Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 1.81 Mb.
|
— Понял, не дурак. Медведь вытаскивает пачку «Астры», сам берет сигарету и дает мне. Он подкуривает спичкой, я — от его сигареты. — А знаешь, студент —. я тебе даже завидую. Все бабы — твои, выбирай любую. Одна прокинула — сразу можешь с другой, правильно? — Ты тоже можешь. — Не, ты не понял. Я не про это. Ты думаешь, что жонка, дети там? Это все ерунда. Думаешь, я не гулял? — Не знаю. — Все гуляли. Я такого мужика не знаю, чтоб на блядки не сходил. Но все это хорошо, пока молодой, а потом уже особо и не тянет. Вот водочки — это я понимаю. *** Курю на крыльце двадцать третьей школы. Я здесь на военных сборах — с пацанами с других школ. Не дали даже закончить практику, но оно и хорошо: на заводе мне уже остопиздело. А здесь — классно: один, без родоков, никто на мозги не капает. Днем — маршируем, разбираем и собираем «ка-лаши», записываем в тетрадку тактику и устройство «калаша». Вечером смотрим футбол — чемпионат Европы. Спим в классе на первом этаже — там парты убрали и приволокли железные кровати. Жалко только, что баб нет. Сделали б и для баб сборы — с ними ж медсестра занимается, пока мы с военруком на НВП, учит бинтовать и всякое такое. Я здесь один со всего класса. Антонов и Сухие крутанулись: взяли справки, типа, больные, нельзя им на сборы. Маменькины сынки. Из «а» класса тоже только трое пацанов, поэтому мы в одном взводе с двадцать третьей школой. Эти — деловые, раз на своем районе. Но все равно лохи — никто за район не лазит. Есть там один такой — Жура. Больше всех орет, выделывается, а кроме того — отличник. На меня залупнулся в первый день. Я ему дал в грудняк — он заткнулся, а остальные не полезли. На меня теперь никто не залупляется. Утром пацаны с двадцать третьей школы толпятся около кровати Рахита. Его самого нету — видно, пошел в туалет. Они орут, л ахают, толкаются. Я встаю и подхожу посмотреть, что там такое. Несколько человек сцут на Рахитову кровать, остальные смотрят или отталкивают их, чтоб влезть самим. Хуй у Журы — совсем маленький, как у первоклассника: белый и без волос. И он еще будет говорить, что отодрал кучу баб? — Можешь тоже посцать, Бурый, — говорит Жура и лыбится. — Неохота. — Ну, не хотицца, как хотицца. — Идет! — орет Куцый — он стоит на шухере. Пацаны разбегаются, Жура накрывает постель одеялом и идет к своей кровати. Заходит Рахит. Он ниже всех пацанов, даже Куцого. Толстый, ноги жирные, как у бабы, а морда — свинячья. На нем облезлое трико — он в нем и спит, и штаны одевает на него. Я его в трусах ни разу не видел. Рахит залазит под одеяло и сразу вскакивает. — Что это воняет? — говорит Жура. — А, пацаны? Наверно, это Родионов обосцался, а? Жура и другие пацаны подскакивают к Рахиту и тыкают его носом в обосцанную постель. Он орет как резаный. Заходит их военрук. — Что здесь такое? — Ничего, Сергей Иванович, просто Родионов обосцался, — говорит Жура. Военрук махает рукой, поворачивается и выходит. Рахит сидит на уголке кровати и хнычет. Я натягиваю штаны и иду на крыльцо покурить. Подходит Жура. Сам он не курит, но любит постоять с пацанами, пока они дымят. — Как мы, классно Рахита обработали, а? — Ну да. — А ты знал, что он сын нашего директора? — Кто, Рахит? — Ага. — Не-а, не знал. — Ну так я тебе говорю. Его и в школе все бьют, мучают, но там папаша иногда спасает, а тут его нет, так что — жопа Рахиту. Он такой вообще — самый последний. Учится плохо, ничего не знает. Ему тройки только за то ставят, что сын директора. А так бы его даже в девятый не взяли. Заебись, еще три дня осталось, — будем Рахита мучить. — А зачем он вообще сюда поперся, если батька директор? Чего батька его не отмазал? — Значит, не захотел. — А на хера? — Не знаю. Хочет, чтоб был как