Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 1.81 Mb.
|
В зал забегает Винни-Пух: — Еб вашу мать, что вы делаете? Быстро собрать мячи! Жертвы аборта — вот вы кто! Других слов с вами просто нет. Пацаны ловят мячи, начинают пасоваться — типа, все нормально. Винни-Пух уходит в свою каморку. *** Сижу на остановке на Рабочем. Подваливает мужик: низкий, кучерявый, в красно-синей спортивной шмотке и старых советских кроссовках — колхозник самый настоящий. — Слушай, парень, где здесь живут цыгане? — Там. — Я киваю головой в сторону Вторых Горок. — А может, ты мне поможешь? — А что надо? — Вон ту хреновину донести до их дома. — Мужик показывает на здоровую картонную коробку около столба. — Не, ты не думай, это не за спасибо. Я налью тебе — все как положено. — Ладно. Я берусь за коробку с одной стороны, он — с другой. Она не тяжелая, но здоровая, — одному волочь неудобняк. Я спрашиваю: — А что в ней? — Не могу тебе сказать. Секрет фирмы. — А не возьмут за жопу? Тут ментовка рядом — опорный пункт. — Не боись, все законно. Думаешь, — я что-то спиздил и волоку цыганам загонять? Зачем мне таким заниматься? Я уже старый для этого. Доносим коробку до цыганского дома, ставим перед калиткой. — Дальше я сам. Ты меня на улице подожди. Мужик заходит с коробкой в калитку. Его нет минут десять. Я жду, курю, рассматриваю дом — двухэтажный, из белого кирпича, с гаражом на две машины. На Горках такой дом только один. Калитка открывается, мужик выходит с довольной рожей. — Ну что, — дело сделано, можно теперь и от метить, да? У меня как раз есть поллитра. Мужик вытаскивает из сумки за горлышко бутылку водяры и прячет назад. — Надо сначала жратвы купить. Мы заходим в продовольственный, мужик берет полбулки черного хлеба и триста грамм зельца. Потом перелазим через забор детского сада, садимся в беседке. Мужик расстилает газету. Пьем по очереди из горла. Ножа нет — хлеб ломаем, а зельц мужик покромсал на газете своим ключом от квартиры. После первой закуриваем. — Давно пьешь? — спрашивает мужик. — Ну, по-нормальному, не по-детски — года два. — А попробовал давно? — Водку — года три назад, а шампанское мне класса с третьего на Новый год наливали. По чуть-чуть, само собой. — А я — в первом классе попробовал. Даже не то что попробовал, а нормально так вмазал. Я тогда со старыми своими в четырехквартирном жил, ну, в бараке, можно сказать. И там соседка — девятиклассница — привела к себе подружек: Восьмое марта отмечать. Вино купили, торт, хуе-мое. И меня позвала — я один дома сидел. Налили мне грамм двести, как большому. Я ебанул, забалдел и что, ты думаешь, стал делать? — Не знаю. — За цыцки их щупать. — А они? — А что они? Лахали. — А с бабой когда первый раз? — В седьмом классе. Тоже по пьяному делу и тоже с соседкой, только с другой — той уже тогда не было, переехала. А в восьмом засадил бабе — ей сороковник уже был, дочке — пятнадцать. Пока я ее в одной комнате драл, Санька, мой корефан, в другой комнате дочке целку сломал. И главное, матка не хотела, чтоб дочка знала, что она со мной, а дочка матке про Саньку ничего не сказала. Ну а ты во сколько лет первый раз бабу отодрал? — В пятнадцать. — Тоже неплохо. Мужик отпивает из бутылки, передает мне, а сам засовывает в рот хлеба и зельца, жует. Я спрашиваю: — А что ты вообще делаешь по жизни? — Так, работаю на Кирова. — На автозаводе? — Ага. — А кем? — Слесарем. — А это, ну, насчет цыган? — А-а-а. Это — так, от случая к случаю, можно сказать. — И не заебало тебя — на заводе? Я летом три недели отработал — думал, охуею. — Ну а что делать — под пивбаром стоять, как синюги всякие? — Не знаю. Но на заводе — ебал я в рот. — Это ты сейчас так говоришь, а вот сходишь в армию, придешь... — Не пойду я в армию. На хуй она мне усралась? — Ну, не хочешь — не иди, если ты такой герой. — На себя посмотри — чмо колхозное. Возишься целый день в мазуте, въебываешь, как негритос, а ставишь себя, типа, деловой. Уебу — не подымешься. — Еще посмотрим, кто кого. — Пиздуй отсюда, ты понял? — Я хватаю его за воротник и накручиваю на кулак около горла. Мужик меньше меня и слабее, я его не боюсь. — Еще раз на Рабочем увижу — дам пизды. И цыгане твои не помогут. Ты понял? — Понял. Ладно, отпусти. Я отпускаю воротник, беру пузырь — там водяры на два пальца — и допиваю. — С ним по-хорошему — налил, как человеку, а он... — Сделай фокус — скройся с глаз, понял? — Понял. Мужик забирает свою сумку и прет к остановке. Я остаюсь в беседке. Домой идти неохота — опять родоки начнут ныть, что выпил. Темнеет. Люди прутся с остановки — едут с регенератного и с завода Куйбышева, волокут из сада детей, заходят в продовольственный за хлебом. Два пацана с двадцать восьмой трясут у малых копейки. Я их знаю, но подходить лень. Я вырубаюсь. Открываю глаза — уже вообще темно. Смотрю на часы — пол-одиннадцатого. Поднимаюсь и иду в автомат звонить Ленке. *** У нас не было стрелок почти месяц — как бухнули винища перед первым сентября, так и все: то у нее уроков много, то идет к подруге на день рождения, то с родоками на даче. Гудки, потом она берет трубку. Я говорю: — Привет. — Привет. — Как дела? — Нормально. — Как школа? — Как обычно — лажа. — Давай, может, встретимся, а? — Давай после выходных, во вторник. — Около дома, как раньше? — Нет, давай в центре, около входа в ГУМ. — Около центрального или бокового? — Около центрального. В семь. Ну, пока. — Пока. Стою около ГУМа. Уже пятнадцать восьмого, а Ленки нет. Тепло, как летом. По Первомайской прут бабы в нормальных шмотках, с мелированием и начесами — на стрелку или гулять. Я достаю из пачки «космосину» — последняя. Прикуриваю зажигалкой, кидаю пачку в железную мусорку. Иду к автомату, набираю номер. Короткие гудки. Сажусь на остановке на «шестнадцатый» и еду к Ленке: надо конкретно поговорить, сколько можно заниматься херней? Поднимаюсь на пятый, звоню. Открывает мамаша — старая тетка малого роста, волосы скручены в клубок, как у деревенской бабы. — А Лена дома? — Нет. А зачем она тебе? — Так, поговорить надо. — А откуда ты вообще ее знаешь? Ты не с ее класса — я тех всех знаю. — Нет, не с ее. Так, знакомый. Я поворачиваюсь и иду вниз по лестнице. В беседке около дома никого нет, я сажусь на скамейку. Будет, конечно, херово, если сейчас придут те гондоны, которые залупались около «Спорттоваров». Вдруг они с этого дома или с соседнего? Сижу, плюю под ноги. Минут через сорок или, может, через час, из-за угла выходит Ленка с пацаном. Он малый, меньше ее, но крепкий. Я подхожу. — Привет. — Привет. А что ты здесь делаешь? - Жду. — Меня ждешь? — Ага. — И давно? — Так, порядочно. А ты почему не пришла к ГУМу, как договаривались? — Не смогла. Надо было к одной девчонке сходить, отдать кассету. — Все ясно. А это кто такой? — А какая тебе разница? Мой друг. — И больше ты мне ничего не скажешь? — А что тебе еще сказать? По-моему, ты сам все должен понять. Хотя бы сейчас. — Ни хуя я не понимаю, ясно? — Слушай, что ты к ней прицепился? — говорит пацан. — А тебе слова не давали. Рот закрой. — Э, ты что? — Ничего. Пацан смотрит на меня и двигает