Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 1.81 Mb.
|
— Дай и мне сигарету. Стоим, курим, потом выбрасываем бычки за балкон и начинаем сосаться. У меня опять встает. Я говорю: — Ленка, давай еще, а? Она улыбается. — А не слишком жирно, а? Ладно, шучу. Кстати, можем не так, можем сзади, а? — Давай. В комнате она снимает юбку, потом трусы, бросает все на диван, а сама берется руками за батарею. Я расстегиваю штаны и спускаю трусы. В окне ничего не видно, одни только листья на деревьях, но я знаю, что внизу трется много всякого народа — стоят на остановке, ходят по «Спорттоварам», смотрят велики, мотоциклы и рыболовные снасти. А нам с Ленкой нет до них никакого дела — мы просто ебемся, и нас больше ничего не волнует. Я спускаю Ленке на спину. Она идет в туалет, а я подтягиваю штаны и выхожу на балкон. Задираю голову и смотрю на небо. Большущее облако наплывает на солнце и закрывает его. *** Сидим с Ленкой на скамейке около Печерского озера. Пляж пустой — холодно уже купаться. Какие-то дети привели паршивую дворнягу, и она плещется в воде. Один малый — в очках, стриженный под ноль — что-то говорит девке, и она дает ему оплеуху. Несильно, типа, шутя. У малого слетают очки, он находит их в траве, одевает и кидается на девку. Ему — лет восемь, а ей, может, тринадцать или четырнадцать, но она его боится и убегает. Малый догоняет ее около раздевалки и со всей силы бьет кулаками по спине. Девка падает на колени, и он молотит ее ногами — по морде, по грудям, по животу. Девка орет на весь пляж. Малый дает ей ногой по ребрам и идет к остальным. Она сидит на песке около раздевалки и плачет. — Как она с таким малым не смогла справиться? — говорю я Ленке. — Он ее на две головы ниже, руки короткие и ноги тоже. Надо было руками и ногами отмахиваться. Девка возвращается к своим. У нее красная заплаканная рожа. Малый, который ее бил, лыбится. — Может, он и правильно ее поучил, — говорю я. — Она могла ему очки разбить. — А у нас один пацан разбил другому очки и выбил глаз в шестом классе. Краснопольский, очкарик, лез к Сапунову, дразнил его, допекал, короче. А Сапунов вскочил из-за парты и начал бить его прямо по очкам, разбил, и стекло попало в глаз. Глаз вытек — ему потом стеклянный вставили. — И ты все видела? — Нет, видела только, как очки разбились и кровь потекла. Там все столпились — не пролезть было. А потом медсестра пришла и забрала его. — И что ему потом было? Ну, тому, который очки разбил? — Ну, к директору вызывали, отец Краснопольского приходил, орал, бил его по морде, говорил, что подаст в суд. Но никакого суда не было. — А у нас на трудах в седьмом классе одному лоху метку на морду поставили. Пацаны нагрели копейку на полировальном круге, потом Крюк взял ее рукавицей — и ему под глаз, и прижал еще. А она горячая — у него потом шрам остался такой круглый, как копейка. — А у нас одной девчонке на трудах швейной машиной прошило палец. Она пищала на всю школу. Скорую вызвали, и забрали ее в больницу. Малые забирают собаку и сваливают с пляжа. Я говорю: — Каникулы кончаются, скоро в школу. — Да, опять эта вся фигня. Хорошо, что последний год остался. — Когда у тебя опять свободная хата будет? — Нескоро, мамаша идет в отпуск и будет все время дома. Но ты не надейся, даже когда будет свободная, я тебя больше не позову — ты плохо себя вел в тот раз. Ленка смеется, я тоже. *** Тридцать первого вечером встречаемся с Ленкой у ее дома и идем в лесопарк. Там темно и пусто. Мы садимся на скамейку — может, на ту самую, где сидели на первой стреле, когда я пил пиво, — не помню. Ленка вытаскивает из сумки бутылку - домашнее вино, как мы пили у нее. — Ничего себе. Ты что, сперла у своих? — А ты как думал? Бутылка заткнута пластмассовой пробкой, я выдираю ее и даю бутылку Ленке. Она отпивает и передает мне. — Неплохое винище. А