Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 2.5 Mb.
|
11 Школа в шахтерском поселке. Мальчишки и девчонки азартно пели: Широка страна моя родная, Много в ней лесов, полей и рек. Я другой такой страны не знаю, Где так вольно дышит человек… Молоденькая учительница, почти девчонка, руководила хором. – Мальчики! Девочки! Давайте повторим ещё раз. Зажигательнее! Зажигательнее! Морозов, встань поближе! А ты, Ямпольский, встань рядом с Морозовым. И-и-и… Начали! Всюду жизнь привольна и широка, Словно Волга полная течёт. Молодым везде у нас дорога, Старикам везде у нас почёт. Саньку Морозова вызвали в учительскую. Строгая учительница Зоя Федоровна вырвала листок из тетрадки, написала записку, свернула её пополам и вручила Саньке. – Морозов, ты живёшь в одном бараке с Сабировым. Он опять в школу не ходит. Это безобразие какое-то! Отдай ему записку и скажи, что завтра приду сама. Пусть меня ждет и никуда не убегает. Понятно тебе, Морозов? Морозов сказал что «понятно», и вышел из учительской. На крыльце школы его ждали братья Ямпольские – Илька и Борька. Их мать, по прибытии в Копейск, сразу же устроилась на работу в Горняцкий райком партии. Высокая, сутулая и много курившая. Её побаивались. В бараке её прозвали Комиссаршей. И не ошиблись, её муж, Ямпольский, воевал в знаменитой танковой армии генерала Рыбалко. И был он комиссаром танкового батальона. Двинулись домой по рельсам, махая портфелями. 786 шпал до барака – пацаны подсчитали. Прошел поезд с углем, обдав ребятишек дымом и паром. Санька любил ходить в школу по железной дороге, вдыхать наполненный угольной гарью воздух, слушать радостную перекличку поездов. Барачные женщины же не любили паровозы – повесят на улицу стиранное в корытах белье сушить, поезд пройдет, и вся работа насмарку – белье в угольной саже, хоть заново перестирывай. Обидно до слез. Санька же понимал, что без паровозов никуда, как и без угля, который добывал его отец, а сейчас добывает мать. …В класс заскочила пионервожатая Валя, девица бойкая и языкастая. Она в белой кофточке, заправленной в темную юбку, с ярким галстуком на тонкой шее. - Ребята, не расходитесь! Девочки, мальчики! Выслушайте сообщение. Завтра все дружно идем в школу имени Островского, в госпиталь, где находятся на излечении раненые бойцы. Дадим небольшой концерт. - Я не пойду, - сказал один мальчишка другому. – Мне медведь на ухо наступил. - Толстый, ты чего? Пионервожатая услышала перебранку мальчишек. - Федоров, как это не пойду! - Да мне медведь на ухо наступил, чего я там забыл. - Как ты разговариваешь, Федоров! – притопнула ножкой вожатая. Она кинула насмешливый взгляд на упитанного Федорова. - Да у меня и голоса нет! – разнылся Федоров. – Ну правда, у меня ни слуха, ни голоса. - Ему медведь на оба уха наступил, Валентина Ивановна! И на горло тоже!.. Ха-ха!.. - Ладно, Федоров, - отстала от мальчишки вожатая, - можешь не ходить, раз тебе медведь на ухо наступил. Остальные – кто поёт, танцует – все в госпиталь. Ты, Кащеев, ты Олентырь… Адищева Катя, ты хорошо «Соловья» поешь. Приходи обязательно, или тебе тоже медведь на ухо наступил? - Ей не наступил! – хором закричали детишки. - Кто хочет отвертеться – предупреждаю: не выйдет! – Заметив Ямпольского, вожатая сказала: - Ты, Ямпольский, хорошо играешь на скрипке. Чтобы был обязательно. И ты, Морозов. Ты должен прочитать стихи. У тебя это хорошо получается. - Да нам далеко добираться, Валентина Ивановна, - сказал Санька Морозов. – Мы можем не успеть. - Успевайте! Школа № 6 имени Островского находилась в самом центре шахтерского города, как раз напротив милиции, их разделяла железная дорога, идущая от Северной группы шахт к Южной, и далее – к шахтерским городам Коркино, Еманжелинску. Школа двухэтажная, в ней учились «центровские» да дети начальников. Началась война, и детей разбросали по другим школам. При входе в школу стоял небольшой бюст писателя Н.Островского – голова худого человека с пылающим взором в буденовке. Бюст соорудил школьный учитель рисования и труда Михаил Иванович Изгагин, он один из первых ушел на фронт. Неподалеку от школы скромный обелиск со звездой, где были похоронены герои Гражданской. Умерших в госпитале бойцов хоронили здесь же. Буквально на днях умер боец, которого Санька Морозов принял за отца; его закопали тут же, в братской могиле у обелиска. Поселковые мальчишки частенько, чтобы добраться до центра, цеплялись за проходящий состав и выпрыгивали у школы – здесь он замедлял ход и делал поворот на станцию «Серго-Уфалейская». Один, с поселка шахты № 205, Валерка Слепцов, спрыгнул прошлой зимой, да неудачно – подскользнулся на снегу и угодил под колёса. Ему отрезало ногу. Хорошо, что рядом госпиталь – оказали помощь. Валерка оздоровел и прыгал по поселку на деревянном протезе. Его мать, учительница начальных классов, до этого случая наказывала сыну не цепляться и не лезть на идущие вагоны. Валерка мать не слушал. И