо и тому молодцу, что полтинник дал: кабы не он под руку попался, еще дня три просидел бы на дороге». Сказка оканчивается тем, что мужик взял эти пятьсот рублей себе да еще у другого старца нашел пятьсот рублей и ушел (Афанасьев. Сказки. Вып. 6. С. 130). Нищий старец, поселившись близ народа, вносил в жизнь одни раздоры, делался общественной болячкой. «Некий старец про-сец,— рассказывает Филиппов в «Истории Выговской пустыни»,— попрося пришед в Суземок, ходя по скитам, милостыни прося, смиренным плачевным образом скитался по-сиротски и поселился в Пельяской скит, купи себе кельишко у некакой сироты, и ту водворяяся самовольно, а для его нищеты никто его сиротства ради не гонил вон. Но по Суземку хождаше, аовое и по волостям, прошая, и по кабакам скита-шеся и вино пияше. А егда в Суземок приидет, являяся в Су-земском согласии, а в мир исходя с мирскими соглашашеся, и после к себе и посестрию свою тут же приводе, и оная с ним прошаше и кормяшеся: и начаше оного старца добром вон высылати. Он же не слушаше никого; и его выгнали, и он за это подал на Суземок донос» (Филиппов, «История Выговской пустыни», стр. 426). В этих последних личностях, воссозданных народом в сказках, калики-слепцы переходят уже в обыкновенных нищих. Но обратимся еще раз к каликам. Говоря о народных певцах и о каликах, мы не имели ни малейшего намерения проследить историю народного певца; такая задача не по силам нашим. Мы ничего не сказали ни об индивидуальных отличиях народных певцов по племенам, ни об отличии княжеских певцов от народных; мы не указали на то, о чем именно пели певцы у различных племен и в различные периоды истории. Наконец, мы не видели различия певцов по характеру их быта, например, что школы, где воспитывались калики перехожие, очень мало имели общего с средневековыми школами духовных певцов из сирот, о чем говорится у Дюканжа под словом cantores, и что те и другие 117 школы совершенно не были похожи на украинские школы кобзарей. Но если б и захотели мы проследить все эти и подобные им вопросы, то должны были бы отказаться, за недостатком сведений и материалов. История русского народа — terra incognita, древний быт славян — тоже, некоторые славянские племена, как, например, болгар, мы знаем только по имени,— и при таком положении науки многого не сделаешь. Поэтому в нашем труде мы ограничились указанием самых простых фактов. Мы указали, например, что народные певцы проходят с народом через всю его историю, и там, где они сохранили свое народное значение, там цела, чиста и свежа самая народность, и светла ее будущность. Там только могут совершаться такие явления, что народный кобзарь, как Шевченко, в одно и то же время и полный представитель народа, и вождь его на пути добра, и лучший поэт просвещенного общества. Но там, где народные певцы изменили народному духу, вместе с певцами искалечиваются и общество и народ. Тут уж великое счастье, если явится и Кольцов, оплакивающий свою печальную участь, и известный поэтому только на городских площадях, но совершенно чуждый народу. Не слыша песней, трогающих сердце и пробуждающих дух, народ опускается ниже и ниже. Так, известно, что русский народ — вообще враг нищенства и побирушества, что это вообще здоровый, честный и гордый народ, но зато — в частности — на Украине очень редкий решится нищенствовать, а в Великороссии, во многих местах, нищенство обращается в привычку, в болезнь. В деревнях и селах около матушки-Москвы ни один, кажется, мужик не откажется выманить Христа ради гривенник. В Кунцове летом по воскресеньям мальчишки и девчонки, дети зажиточных мужиков, ходят толпами и не стыдятся собирать по копеечкам. Не лучше и самое общество. Есть множество таких диких господ, которые потешаются на дачах деревенскими ребятами, сбирая их и заставляя за копеечку ходить на голове, купаться в одежде, драться, бегать и т. п. Обращаясь к русскому нищенству, преимущественно великорусскому, мы увидим, что если непривлекательно положение народа, то положение общества еще хуже. |
Похожие:
 | Священная болезнь Достоевского Священную болезнь иногда связывают также с особыми духовными качествами человека, со святостью. Есть, в частности, мнение, что некоторые... |