челюстью туда-сюда. Я его ненавижу, а он меня. Бью ему ногой по яйцам и прямой в нос. Он отбивает, мы начинаем махаться на встречных. Ленка орет: — Вы что — одурели? Прямо под окнами. Нука перестаньте, а то соседи увидят — разнесут всему дому. Скажут, связалась с дураками. Э, ну вы слышите? Мы бьемся дальше, нам насрать на ее крики. Ленка идет в свой подъезд. Я начинаю сдыхать. Еще немного — и пацан начнет меня стелить. Но он тоже сдыхает. Я говорю: — Ну что, может, — все? — Ладно. Мы расходимся. Никто никому не дал — бились наравне. Морда у него красная, значит финики будут. У меня тоже, и губу он мне разбил. Пацан идет к «Спорттоварам» — видно, там живет, я — к горбатому мосту. *** Возле общаги пединститута чурки играют в футбол. Играть они вообще не умеют — не попадают по мячу, не могут толком отдать пас, только орут друг на друга по-своему. Какой-то малый поджигает кучи сухих листьев, и они дымятся. Навстречу мне — двое пацанов. — Спички есть? — спрашивает один. Он кучерявый, в ухе — большая золотая сережка, как у баб. У второго — точно такая. Пидары какие-то. Я достаю зажигалку, пацаны подкуривают. Я беру у них сигарету, и они уходят. Я затягиваюсь, вынимаю сигарету изо рта и трогаю языком разбитую губу. Выхожу из троллейбуса на Рабочем. На остановке сидит Зеня. — Привет. — Привет. Ты соткудова едешь? Со стрелы? — Да нет, так просто. — Ладно, не пизди. Знаю, что со стрелы. Я тебя видел с бабой несколько раз — ничего такая пила. С короткой прической, в серой юбке. — Где ты меня видел? — В городе, на Первомайской. — Ну, может быть. — Не «может быть», а видел. Давай, колись. Расскажи про свою бабу. — Нечего тут рассказывать. У меня с ней уже все. — Что, протянул и кинул или сама стала выкобениваться? — Вроде того. — Ну и хер на нее. Баб, видишь, сколько кругом? Вагон и маленькая тележка. Ты ее хоть протянул? — Ага. — Ну так и все. Послушай меня. Ты с какого года? — С семьдесят второго. — А я с шестьдесят девятого. Первый раз бабе в седьмом классе засадил. А всего столько переебал, что и половины не помню. Так что послушай меня. Найди себе еще бабу и отъеби, а проэту свою забудь. Или у вас хуе-мое, любовь там? — Да нет. — Тогда хули ты? Это только в кино бывает — расставания там, слезы-хуезы. Ну ты понял? — Понял. — Вот и хорошо. Бабки есть? В пивбар, по пиву? — Да нет, бабок нету. Бабки у меня есть, но пить сегодня с Зеней неохота. Настроение поганое. — Это плохо, конечно, что бабок нет. Ну тогда — извини-подвинься. А то, что я тебе сказал, запомни. Ясно? — Ясно. — Давай. Держи краба. — Давай. Дома родоки начинают капать на мозги. — Сергей, тебе надо определиться, что делать дальше, куда идти после школы, — бубнит мамаша. — Да, сын, пришло время выбирать, — поддакивает батька. Он датый, но не сильно. Настроение и так поганое, а тут еще они. Я начинаю орать: — Хватит мне все это говорить, надоело уже! Перестаньте читать морали — куда захочу, туда и пойду. А не захочу — вообще никуда не пойду. Не надо только меня лечить, ясно? — Успокойся, что с тобой такое? Никто тебе не читает мораль, с тобой хотели поговорить похорошему, а ты огрызаешься, — говорит мамаша. — Нечего со мной разговаривать, разберусь без вас. Я иду в туалет и запираюсь изнутри. Расстегиваю штаны, вынимаю хуй, но не сцытся. Начинаю дрочить. Не потому, что хочу, а просто так, со злости. Мамаша говорит батьке: — Даже и не знаю, что с ним делать. Ну посмотри, на что это похоже? Как он с нами разговаривает? — Успокойся, Люба. Трудный период — взросление-становление, я