вот результат. Вспомнив этот случай, Санька Морозов погрустнел. Но добираться в центр как-то надо. Стояли у железнодорожного пути, нервничали, поджидая состав. - Всё, опоздали. Нет, Илька, нам никак нельзя опаздывать, – сокрушенно сказал Морозов, крутя башкой в разные стороны. Состав показался. В конце состава вагон с площадкой – это то что надо. Паровоз пропыхтел мимо, обдав мальчишек паром. - Цепляйся за ступеньку! – крикнул Санька. – Скрипку мне давай! Давай быстрей! Илька неумело уцепился за ступеньку последнего вагона, забрался. Санька Морозов за ним следом. Влезли на площадку – и родной поселок стал уплывать назад. - Уф! – выдохнул Морозов. – Ну ты, Илька, молодец, не испугался. В центре они выпрыгнули на землю. Это было намного легче, чем запрыгнуть в вагон. И пустились бегом в школу. В классах школы, где когда-то стояли парты, сейчас находились койки, на которых сидели, лежали раненые. - В палату для выздоравливающих! – суетился плотненький пожилой доктор, встречая детей. Пионервожатая встала перед дверьми в палату. - Дети, вначале я скажу слово. А потом по порядку, – она закатила глаза, глубоко вздохнула и толкнула дверь. За ней в палату вошла женщина с большим узлом и две девочки, тоже с узлами. В них была починенная одежда. - Дорогие бойцы! Женщины и девушки поселка постирали и заштопали ваши гимнастерки, белье. Они пришли передать вам также связанные их руками шерстяные носки и варежки. Сейчас Ольга Борисовна вручит их вам, дорогие наши защитники… После вручения подарков та же бойкая вожатая объявила: - А сейчас небольшой концерт. Перед вами выступит ученик 5 класса Федя Филонов. Он исполнит соло на балалайке. Филонов Федя. Прошу! Последовали аплодисменты. Федя сел на табуретку, положил балалайку на колени, посмотрел на бойцов и приступил к игре. - Вовремя успели! – сказал Санька Ильке, пробираясь к двери палаты. Вожатая строго оглядела мальчишек. - Почему опаздываете? Ямпольский, что будешь играть? - Брамса. Колыбельную. - Немец? – стрельнула глазками вожатая. – Немца не надо. - Тогда Чайковский… - Хорошо. Давай готовься! А ты, Морозов, читаешь у нас стихи, так? Что будешь читать? - Про танк. - Про танк? Это хорошо. После Феди Филонова выступила девчонка постарше. Она исполнила песню про рябину. Эх, при дороге красная рябина, На ветру горит она, горит, горит. Провожая любимого сына, Мать родная ему говорит: «Сын ненаглядный, сокол, мой соколик, Ты смотри и лучше примечай Этот куст и дорожку, и поле – Сердцу близкий и милый край… - Будешь ты в битве – вспомни эти пашни, над избою тихий шум ветвей…За родное дерутся бесстрашней, за любимое борются сильней, - повторял за девочкой совсем молоденький раненый. Он, видимо, вспомнил свою мать и свою родную избушку. Песня про рябину всем понравилась, как и выступление Филонова. Девочке рукоплескали и кричали: «Бис! Давай на бис!..» - А теперь перед вами выступит Илья Ямпольский, ученик четвертого класса. - Чайковский. Французская песня! – объявила громко вожатая Валя. - Давай, Илька, - подтолкнул Ямпольского Морозов. Илька скромно вышел на середину палаты, взглянул на раненых; приставив скрипку к плечу, заиграл. Его выступление также наградили аплодисментами. А один боец попросил: «Сыграй еще что-нибудь». И тогда Илька, без объявления пионервожатой Вали, сыграл «Ничь яка мисячна», а также простенькую колыбельную австрийского композитора Брамса. Потом выступил Морозов. После скрипичного выступления Ильки стихи показались резкими – у раненых суровели лица, хмурились брови. Вот сильно пыля, Длинным водя стволом, Землю в щебень меля, Танки пошли углом… Черные, как гроба, С черно-белым крестом, Как воплощение зла Прущего напролом… 12 Здесь же в бараках жил эвакуированный Матюша. Полное его имя было Матвей Исаакович Азия. Он появился в шахтерском краю в потоке эвакуированных и сразу же стал местной достопримечательностью. Никто не знал, впрочем, ни его имени, ни фамилии, Матюша – вот и все. У Матюши была отдельная комнатка, спал он в корыте, висевшем на железных цепях. Матвей Исаакович страшно боялся мышей и крыс, поэтому и попросил шахтеров соорудить ему такое лежбище. Говорили, что до войны Азия был в Москве большим начальником: то ли начальником Казанского вокзала, то ли начальником Московско-Казанской железной дороги. При бомбежке Москвы бомба угодила прямо в дом, где он жил, погибли все его родные и две чудесные черноглазые дочурки. Потому он и лишился рассудка. Была у него и еще одна странность – любовь к часам. Он привез с собой целый чемодан разных часов – старинных, дорогих, золотых. Нацепит их Матюша на руки и даже на ноги под грязные штаны, фуфайку напялит, галстук под фуфайку или модный, яркий шарфик повяжет и пошел по начальству. Двери, хоть у начальника шахты, хоть в милиции или горкоме партии открывал ногой. - Я Азия. Матвей Исаакович Азия, - говорил Матюша, многозначительно поднимая короткий палец вверх. – Прошу любить