как твоя мамаша его делает? — Не она делает, а папа. Сыпет сахар и оставляет бродить в большой бутыли. — Ты, наверно, его пьешь на постоянке, а? — Да нет, ты что? Разве я — алкашка какая-нибудь? — Не надо, не надо. Притворяется, типа, примерная девочка, а сама... — Что сама? — Сама бухает, наверно, каждый день... — А если и бухаю, что тут такого? Что, завидно, да? Лучше дай мне сигарету. Я достаю нам по «космосине», подкуриваю зажигалкой. Кругом все тихо — слышно, как едут машины по Минскому шоссе, хоть до него, может, метров пятьсот. Я говорю: — Слышишь, как тихо? — Ага. Я отпиваю еще из бутылки, потом Ленка. — Сегодня последний день каникул, — говорит она. — И каникулы последние. — Ну, последние, так последние — что тут такого? — Нет, ничего, просто жалко, что кончились. Опять в эту школу. — Вас что, может, еще и учиться заставляют? — Ну так... А вас что — нет? — Не-а. Я за девятый класс ни одного домашнего не сделал, а списывал, может, всего раза три. — Везет же некоторым. — Ага. Я отхлебываю еще винища — идет хорошо. Ставлю бутылку на землю, пододвигаюсь к Ленке. Мы сосемся. — Слушай, а давай здесь это... Ну, короче... А? — Ты что, с ума сошел? А если кто идти будет? — Ну, не на скамейке — можем поглубже в кусты зайти,а? — Да нет, ты что? — А что? Я даю ей бутылку, она отпивает, потом я. — Пошли, Ленка, что ты целишься? Сама говорила — последний день, последние каникулы. Пошли. — Ладно, пошли. Только давай допьем сначала, хорошо? Допиваем вино, я сую бутылку под скамейку. Мы поднимаемся и идем в глубь деревьев. Я предлагаю: — Давай сзади. — А как еще? Ты думал, я на траву лягу? И не собиралась. Ленка опирается руками о дерево, я задираю ей сзади платье и стягиваю вниз трусы — сегодня на ней обычные, не те, что тот раз. Я расстегиваю штаны, вынимаю стояк и засаживаю. Вокруг - одни черные деревья. Задираю голову — там звезды. Спускаю ей на жопу, застегиваю ширинку и говорю: — Ну скажи — хорошо ведь было, да? — Конечно. Дай сигарету. — Держи. Обнявшись, идем к Ленкиномудому. Смотрим друг на друга и лахаем, что пьяные и что все нам по херу — и школа, и родоки. — Твои будут ныть, типа, поздно пришла, а завтра в школу и все такое? — спрашиваю я. — Пусть ноют. Я их, это... В жопе видела, вот.— Ленка хохочет. *** Первого сентября всегда хорошая погода — солнце, тепло. Только один год, помню, шел дождь, и линейка у нас была не у входа, а в спортзале. Иду к школе. Рядом прутся с цветами и со своими родоками малые — первый, второй классы. Ну, и остальные, само собой: без цветов, но в белых рубашках, а бабы в белых передниках. Из прошлогодних двух восьмых сделали один девятый. Я рассматриваю их баб: некоторые за лето стали ничего. Не то что наши кобылы — ни одной нормальной. Кроме Князевой, само собой, но эта деловая — не подколоться. Видел ее летом пару раз, здоровался, а она головой кивнет — и все. Но баба классная: мелирование сделала, черные колготки в сеточку, туфли тоже ничего. Василенки что-то не видно — может, поступила в свое педучилище. В школе новый директор — рыжий веснушчатый дядька. Классная сказала — Гнуса забрали в районо на повышение, а рыжий работал в обкоме. Он трындит ту же самую бодягу, что раньше на первое сентября трындел Гнус, а еще раньше — Женя Лысый. Женю тоже забрали на повышение — директором новой школы на Юбилейном. После линейки расходимся по классам. Первый урок — история. Историца у нас та самая, что в том году, — старая седая тетка, Софья Андреевна. Ей все до лампочки, лишь бы доработать до пенсии. Что кому надо, то и поставит: надо три — будет тебе тройка, надо пять — пожалуйста. Были бы все такие, как она, — не учеба была б, а сказка. А то некоторые еще выделываются — орут, двойки ставят. Потом ведь все равно поставят три, зачем надо дергаться? В середине урока заваливает директор. Мы