все, — Жура лахает. — Сам он вообще не такой, как Рахит, — здоровый мужик, крепкий. Альпинист, каждое лето на Памир ездит. Он Рахита и в армию отправить, не станет отмазывать. — Ну, там ему точно будет жопа. *** Сборы кончились, я — дома. Родоки свалили на дачу — они торчат там все выходные. Сижу на балконе, плюю вниз и жду, когда по телику начнется финал чемпионата Европы, Голландия-СССР. На качелях — две малые девки. Одну я знаю — она со второго подъезда, малая, лет тринадцать. Плоская еще, и морда, как у крысы. А вторая не с нашего дома — может, сестра двоюродная, приехала на каникулы. Эта — ничего, груди уже есть, и не абы какие, а нормальные, как у баб. К этой бы я подкололся, если б не эта крыса. Откуда-то прется Андрей, уже с новой бабой. Она ему что-то доказывает: — Ну вот — опять ты за свое. Говори тебе, не говори — никогда не послушаешь. Хоть кол тебе на голове теши. Она высокая, здоровая, почти с него ростом. Андрей молча замахивается и бьет ей в глаз. Баба падает на цементные ступеньки у подъезда. — Ты што наделау, Андруша? — Из окна высовывается мамаша Андрея. Она постоянно ходит с «финиками» или подвязанной рукой — ее бьет мужик, Андреев отчим. — Падажди, я щас. Она выскакивает из подъезда. Баба лежит на ступеньках — вырубилась. Андрей с мамашей хватают ее за руки и волокут в подъезд. Старухи на скамейке смотрят на них и крутят носами — вот, типа, до чего водка доводит. В тридцать восьмой, у Васи Маненка — гулянка. Гости вываливают во двор. Мужики — в пиджаках, бабы в цветных платьях с брошками. Вася с гармошкой садится на табуретку, играет «Тячэ вада у ярок». Бабы поют. Нинка, Васина жена, подносит ему рюмку. Он выжирает ее одним глотком, растягивает гармошку, врезает частушки и сам поет: Ах ты Петька-маладец, Не хади на вулицу, Атарвуть деуки хуй — Астанешся с курыцай! Гости ржут. Я иду на кухню чего-нибудь пожрать. Отрезаю кусок хлеба, достаю из холодильника пачку масла. Оно холодное, размазывается плохо. Я сыплю сверху соль и начинаю жевать. Через дырку вентиляции слышно, как на первом этаже Андрей грызется с отчимом. — Я тебе сказал — рот закрой. — Купил бы лучше чернила... — Рот закрой, еб твою бога мать. Тебе уже хватит. — Это я сам решаю, хватит или нет. Ты еще говно. Они начинают махаться: падают стулья, звенит посуда, пищит мамаша. *** Празднуем день Ивана Купалы. Нас человек пятнадцать — я, Куля, Зеня, Крюк, Батон, Йоган и еще пацаны с района. Сначала бухаем на Днепре — заранее взяли два ящика чернила, а на закусон каждый приволок, что мог: сало, хлеб, ливерку. За два часа выпиваем и выжираем все что есть, и лезем купаться — голые, чтоб не мочить трусы. Обсыхаем и идем на Рабочий — гудеть. Надо что-нибудь разломать — беседку, навес на остановке или чей-то забор. Около продовольственного нас обгоняет ментовский «бобик». Высовывается участковый Гриша, смотрит на нас. А что он сделает? С ним только водила и второй мент, — а нас вон сколько. Одного повяжут — остальные отбегут и закидают «бобик» камнями. Подходим к школе. На заднем крыльце курит беломорину сторож — Костя Косолапый. Ему в армии отбили мозги, и теперь его никуда не берут на работу, только сторожем. — Косолапый, привет! — орет Крюк. — Щас застеклим в школе окна. Костя молчит — сцыканул, само собой. Нас целая банда, а у него даже дробовика нет. Отработать Костю — как два пальца обосцать, но нам сегодня не до него. Заходим в мой двор. Уже час ночи, света ни у кого нет. Мои тоже давно спят. Посредине двора торчит детский деревянный домик — его сделали месяца два назад бухие плотники. — Поломаем домик, а? — предлагает Куля. — Ясный хуй. Что, на него смотреть, что ли? — говорит Зеня. Всей толпой налетаем на домик и начинаем ломать. Сначала сдираем крышу — доски трещат на весь двор, но