и жаловать! - Да знаем, знаем, - отмахивались от полоумного начальники. – Знаем, ты Матвей Исакович Азия. Был очень большой начальник. Все об этом знают… - Я, Матвей Исаакович, и сейчас очень большой начальник, - поправлял Азия. - Да, да, знаем. Большой начальник Азия Матвей Исаакович. Как-то он появился в кабинете начальника самой крупной шахты 4-6. - Что привело вас ко мне, Матвей Исаакович, в такую рань? - Хочу обсудить проблему увеличения добычи угля в столь ответственный для страны период… - Азия начинал молоть какую-то чепуху, а начальнику стало больно и обидно за Матвея Исааковича. Да, как только война не корежит людей. - Вам, Матвей Исаакович, нужно идти прямиком в трест, к самому Стаханову. - С Алексеем Стахановым я уже встречался и имел с ним беседу. Я дал ему поручение разобраться в данном вопросе… Иногда он наряжался в модное желтое пальто, надевал шляпу, опять же часы на руки и на ноги, и выходил из барака модный и важный, с тростью в руках. Пацаны окружали Матюшу, просили: «Матюша, покажи часики!» Матюша с достоинством поднимал штанину, и все видели как идут, тикают у него на волосатых лодыжках ручные часы. Среднего роста, плотный, с большой кудлатой головой и седыми пейсами; с большими черными и печальными глазами-маслинами; лицо Матюши подвижное, живое; но вдруг на него словно тучка найдет, лицо станет неподвижным как маска. Идка, дочь почтальонши, увидев его с таким лицом, сильно напугалась и убежала к матери с плачем. Вокруг Матюши частенько собиралась барачная детвора. При виде детишек выражение его лица менялось, глаза становились добрыми и умными. И он совсем не походил на мужика с прибамбахом. Вначале пацаны дразнили Матюшу, но потом привыкли к нему и даже зауважали, когда он рассказал им о далекой красавице-столице Москве и встречах с самим товарищем Сталиным. Вот и сейчас Матюша, или Матвей Исаакович Азия, увлеченно рассказывал что-то пацанам. Мимо проехал тряпичник на тощем ослике, запряженном в тележку. Башкир Сабир зычным голосом орал: «Тряпки, галоши собираем! Тряпки, галоши собираем!.. Кости собираем!..» Башкир-тряпичник поехал между бараков, громогласно сообщая бабам о своем появлении. Матюша проводил башкира задумчивым взглядом, а «подкулачник» Кондаков ляпнул: - Матюша, ты бы сдал свои часики реможнику. Большие деньги получил бы. Жил бы как король. Матвей Исаакович строго посмотрел на «раскулаченного», повертел у виска пальцем. Пацаны заявление Кондакова, или Раскулаченного, приняли ироничным смехом. Матвей Исаакович внимательно осмотрел пацанов, сказал: - Кончится война, я вас, ребята, обязательно в столицу нашей Родины Москву свожу. Кто из вас был в столице? А-а?.. Ну-ка, подымите руку, кто из вас в Москве был? Мальчишки переглянулись, но руки никто не поднял. Никто из них в столице не был. Матвей Исаакович хитро щурит большие влажные глаза, улыбается. – Ничего, немцев разобьем, съездим в Москву. А мы их обязательно разобьем! Я вам покажу Кремль, мавзолей Ленина. Может быть, и к товарищу Сталину на прием удастся попасть. - Матюша! – крикнул невесть откуда появившийся Рыжий. – Где ты денег-то возьмешь? У нас их нету. Мы дети пролетариев! А к товарищу Сталину тебя и на порог близко не пустят!.. - Денег найдем! – улыбнулся тихой улыбкой Матюша. – Сейчас главное дело фашистов разбить. А что касается генералиссимуса товарища Сталина, то скажу вам честно – встречался я с ним. И даже имел продолжительную беседу. Послышались крики восхищения, но некоторые прыснули со смеху – ну надо же так заливать – встречался с самим вождем! - Ври, да не завирайся, Матвей Исаакович! – это опять бросил ехидную реплику сын раскулаченных Кондаков. Его поддержал Заглотыш – Славка Машинцев. Матюша умолк, погрузился в свои думы. Он тяжко завздыхал, глаза пуще увлажнились, а на лицо легла серая тень. - Матюша, расскажи еще чего-нибудь! – просила ребятня. Послышался крик одной из барачных женщин: - Нюрка, а ну тащи уголь, язвило тебя! Скоко тебя ждать можно! Тебя, дурынду, только за смертью посылать!.. Однажды Матвею Исааковичу приснился страшный сон: будто кто-то давит и давит его своей тяжелой массой, а потом чья-то мощная лапа потянулась к его горлу. Матвей Исаакович увертывался, увертывался, а лапа все ближе и ближе; лапа была в коричневом рукаве и с паучьей свастикой в белом круге. Потом он увидел армады черных немецких самолетов и тоже с этой мерзкой свастикой на фюзеляжах. Самолеты летели с угрожающим воем, от них отделялись сотни бомб, похожие на маленькие черные дождинки. Дождинки падали на город, расположенный внизу, и там, где они падали, возникало море огня… Азия в ужасе соскочил со своего лежака и, как был, в исподнем, метнулся к двери. - Воздух! Воздух! Воздушная тревога! Воздушная тревога!.. – кричал Матюша и побежал мимо бараков. Испуганные жильцы высовывались из окон. Одна из женщин уронила ведра и те с грохотом покатились по крыльцу. Азия метался между стайками