сам таким был... — Ну, я вижу, к чему это привело. Я спускаю на плитку, вытираю малофью и хуй туалетной бумагой, выхожу. Родоки молча смотрят на меня. Я прохожу на кухню, беру ложку, открываю кастрюлю с супом — он еще теплый. Сажусь на табуретку и жру. В кухню заходит мамаша. — Сережа, я там винограда в овощном купила. Помой себе. Я доедаю суп, достаю из холодильника пакет с виноградом и вытаскиваю ветку побольше. Кладу ее в алюминиевый дуршлаг, мою над раковиной, сажусь за стол и жру. Виноград — не очень, кислый. *** В школе - дискач. Мы с Батоном и Крюком выдуваем за углом пузырь винища, потом заходим внутрь. В актовом зале — толпа народу. Много баб. Сразу кажется — новые какие-то, но это все восьмой класс. В том году на них никто не смотрел — малые еще были. А сейчас разоделись, намазались, сделали начесы. Стоят, крутят жопами под «Ласковый май». — Прикиньте — какие пилы стали, бля, — говорит Крюк. — Цыцки поотрастили, жопы. Да, Батон? — Ага. И музон тоже ничего. «Ласковый» — это вещь. — По-моему, что «Ласковый», что «Мираж», что «Модерн» — одно и то же, — говорю я. Крюк психует. — Не пизди. «Ласковый май» лучше. Ты ни хера не понимаешь. — Сам ты ни хера не понимаешь. Мы пристраиваемся в круг к пацанам с восьмого, танцуем с ними несколько тем. Они еще малые, танцевать толком не умеют, — кто руками махает по-рахитски, кто жопой крутит, как баба. Ставят медляк, и я шарю по сторонам: надо пригласить бабу, чтоб не стоять, как лох. Одна вроде ничего. Я подхожу. — Можно? Она кивает. Я беру ее одной рукой за бок, другой за руку, и мы начинаем топтаться. Я спрашиваю: — Ну, как дискотека? — Так, няплоха. Все ясно, — колхозница. Видно, с Буйнич или с Сельца. — Я тебя здесь раньше не видел. — А я и не с атсюдава. Я с Палыкавич. Учусь у вучылище на первом курсе — на швяю. Я тут с сеструхай. — А-а-а. А сеструха с этой школы? — Да. С васьмога класса. Ленка Сакович. Не знаю такую — и хер с ней. Дальше топчемся молча, — а что еще сказать? Тема кончается. Я предлагаю: — Пошли, может, на улицу, покурим? — Не, я не куру. — Ну давай тогда просто пройдемся. — Куды? — Ну так, по школе. — Ну пошли. Выходим из актового зала, я веду ее в коридор на третьем. Там темно. Мы становимся около окна, смотрим во двор. На боковом крыльце курят пацаны с восьмого класса. Я кладу ей руку на жопу, она ее сбрасывает. Я кладу опять. — Ня нада. — Что «не надо»? — Лезть ня нада. Я оставляю руку на жопе, а другой беру ее за грудь. — Ня лезь, я сказала — ня лезь. Я щас заару. — Ори, кто тебе не дает? — Ну я ж табе сказала — ня лезь. — Что ты как дурная — «ня лезь», «ня лезь»? Я тебя что — трогаю? Пошла вон, дура. Увижу на Рабочем — насую по ебалу. Ясно? Я иду назад в актовый зал. Крюк и Батон сидят на стульях около входа. — Ну, как баба? — спрашивает Крюк. — Колхозница, бля, дикая. Пошла она в жопу. — Ну так что, что колхозница? Отъебать все равно можно, — говорит Батон и давит лыбу. — Да? Тогда иди и раскрути ее сам. Слабо, да? Выходим с дискотеки. Навстречу — Коля-забулдон. — Э, вы, пиздоболы, бля! — орет он нам. — Что шапки понадевали? — А тебе-то что? — кричу я. — По ебалу получать шапка не поможет,— Коля гогочет. — Щас я его немного поучу, — говорит Крюк. — Пошли отсюда, — Батон кривится. — На хуй он тебе упал? — Нечего на меня залупляться. — Он бухой, не соображает что говорит. Пусть идет. — Ни хера. Надо ответить за базар. Крюк подваливает к Коле. — Что, говоришь, шапка не поможет? — Не-а. Крюк дает ему ногой в живот, Коля приседает. — А щас как? Поможет или нет? |