нам это до жопы. Кидаем крышу на траву, несколько человек разбирают ее, остальные берутся за сруб. Держится все на соплях — плотники сделали тяп-ляп, — и через пять минут домика нету. — Пусть теперь забирают на дрова, — рогочет Зеня. - Надо еще что-нибудь сделать, — говорит Куля. — А, пацаны? Как-то мы так, слабовато. В том году на Рабочем остановку побурили на хер. Что это за Купала, если не погудеть? - Давайте со всех трех домов, с подъездов соберем коврики и выстелим, типа, дорогу там, около сада, — предлагает Йоган. - На хуя? — Так просто. Утром проснутся — а ковриков нет. Посмотрят — а они там все, около сада. — Ну, вообще, можно, — говорит Куля. — Толь ко надо поделиться — чтоб не все в один подъезд. Разбегаемся по подъездам, выносим коврики, кидаем их на дорожку около детского сада. Через двадцать минут она вся застелена ковриками — резиновыми, плетеными и тряпочными. Там где-то и наш — я ж не буду позориться, говорить пацанам: это мой, не трогайте. Батька завтра подберет, если захочет. После этого еще лазим по району, потом расходимся по домам: бухла нет, и нет у кого стрясти бабок. *** Около овощного встречаю Йогана. Он говорит: — Пошли ко мне, бухнем. У меня есть. — А кто дома? — Мамаша и тетка, но они не помешают, не сцы. Тетка будет в своей комнате, а мамаше все до жопы. Йоган живет с мамашей и дурилой-теткой в своем доме на Вторых Горках. Дотуда от остановки — минут пятнадцать ходьбы. Асфальта нет, грунтовая дорога, как в деревне. Около домов бегают курицы, намазанные зеленкой — это чтоб соседи не покрали. В грязи валяются паршивые дворняги. Я спрашиваю у Йогана: — А как ты зимой срешь? У вас туалет на улице — далеко переться. — Я зимой сру под домом. — А не холодно? — Да нет, уже привык. — А мамаша, тетка? — Они тоже. — А кто потом говно убирает? — Мамаша. Дом у Йогана — задроченный, как у всех на Горках: краска облупилась, забор сгнил. Заходим и садимся на кухне. Йоган ставит на стол пузырь самогонки, лезет за малосольными огурцами в кастрюлю — она накрыта деревянным кругом и придавлена камнем. В рассоле плавает белая плесень. Только выпиваем по первой — на кухню заваливает мамаша Йогана. Она старая — может, пятьдесят или больше. В грязном фланелевом халате, ноги — распухшие, синие. — Слушай, ты лучше иди отсюда, не мешай. — Йоган берет ее за руку и выталкивает из кухни, но она цепляется за дверь. — Што ты мамку сваю гониш? Я тябе радила, вырастила, а ты пасядеть с табой ня даеш. — Ладно, сиди. Она садится на табуретку и смотрит, как мы жрем. Йоган наливает по второй. Мамаша говорит: — А мне? — Ты уже свое выпила, хватит. — Ну, трыццать капель, а? — Ладно. Йоган берет с подоконника грязную рюмку, наливает до половины. Его мамаша лыбится. Зубы у нее редкие и желтые. — Ну, за усе добрае, — говорит она. Мы выпиваем, закусываем огурцами с хлебом. За стеной что-то шебуршит. — А ебут тваю мать няхай, — ругается мамаша. — Дурница праснулася. В кухню заходит тетка. Йоган говорил, ее мамаша забрала с дурдома, потому что ее там били, драли все подряд — было два аборта. Ей, может, лет сорок, а одета — как старая баба. Стоит в дверях, смотрит на нас, потом начинает трындеть: — Еб вашу мать, пьете тут, жроте, а мяне не за вете? Ну и хуй вам, блядь, пидарасы ябучыя. — Сяргей, дай тетке Нинке сесть, няхай перакусить, — говорит мамаша. — А потом усерется, как тогда, да? — Ня бойся, не усерацца. Ты ей многа не давай. Йоган отрезает кусок хлеба и кладет на него «жопу» от огурца, дает тетке. Она засовывает все в рот и съедает за пять секунд — они ее что, не кормят вообще? Самогонки осталось всего ничего, а мне еще слабо дало. Йоган разливает остаток — мне, себе и мамаше. Выпиваем. — Хлопцы, во што я вам скажу, — говорит мамаша. — Водка — гауно. Ня надо спивацца. — Тетка