и бараками как в заколдованном круге, потом выскочил на дорогу, ведущую к болоту. Он кричал уже другое. - Немцы!.. Крысы!.. Немцы!.. Крысы!.. - Держи Матюшу! Утопится! – заорал кто-то дурным голосом. Выскочили соседи, пацаны, а Матвей Исаакович все бежал и кричал, пока не упал в судорогах на краю болота. Бабы во главе с тетей Полей нашли Матвея Исааковича в камышах. - Матюшенька, дорогой, пошли домой! Дома тепло, здесь холодно, ты простынешь, - уговаривала Матвея Исааковича тетя Поля. - Кругом крысы, мыши! Они наступают со всех сторон! Крысы наступают!.. - бормотал в ужасе больной. - Какие крысы?! Где ты их видишь? Нету никаких крыс. Нету никаких мышей… И немцев нету!.. Тетя Поля приказала мальчишкам: - Ну-ка, принесите быстренько лестницу! Да вон она у стаек стоит!.. Грузная тетя Поля успокоила Матюшу. Его положили на деревянную лестницу, которую приволокли пацаны, и понесли обратно в барак. На другой день бабы вызвали санэпидстанцию, и важный врач приказал санитарам обработать комнатенку каким-то вонючим раствором. … Матюша бродил по городу, что-то бормоча себе под нос. - Убивать фашистов! Убивать!.. Пук-пук!.. Убивать всех подряд! Пук-пук!.. – Матюша целился в человека пальцем, лицо его искажала гримаса. Он громко смеялся. У Матюши была бредовая идея создать на Урале свою ударную бригаду народных мстителей и двинуть её на Москву. Себя же он видел её командиром в чине не ниже генерала или хотя бы полковника. Матвей Исаакович уговаривал людей вступить в несуществующую бригаду и написать об этом заявление лично ему, Матвею Исааковичу Азии. Он часто наведывался к парашютной вышке, что находилась на пустыре возле стадиона «Шахтер», и часами наблюдал как прыгают с неё молодые красивые парни, как летят они вниз головой к земле, как возле самой земли раздавался хлопок и парашют раскрывался. У Матвея Исааковича обмирала душа и радостно билось сердце. Вот так бы ему! Он подарил две пары часов главному инструктору, чтоб тот позволил ему совершить такой прыжок. Инструктор подарок или взятку принял, но Матюшу к вышке не допустил – не дай Бог, что случится с дураком, а потом отвечай за него. Но однажды инструктор по парашютному спорту по фамилии Залепукин не выдержал настойчивых просьб Азии и когда курсанты Осоавиахима закончили занятия, позволил и ему, Матвею Исааковичу, совершить вожделенный прыжок. До этого он проинструктировал Матюшу как и когда дергать кольцо, как держать свое тело в воздухе, как приземляться. Матвей Исаакович понятливо кивал головой и вроде бы всё понял. А инструктор Залепукин подумал о том, что люди зря болтают о сумасшествии Матвея Исааковича – в его больших темных глазах светились ум и природная сметка. Азия тяжело поднимался по ступенькам бесконечных лестниц, часто останавливался. На самом верху вышки он долго стоял, задумчиво глядя на запад, где была его Москва, со вздохом натягивал парашютные ремни. - Что, Матвей Исаакович, боишься? - Брось, Залепукин. Матвей Исаакович ничего не боится. Инструктор проверил еще раз ремни и, шлепнув Азию по спине, коротко напутствовал: - Давай! Матвей Исаакович осторожно ступил на край вышки, сделал глубокий вздох и прыгнул. Дико вращая глазами и что-то крича, он полетел вниз. Он сделал всё как надо: дернул кольцо на груди, распластал руки, и вот он, Азия, летит. Время, казалось, остановилось; город лежал внизу, а он летел, словно птица. Внизу шахты, домишки, терриконы, вот паровозик тащит длинный состав с углем – граница Европы с Азией. И он, Азия Матвей Исаакович, летит над Азией! Дыхание сперло от радости. Дело было к вечеру, огромное кровавое солнце садилось за край земли; он летел над землей, над всем миром… Потом Матвей Исаакович часто рассказывал детишкам, как он прыгал с парашютом в лучах заходящего солнца и как красива земля, над которой он летел. Пацаны верили рассказам Матюши – земля их уральская, действительно, красива. Взрослые же мужики сомневались: вряд ли Матюша сумел что-то увидеть в коротком прыжке с парашютной вышки. - Фигня! Врёт всё Матюша! – сплюнул Рыжий Пестриков. – Видали мы таких болтунов в гробу и белых тапочках. Летел над городом. Да кто его на парашютную вышку-то пустит, дурачка! - Я видел, как Матюша на парашюте летел! – вступился за Матвея Исааковича татарчонок Равилька. - Ага, видел! Болтун ты на палочке! Мальчишки разделились на два лагеря: кто-то поверил, а кто-то не поверил рассказам Матюши. Впечатлительная Идка, дочка почтальонши, та, конечно, поверила. И мечтательно сказала, прикрыв глаза темными ресничками: - Ох, полетать бы на парашюте… - Нет, на самолете лучше, чем на парашюте, - возразил ей вездесущий Кузя. - Да ты-то откуда знаешь, кузнец? - Знаю!.. - Молоко на губах вытри, Кузя, - сказал Пестриков, щелкнув его по лбу. – Лётчик, налётчик… Да ещё танкист-артиллерист! – и добавил ещё щелбан бедному Кузе. - С самолета бы спрыгнуть! – мечтательно сказал один из мальчишек.