лениво встаем. — Здравствуйте, ребята. Можете садиться. Я вот хотел бы поближе познакомиться с нашими десятиклассниками. Зашел сейчас в десятый «а», теперь вот — к вам. Вы все-таки выпускные классы, пример для всех остальных. Язык у него подвешен лучше, чем у Гнуса — надрочился в своем обкоме. Пацаны про таких говорят: «Когда ты пиздишь, я отдыхаю». — Вот у вас сейчас урок истории, и я хочу задать вам вопрос из области новейшей истории. Скажите, как вы думаете: в какой стране на сегодняшний день наиболее вероятна пролетарская революция? Все глядят на отличников — Князеву и Антонова. Князева уставилась в учебник — она никогда не высовывается. Если спросят, — всегда все знает, а сама руку никогда не подымет. А Антонов — этот, наоборот, любит повыделываться. И сейчас уже руку тянет. Директор кивает ему, Антонов встает. — Думаю, что пролетарская революция на сегодняшний день наиболее вероятна в Италии. Рыжий смотрит на него, кивает головой. — Достаточно смелое предположение, должен сказать. И не лишенное оснований: коммунистическая партия в Италии достаточно сильна. Но думаю, что если там и будет иметь место пролетарская революция, то произойдет это нескоро, а может быть, и вообще не произойдет. Ситуация в мире меняется, и ваши учебники, к сожалению, не всегда за этими изменениями поспевают. То, что еще вчера было реальностью, становится достоянием истории, и в нашем меняющемся мире пролетарская революция уже не является большетем, к чему этот самый мир стремится. Надо это понять, ребята. Успехов вам. Рыжий выходит из кабинета, мы привстаем, садимся. Антонов — весь красный. Обосрался пацан. *** Вечером звоню Ленке из автомата. Трубку берет мамаша. — Алло, а Лену можно к телефону? — Лены нет дома. — А когда она будет? — Не знаю. А кто это звонит? Я вешаю трубку, выхожу из будки и иду к остановке посмотреть, сидит там кто из пацанов или нет. Никого, один пьяный Шура, старый рабочин-ский алкаш. На нем синие спортивные штаны хабэ с отвисшими коленями, сандалеты, шляпа и облезлый плащ. Он поднимает голову, смотрит на меня, хочет что-то сказать, но я не жду, пока он это скажет, — иду к ларьку купить сигарет. *** У Батона день рождения. Мамашу свою он куда-то сплавил, и мы гуляем у него: я, Йоган, Крюк и двоюродный брат Батона - Миха. Он живет за Днепром, на Ветрах. Ему уже двадцать один год, но он тормозной, как Батон. Батон показывает нам магнитофон: не сильно еще добитую «Беларусь». — Это я вчера купил за двадцать рублей у мужика на остановке. Еду с города вечером, а он спрашивает: магнитофон не надо? Сам бухой уже. А у меня как раз были бабки — стипуха за лето. Ну, я и взял. — Ничего аппарат, - говорит Миха. - Тем более что за двадцатник. — Он достает из сумки кассету. — Вот послушайте, самый цимус. Группа «Ласковый май». Типа, как «Мираж», только лучше. Миха включает кассету. Пацан поет про белые розы — так, в общем, ничего, но и ничего особенного. Батон разливает винище по стаканам и чашкам: два больших стакана 0,2, одна синяя чашка с отбитым краем, одна красная, и еще одна белая с цветочком. На закусон Батон нарезал сало, хлеб и помидоры. — Ну, будем, — говорит Крюк. — С днем рождения, Саня. — Миха лыбится. Мы чокаемся и выпиваем. — Надо тебя оттягать за уши, — говорит Крюк. — Вы что, охуели? Если все оттягаете, то от ушей ничего не останется. Но Крюк не слушает. — Надо, Федя, надо. — Он поднимается, подходит к Батону и начинает тягать за уши — сначала слабо, потом сильнее и сильнее. Мы все считаем. На «шестнадцать» Крюк дергает так, что Батон чуть не усерается. — Ну, кто следующий? — лахает Крюк. — Пацаны, вы что? Ну не надо. — Ладно, помни нашу доброту, — говорит Йоган. — Наливай лучше. Батон разливает, выпиваем. Играет «Ласковый май». Миха качается под музыку, подпевает, потом спрашивает: — А вы знаете, что это поет