громко мычит. — Не, прауда. Водка — гадасть. — Слушай, перестань, - говорит Йоган. — Не перастану. Ты мне рот не затыкай. Как памоч што — хрэн табе, матка. А як што скажу — рот затыкаешь. Я адна работаю и тябе кармлю и эту дурницу. А то не гляди, што мандаваты, дык смешны. Як работать — не хачу, а як пить, дык давай. — Сдай ее назад в дурдом, зачем она нам? — А ты мне не указывай, каго куды сдавать. Я, можа, тябе сдам у турму. У турме многа квартир. Она начинает плакать. — Ва усех — как у людей. А у мяне? Работать — не хачу, а жрать хачу. Не нада ебать клапа — уже выебали. А у мяне работа такая тяжолая - я дажа у туалет атайти не магу, вы разумеете? Ничаго вы не разумеете. Жыви, работай, а тут адно блядства кругом. Гарбачоу этат сделау — пить няльзя, увесь аде-калон папили, и усе правители гэтыя — гады. Хру-щоу быу, так сделау: што рубль — то стала десять капеек. Карочэ — адно гауно. — Ладно, перестань. — Што ты мне «перестань»? Ня нада мне эта «перестань». Вы во где у мяне усе, поняу? Она молотит себя по спине кулаком. Тетка мычит, потом громко, с треском, пердит и лыбится. Мы с Йоганом вылазим из-за стола и выходим. *** Около Днепра пацаны с Горок сделали футбольное поле: сбили из досок большие ворота, наметили границы поля, штрафную. Теперь играем по-нормальному, а не как дети какие-нибудь в школе — на маленьких воротах. Только плохо, что далеко: с Рабочего до Днепра полчаса ходьбы, а то и больше — по Первым и Вторым Горкам, мимо отстойной ямы регенератного завода, вниз с горы и еще с километр через луг. Сегодня мы играем против сборной Подсобного поселка. Пацаны с Подсобного лазят с нами за Рабочий, но в футбол у них своя команда. Идем с Рабочего с Крюком, остальные уже на поле. Около гнилого забора валяется в траве дворняга. Подходим ближе — она вскакивает и кидается на Крюка. Псина — мелкая и сцулявая, такая не укусит. Но Крюк ненавидит вообще всех собак. Он со всего маху бьет ей ногой по ребрам. Получается неслабо: он в бутсах с открученными шипами. Дворняга отлетает к забору, визжит. Клок лыбится. — Не хуй было гавкать на дядю. Подходим к полю. Пацаны разминаются перед игрой — пасуются, бьют по воротам. У половины нет спортивной формы — сняли штаны и бегают в «семейниках». Мне хорошо — я в спортивных штанах за девятнадцать семьдесят, в майке и чешских кроссовках «Ботус». В таких шмотках и гулять можно ходить, и в футбол играть, и в баскетбол. Сегодня играем просто так, не на пиво, так что никто особо не рвет жопу. Мы проигрываем Подсобному — 10:12. Все из-за Щуры — коряво стоял на воротах, пропустил халявные «банки». После игры раздеваемся — и в Днепр, купаться. Вот это — самое то! Распарившийся, потный, грязный — и в прохладную водичку. Мы с Крюком переплываем Днепр — его тут нечего переплывать: он и так узкий, а сейчас вообще обмелел. На том берегу загорают несколько баб. Можно подколоться, но сегодня что-то не стоит на это дело. Мы только смотрим на них, машем руками и плывем назад. Около нашего берега посажена на якорь старая ржавая баржа — на таких возят по Днепру песок. Мыс Крюком подплываем и залезаем на нее. Баржа засыпана мусором — пустыми бутылками, бычками, пачками от сигарет. — Сечешь? — говорит Крюк и подцепляет ногой розовый бабский лифчик. — Кого-то ебали. Мы ныряем с баржи и плывем к берегу. Там пришли Зеня с Белым, принесли пива в бутылках, и пацаны уже повылазили из воды. — Быстрей! — орет Крюк. — Выпьют все, нам не оставят! Мы выскакиваем из воды и несемся к пацанам. Про нас не забыли, оставили полбутылки на двоих — мало, но хоть что-то. Вообще, это заебись: футбол, потом покупаться, потом — пива. Еще б бабу сюда — и все, больше ничего не надо. После пива валяемся на траве, смотрим на небо, и всем все до жопы. Зеня базарит: |