- С вышки ничего не увидишь… А хулиган Равилька спел: Мама, я летчика люблю. Летчик высоко летает, Хреном звезды подцепляет, Вот за это я его люблю!.. 13 Митрия Новоселова привезли на шахтерской подводе-ящике. Он лежал в этом ящике, как в гробике, укрытый брезентовым плащом, и выставив из-под него одну лишь голову. Когда подвода подъехала к самым дверям барака, он не поднялся, а выглядывал растерянно из-под плаща. Федор Сычев, приподняв край плаща, шутливо сказал: – Вставай, Митька. Хватит придуривать! Новоселов горько улыбнулся: – Сейчас встану. Помоги только немного. – Ранен что ли? – Да есть немного… Военный, сопровождавший Новоселова, откинул плащ, и все увидели, что Митрий был без обеих ног. Он лежал, похожий на чурку, на обрубок, странно коротенький, какой-то невсамделишный. – Вот такие дела, братцы… – сказал виновато Митрий, увидев недоуменные взгляды встречавших. Он поднялся на руках, сел на култышках на дне телеги-ящика, часто-часто заморгал и беззвучно заплакал. Из барака выскочила его жена Зоя и, увидев искалеченного мужа, завопила на весь барачный околоток: – Ми-тя-я! Что фашисты с тобой сделали! Ми-тя-я! Военный и Сычев подхватили человеческий обрубок и понесли его в барак. Новоселов долго не появлялся на люди – стеснялся и переживал. Потом стал потихоньку выползать из своей комнатенки в коридор и на улицу – подышать свежим воздухом и обсудить события на фронте. Целыми днями он слушал черную радиотарелку и был в курсе всех фронтовых событий. Такие тарелки были у немногих, и жильцы, затаив дыхание, вслушивались в металлический голос Левитана: «От Советского Информбюро… Сегодня наши войска…». Потихоньку-помаленьку Митрий оклемался. Стал выползать из комнатки, общаться с соседями. Барачным, особенно женщинам, интересно послушать фронтовика. Но Митя про войну рассказывал неохотно. На Зоины причитания Митя отвечал словами: «Да ладно тебе, Зойка. Уймись! Знаешь, сколь там наших мужиков полегло? Как травы… Не я первый, не я и последний. Война, Зоя, это фортуна. Кому повезет, а кому и нет. Мне вот, считай, повезло. Жив остался.» Однажды Митрий рассказал женщинам про сон, который видел перед боем. - Видел, бабоньки, я сон перед одним боем: будто пришла ко мне одна женщина, вся в белом стоит. И босиком. Встала у изголовья и стоит. Я спрашиваю: «Чего ты пришла? Чего тебе надо?» Молчит. - Молчит? – в голос переспросили женщины. - Молчит. Я снова её спрашиваю. А она опять молчит. А потом тихо так зовет: «Ми-тя, Ми-тя…» - Ну, а ты? - Она, значит, зовет и пальчиком манит. Мол, идем со мной… Женщины замерли, а Сидорова (Катька-Кошечка) переспросила писклявым голоском: - Зовет? Пальчиком манит? Ужас какой!.. Другая женщина сказала: - Это Смерть за тобою, Митя, приходила. - Не знаю, - сказал Митрий. – Но вроде бы обличьем она на мою мать-покойницу похожа, когда та молодая была. - Да это тебя мать Нюра звала с того света к себе. Царствие ей небесное, - предположила Зоя и перекрестилась. А тетя Поля Ботова сказала без обиняков: - Я смотрю, Митрий, ты в Бога стал верить. Ты ведь неверующий был. На что Катька-Кошечка заметила: - Тут поверишь хоть в Бога, хоть в черта… Митрий согласился с ней. - На войне всего можно ожидать. Так уж получается: до войны не верил, а сейчас верить стал, - Митрий мелко перекрестился. – Утром был бой. Из всего взвода я один в живых остался. А все мои боевые друзья полегли как трава под литовкой… Калеке дали прозвище «Митя-чурбак», но в глаза так не называли. Сосед принес с эвакуированного завода подшипники. Их прикрепили к дощечке с ремнями, теперь Митрий был на колесах. Он повеселел. Пристегивался к тележке ремнями и катался по бараку на своих подшипниках, упираясь руками в пол. У Мити была гармошка, оставшаяся с довоенных времен. Он выкатывался на подшипниках из своей комнатенки, размыкал меха и запевал. Катился дальше на улицу. Его окружали. Митя играл на гармошке и пел своим красивым сочным голосом. Любимой песней у него была «Позабыт, позаброшен с молодых юных лет…». Грозная тетя Поля незлобиво пеняла ему: – Чего врешь-то? Где это позабыт-позаброшен? – Тетя Поля, ну это же песня… – Милостыню не собираешь, как другие… Зойка тебя не бросила. Позабыт-позаброшен… Песня… В городе действительно было полно вернувшихся с фронта калек - безруких, безногих. Они бродили по улицам, просили милостыню. Орденов и медалей почему-то не носили; это оставалось загадкой: то ли стеснялись награды напоказ выставлять, то ли не принято было. …Барак спит, утихомирилась ребятня. Только богатырский храп Голендухина раздавался из его комнатенки. Одному Мите-калеке не спится. Он лежит, безногий, рядом с Зоей, уставив взгляд в потолок. - Чего не спишь, Митя? Митрий не ответил, притворился спящим. Через некоторое время опять послышалось зоино: «Ми-тя-я…» - Ну чего тебе? Спи давай. - Ты же не спишь. Я же чую… Митя, ты бы рассказал, как тебя ранило. - А-а… ну зачем тебе это?.. - Митя, ну интересно же. - Я же