человек, который три года сидел на зоне? — Откуда ты знаешь? — говорю я. — Так, пацаны сказали. — А они откуда знают? Пиздишь ты все. — Да не, правда. — Классные темы, — говорит Крюк. — Миха, продай кассету. — За восемь возьмешь? — Ты что? Своим пацанам — за восемь? Давай хоть за семь. — Ладно, бери за семь. Крюк отдает Михе два трояка и рубль. — А вообще, пацаны, тут такое дело, — говорит Миха. — У меня есть кент знакомый — в ларьке звукозаписи работает. Так что, если знаете, кому что записать надо, то говорите — все сделаем на высшем уровне. А деньги на три части: треть мне, треть ему и треть вам. У него все есть — любые группы, и наши, и ненаши. А если не знают, какие группы, то пусть просто говорят, какие темы нравятся — наши или ненаши или быстрые или медленные. А, пацаны? *** Химик отпустил баб пораньше, а пацанов позвал в лаборантскую — хочет с нами скентовать-ся. Сидим у него вчетвером: я, Антонов и Сухие. Я и химик курим его «Космос». Химик у нас первый год, только после института. Ему двадцать два года, и он весь кучерявый, как пудель. — Вообще, пацаны, я тут посмотрел за эти две недели — как вы такое только терпите? Учителя — сплошные старые идиоты, их не то что на пенсию, их на помойку давно выкинуть пора. Я лахаю, Антонов с Сухими тоже лыбятся, хоть сами учителей никогда не обосрут, боятся за свои оценки и примерное поведение. Это мне все до жопы — тройки и так поставят, а больше мне и не надо. Но химик зря понтуется — я сразу понял, что он фраер. Были бы здесь свои пацаны, мы б ему быстро показали, где его место. — Вообще, скажу вам, универ — это были пять лет кайфа. Нет, по правде. Лучшего времени просто быть не может. Сами скоро убедитесь. Школа — это все не то: учителя мозги пудрят, дисциплина, посещаемость и всякая прочая хрень. А в универе на лекции можно не ходить — возьмешь потом у отличницы конспект, купишь ей пару бутылок лимонада, а может, и так договоришься. А самое классное, конечно, это наши пьянки в общаге. Портвейн «три семерки» — запомню на всю жизнь. И девочек из общаги тоже на всю жизнь запомнил бы, если б мог —я их за пять лет столько отымел, честно вам признаюсь, что они в голове уже все перемешались. Химик похабно лыбится, кидает бычок в пол-литровую банку — она у него вместо пепельницы. — Ничего, у вас еще все впереди, — говорит химик. — Вот закончите школу, поступите в институты, и начнется веселая жизнь. Это мне — увы — придется еще какое-то время поработать в одном коллективе с вашими любимыми учителя ми. Я же сюда вроде как по распределению попал, чтобы не ехать в какую-нибудь глухую деревню. Пришлось из двух зол выбрать меньшее. Звенит звонок, начинается длинная, «подвижная» перемена. — Ну, не смею вас больше задерживать. Успехов в учебе. — Химик лыбится. Мы выходим из лаборантской, и я поворачиваю к спортзалу — попинать мячи. Когда в школе только сделали радиоузел — я был классе в третьем — утром по нему крутили зарядку, а на подвижной перемене — всякие дебильные песни. Малых заставляли танцевать под них в классах, а пацанам с шестого по десятый давали в спортзале баскетбольные и волейбольные мячи — пасоваться или кидать по кольцу. В том году радиоузел накрылся, и ремонтировать не стали, а подвижная перемена в спортзале осталась. Как только физрук — Винни-Пух — сваливает, мячи начинают футболить ногами, и они летают по всему залу с неслабой скоростью. Если даст баскетбольным в живот или по яйцам — усцышься на месте. В спортзале половина пацанов — в одном конце, половина — в другом. Мячи летают — не надо баловаться. Я с ходу бью по баскетбольному — он уходит в лампу на потолке, но ей ничего не станет, она под решеткой. Прилетают еще мячи, пацаны чуть не бьются за них — каждый хочет отбить сам. Я выхватываю волейбольный мяч у пацана с восьмого, бью. Ни в кого не попал, жалко. |