тебе рассказывал уже. Совсем это не интересно… - Нет, Митя, это очень даже интересно, - возразила Зоя. – Митя, ну расскажи… Митрий, крякнув, начинает рассказывать. - Ну, лежим, значит, мы в окопчике уже третьи сутки, я и мой друг Сеня Галкин, он из Свердловской области. И опять эта треклятая «рама» вылетает из-за леса и летит прямо над нами, вынюхивает, значит. Сенька не выдержал, показал этой «раме» кулак. Я ему: «Сенька, ты чего это? Засекут нас!» А он мне: «Нас уже давно засекли. Скоро начнется». Только он это сказал, тут и началось. Ну, артобстрел, значит. Снаряды летят, долбят наши позиции – взрывы за нами; наш окопчик впереди был, значит… Ну а потом пошли танки. А мы с Сенькой впереди всех, в своем окопчике. Один танк, черный такой, прямо на нас ползет. Ползет и поливает наши позиции из пулеметов. А за танками пехота показалась, как серые мыши, бегут от куста к кусту. Танк этот немецкий на нас прёт и прёт, он нас не видит, мы себя ветками закидали, замаскировались, значит. Ну тут Сеня не выдержал, ветки с головы скинул и гранату под танк метнул, в самую гусеницу. Танк загорелся и встал. Из люка стали немцы выпрыгивать. Ну, а я их из винтовки, как зайцев стал щёлкать… Ну, а потом – взрыв, перед глазами огонь как молния, и я куда-то провалился. Очнулся – всё горит. Я лежу на земле раненый в обе ноги. Сеня рядом лежит, окровавленный весь, мертвый. - Ужас! – не выдержала Зоя. – Мертвый лежит... - Мертвый. Его на куски разорвало… - На куски?.. – ужаснулась Зоя. - Тут я опять потерял сознание. А очнулся уже в госпитале, без обеих ног… Митрий покрутил колёсико радиотарелки, стал слушать Москву. Далекий голос Левитана сообщал: «Враг рвется к столице нашей Родины – Москве. Основным рубежом сопротивления на подступах к Москве стала Можайская линия обороны. Советские войска оказывают упорное сопротивление превосходящим силам противника. Напряженные бои идут и в районе города Калинина… Прорвав оборону 49-ой армии, немецкие войска устремились к городам Тарусе и Малоярославец…» 14 На станцию Серго-Уфалейская пришел первый эшелон с военнопленными немцами. Загремели тяжелые запоры, солдаты открыли двери товарных вагонов. Прошел хмурый военком в сопровождении офицеров. Прибежали солдаты-автоматчики, работники НКВД. Выстроились вдоль состава. - Выходи, твою мать! – закричал в темный проем солдат в нелепо сидящей форме и курносой физиономией. – Живей, живей! Шнеля! Шнеля!.. Давай пошевеливайся! Хватит дрыхнуть!.. Из вагонов стали вылезать немцы в грязных помятых мундирах. Некоторые выпрыгивали на землю легко, другие с трудом, боязливо озираясь и щурясь от света. Неторопливо выстраивались вдоль путей. - Шнеля! Шнеля! – торопил смешной солдат. Весть о том, что привезли немцев, настоящих фашистов, моментально разлетелась по городку. Многие побежали к станции. Мальчишки, конечно же, понеслись первыми. Военнопленных повели нестройными колоннами через весь город, к шахтам. Из окон бараков высовывались люди, в проулках стояли бабки и женщины, недобрыми взглядами встречая непрошенных гостей. Поселковую тишину разорвали бабьи крики: - Душегубы! Убийцы!.. - Это они моего Ваньку убили!.. В землянку к Кудлычам ворвался Рыжий Пестриков. - Валерыч! Командир! Фрицев привезли! Военнопленных!.. Кудлыч взволнованно спросил: - Где они?!. - Разгрузили на станции. Сюда ведут. Побегли смотреть! Валерка сорвался с лавки, глянул в окно. Крикнул сестренке: - Олесенька, поиграй одна, ладно? Я быстро вернусь. У девчонки встревожено взметнулись бровки при слове «немцы». Она поправила челку, сжала губки и пропищала тоненьким голоском: - Ладно… А Валерка показал незаметно Рыжему крепкий кулак. Кудлыч и Рыжий встретили колонну пленных на подходе к пустырю. Немцам, как назло, определили место для зоны неподалеку от землянки Федотыча. Валерка вглядывался в своих врагов пристально, впиваясь взглядом в каждое лицо. Вот они, в начале войны наглые и самоуверенные, молча бредут по шахтерскому поселку к месту нового обитания. Валерка весь напрягся как струна, даже баламутистый Пестриков заметил это. - Валерыч, не переживай так! – кинул он. Рыжий нашел камень на дороге и запустил им в колонну. Камень угодил одному фрицу в спину. Тот инстинктивно дернулся и втянул голову в плечи. Рыжий заржал. Санька Морозов тоже побежал смотреть фрицев. Вид у них, как он заметил, был совсем не воинственный, даже жалкий – понурые, серые, обросшие волосом. Не такими представлял их Санька. И форма у фрицев была грязная и смешная – штаны, похожие на толстые бутылки с тоненькими горлышками, френчи в обтяжку, приталены. Пацаны стали дразнить немцев и швырять камни. Маленький Кузя стрелял в фрицев из рогатки и попал одному в глаз. От удачи все завизжали. Другой фриц, тощий и с надменной длинной рожей, забрызгал слюной, заорал на своем лающем языке, замахал руками, показывая часовому на пацанов. Но и ему досталось – камень породы угодил по хребтине. Пацаны завизжали и запрыгали, стали дразниться еще пуще и бросать камни. Русский же часовой, охранявший фрицев, делал вид, что ничего не замечает. Женщины из бараков высыпали смотреть на бредущую колонну немцев. Ботова хмуро разглядывала завоевателей. Ей не понравился рослый немец с покатыми плечами, незлым, но мясистым лицом. - Ты погляди на эту рожу! Отъел харю на наших харчах! – сказала она сердито. - Они сало любят, - заметила Сидорова. Другая барачная женщина фыркнула: - Им не сала надо, а кол в задницу! Катька-Кошечка, или Пиздоглазка, щурила свои кошачьи глазки, с любопытством разглядывая пленных. Они не вызывали у неё ненависти, скорее любопытство. - Бедненькие!.. Услыхав её реплику, тетка Домна зло отозвалась: - Нашла кого жалеть! Фашисты они поганые!.. Большинство женщин угрюмо молчали, наблюдая шествие. Немцы стали огораживать зону колючей проволокой, рыть ямы для столбов и для фундаментов под бараки. (Заметим, лагерь для военнопленных называли «зоной»). 15 За железной дорогой пацаны нарыли траншей, блиндажей и ходили в атаку по переменке: то «русские», то «немцы». Шли в атаку, стреляя из поджигов. Кудлыч, как всегда, был впереди, палил и орал вместе со всеми: «За Родину! За Сталина!». Захватывали «противника» в плен, вели допрос. – Так, говори, падла, зачем ты напал на нашу Родину? Пленный хлюпал носом, утирая сопли, молчал. Кто-то из окружения «командира» давал пацаненку щелбана или пинка под зад. – Без рук! Русские пленных не пытают! – кричал Кудлыч. «Немцами» быть не хотели, все хотели быть русскими и идти только в атаку. Но Кудлыч следил за порядком строго, а «немцами» становились поочередно. Неподалеку от барака находилась «Немецкая заимка». Она возникла ещё до войны. Почему там жили немцы, и откуда они взялись, никто не знал. То ли это были потомки немцев-умельцев из города Златоуста, которых пригласила сама императрица Екатерина II, то ли какие-то другие немцы, никто не знал. Немцы – значит, враги. Мальчишки ходили туда частенько драться, впутывая в свои драки и старших. Впрочем, Айрихов, немцев, которые жили тут же в бараках, не обижали и относились к ним нормально: мало ли каких народов нет, вон татаро-башкир сколько живет на Урале. Старшие для драк делали себе «бондарики» – железные прутья с шариком на конце, типа кистеня. Эта штука была грозным оружием, и участковый милиционер за изготовление «бондариков» строго наказывал. Кудлыч сразу же соорудил себе «бондарик», с которым не расставался. Потом он перешел на самопалы, поджиги, и ходил с большим самопалом за поясом штанов. Самопалы делали на шахте втихаря от взрослых. Еще ходили в разрез стрелять «фашиста». Его нарисовали общими усилиями, краски раздобыли у шахтового художника. «Фашист» получился грозным и страшным. Тут проявился талант Ямпольского-старшего. Кудлыч и Васька Рыжий регулярно проводили стрельбы, приучали к оружию и маленьких. – Целься в лоб! В самый лобешник! – орал азартно Рыжий. – Чего, ручка дрожит? У мамки титьку давно не сосал? Бери на мушку уверенней, спокойней. Руку держи! Руку!.. В 1942 году в шахтерский город стали эшелонами привозить русских немцев из Казахстана, куда они были высланы из немецкой республики Поволжья сталинским Указом от 28 августа 1941 года. В трудовую армию, для работы в шахтах, отбирали молодых и крепких. Жилья в городе нет, поэтому трудармейцы, как и военнопленные принялись строить для себя бараки и огораживать их колючей проволокой. Почти в каждом поселке возникал концлагерь для прибывших. Бывало эшелон приходил зимой, немцев-трудармейцев разгружали в чистом поле, где они под присмотром автоматчиков строили бараки и одновременно закладывали новую шахту. (Так всего за пять месяцев была построена шахта 42-капитальная). На работу на действующие шахты трудармейцев гоняли колоннами и под охраной. Эти лагеря ничем не отличались от концлагерей для военнопленных – приземистые бараки, обнесенные колючей проволокой, мощные прожектора на вышках и «попки»; вдоль центральной дороги располагались кухня, кипятильня и так называемый штаб. Немного на отшибе – санчасть, баня и карцер. Неподалеку от него – домик оперуполномоченного НКВД, который был в лагере всему голова и обладал всеобъемлющей властью над трудармейцами. За побег – изолятор, лагерный суд и расстрел. За годы войны российские немцы потеряли четверть своей общей численности. 10 концлагерей было построено на поселках для советских немцев, где находились тысячи исполнительных и трудолюбивых немцев. Часто эти лагеря соседствовали с лагерями для военнопленных. Для советских немцев это было очень обидно и оскорбительно. Они не считали себя немецкими шпионами и диверсантами, каковыми считала их власть. Вся работа по строительству лагерей велась под неусыпным руководством Главспецстроя НКВД. НКВД контролировало и работу немцев-трудармейцев на шахтах. Вслед за немцами потянулись на Южный Урал железнодорожные составы из среднеазиатских республик – везли узбеков, киргизов, туркменов, таджиков и представителей других национальностей. Шахтерский город разросся, разбух, превратился в город ссыльных и эвакуированных. Его население увеличилось вдвое. Если до войны было около сорока тысяч, то стало восемьдесят. Он превратился в город бараков и землянок. Также стремительно росло количество шахт –два десятка новых шахт было построено за годы войны. На поселке, где жили наши герои, трудармейский лагерь не появился, зато он вырос в соседнем Кулацком поселке. Теперь раскулаченные крестьяне из центральной России проживали по соседству с немцами Поволжья. 16 Васька Рыжий шел по околотку и напевал любимый куплет из «Цыганского барона»: «Я цыганский барон, у меня много жен. Я в цыганку влюблен…» Перед самой войной в город приезжал театр оперетты и Рыжий сумел пробраться на все спектакли во Дворец культуры угольщиков, без билета, разумеется. Вообще-то, Васька был парень талантливый. Он неплохо пел, декламировал стихи в школе на утренниках. Ещё Пестриков умел показывать «фокус-покус» с шариками. Он брал два шарика от разбитого подшипника в руки, показывал их юным зрителям, делал различные манипуляции, и шарики куда-то исчезали. Этому фокусу его научил ширмач Саночкин. Это был коронный номер Пестрикова. Вот и сейчас Рыжий, кривляясь, показывал свой «фокус-покус» у стаек, в месте сборищ шахтерской пацанвы. - Фокус-покус! Берем шарики. Показываем. И шарики куда-то исчезают!.. Надвинув кепочку на самый нос, хриплым голосом исполнил «По улицам ходила большая крокодила. Она, она зеленая была!..» Затем Пестриков запел отрывок из «Сильвы». Сильва, ты меня не любишь! Сильва, ты меня погубишь! Сильва, ты меня с ума сведешь!.. - закатывая глаза и ломая руки, подвывал Рыжий. Впрочем, у него неплохо получалось – пацанам нравилось, особенно Кузе. - Васька, давай покажи еще Чарли Чаплина! - Рыжий, лучше фокус-покус покажи! Тут Пестриков заметил идущего со скрипкой в руках чистенького и опрятного Ильку. Тот остановился, чтобы послушать его «выступление». - Эй, музыкант, погодь! – прервал пение Рыжий. Рыжий подошел развинченной походкой к Ильке, широко раскинув руки, пропел: - Иля, ты меня не любишь! Иля, ты меня погубишь! Иля, ты меня с ума сведешь!.. Илька невольно улыбнулся – смешной он, этот Рыжий. - Илюша, друг, прости. Ей Богу, честное пионерское, честное комсомольское, не хотел тебя обидеть. Прости дурака, цыганского барона. Я ведь понарошке… - Ага, понарошке, - Илька хотел прошмыгнуть мимо, но Рыжий преградил ему дорогу. - Нет, погодь, музыкант. Так не пойдет. Хочешь, фокус-покус покажу? А то за нос схвачу! Илька испуганно прикрыл нос, но потом бесстрашно сказал: - Ну и хватай! Я не боюсь! Хватай, чего боишься?.. - Ладно тебе, смотри фокус, - Рыжий вынул из кармана два стальных шарика. – Вот смотри – два шарика. Раз! Два! – Он сделал руками пассы, протянул руки со сжатыми кулаками перед Илькой. – В какой руке? Ямпольский подумал и ткнул пальцем. - В этой! - Ха! Попал пальцем в небо! – Рыжий разжал кулаки и рассмеялся. Шариков не было. – Что и требовалось доказать! Илька не мог понять, куда же делись шарики. А Рыжий протянул ему руку: - Не угадаешь, как я это делаю. Искусство! Мир, Илька? - Мир, - сказал Илька, пожав протянутую руку. - Ты, Илька, будешь великим музыкантом. Я знаю, – миролюбиво заговорил Рыжий. – У меня на это дело нюх. Я тоже по этой части пойду, по артистической. У них, этих артистов, говорят, жизнь шибко интересная. Слава, почет, деньги… - У артистов жизнь трудная, - сказал Илька. - Ты-то откуда знаешь? - Знаю. Мой дядя в Одессе артистом работает. - Одессу немцы захватили, значит, уже не работает. - Да-а…- Илька пригорюнился, он готов был расплакаться. – Ну я пойду… - Иди, иди, музыкант… (От дяди никаких известий не было, и Софья Абрамовна, мать Ильки, переживала – жив ли тот. Евреев в Одессе немцы безжалостно уничтожали.) 17 С утра Морозов переделал кучу дел: отоварил карточки на хлеб, сходил с пацанами «на породу» – на террикон, где насобирал тележку угля и приволок ее в стайку. Потом сел у окошка и стал сочинять отцу письмо. «Дорогой папка! Живем мы с мамой хорошо, чего и тебе желаем. Я помогаю маме, хожу на породу. Привезли с фронта дядю Митю Новоселова. У него отрезали обе ноги. Он целыми днями играет на гармошке и поет песни... – Санька задумался, погрыз карандаш, стал писать дальше: – Дорогой папка, бей фашистов, дави их как тараканов...» Мысли в голову не идут, отвлекают крики мальчишек на улице, топот ног в коридоре, да и в животе урчит с голодухи. Он увидел, как по двору протащился Васька Рыжий с мешком в руках, а рядом бежала куча пацанов. «Куда это они?» - заинтересовался Санька и выскочил из барака. В мешке у Рыжего что-то дергалось и верещало по-кошачьи. Маленький Кузя допытывался у Рыжего: – Васька, это чего там у тебя? Кот? – Гы-ы, кот! Сам ты кот. Это у меня Гитлер! — рассмеялся тот и продекламировал: |
