Erstes Kapitel
In Front des schon seit Kurfürst Georg Wilhelm von der Familie von Briest bewohnten Herrenhauses zu Hohen-Cremmen fiel heller Sonnenschein auf die mittagsstille Dorfstraße, während nach der Park- und Gartenseite hin ein rechtwinklig angebauter Seitenflügel einen breiten Schatten erst auf einen weiß und grün quadrierten Fliesengang und dann über diesen hinaus auf ein großes, in seiner Mitte mit einer Sonnenuhr und an seinem Rande mit Canna indica und Rhabarberstauden besetztes Rondell warf.
Einige zwanzig Schritte weiter, in Richtung und Lage genau dem Seitenflügel entsprechend, lief eine ganz in kleinblättrigem Efeu stehende, nur an einer Stelle von einer kleinen weißgestrichenen Eisentür unterbrochene Kirchhofsmauer, hinter der der Hohen-Cremmener Schindelturm mit seinem blitzenden, weil neuerdings erst wieder vergoldeten Wetterhahn aufragte.
Fronthaus, Seitenflügel und Kirchhofsmauer bildeten ein einen kleinen Ziergarten umschließendes Hufeisen, an dessen offener Seite man eines Teiches mit Wassersteg und angeketteltem Boot und dicht daneben einer Schaukel gewahr wurde, deren horizontal gelegtes Brett zu Häupten und Füßen an je zwei Stricken hing – die Pfosten der Balkenlage schon etwas schief stehend. Zwischen Teich und Rondell aber und die Schaukel halb versteckend standen ein paar mächtige alte Platanen.
Auch die Front des Herrenhauses – eine mit Aloekübeln und ein paar Gartenstühlen besetzte Rampe – gewährte bei bewölktem Himmel einen angenehmen und zugleich allerlei Zerstreuung bietenden Aufenthalt;
an Tagen aber, wo die Sonne niederbrannte, wurde die Gartenseite ganz entschieden bevorzugt, besonders von Frau und Tochter des Hauses, die denn auch heute wieder auf dem im vollen Schatten liegenden Fliesengange saßen,
in ihrem Rücken ein paar offene, von wildem Wein umrankte Fenster, neben sich eine vorspringende kleine Treppe, deren vier Steinstufen vom Garten aus in das Hochparterre des Seitenflügels hinaufführten.
Beide, Mutter und Tochter, waren fleißig bei der Arbeit, die der Herstellung eines aus Einzelquadraten zusammenzusetzenden Altarteppichs galt; ungezählte Wollsträhnen und Seidendocken lagen auf einem großen runden Tisch, bunt durcheinander, dazwischen, noch vom Lunch her, ein paar Dessertteller und eine mit großen, schönen Stachelbeeren gefüllte Majolikaschale.
Rasch und sicher ging die Wollnadel der Damen hin und her, aber während die Mutter kein Auge von der Arbeit ließ, legte die Tochter, die den Rufnamen Effi führte, von Zeit zu Zeit die Nadel nieder und erhob sich, um unter allerlei kunstgerechten Beugungen und Streckungen den ganzen Kursus der Heil- und Zimmergymnastik durchzumachen.
Es war ersichtlich, daß sie sich diesen absichtlich ein wenig ins Komische gezogenen Übungen mit ganz besonderer Liebe hingab, und wenn sie dann so dastand und, langsam die Arme hebend, die Handflächen hoch über dem Kopf zusammenlegte, so sah auch wohl die Mama von ihrer Handarbeit auf, aber immer nur flüchtig und verstohlen, weil sie nicht zeigen wollte, wie entzückend sie ihr eigenes Kind finde, zu welcher Regung mütterlichen Stolzes sie voll berechtigt war.
Effi trug ein blau und weiß gestreiftes, halb kittelartiges Leinwandkleid, dem erst ein fest zusammengezogener bronzefarbener Ledergürtel die Taille gab; der Hals war frei, und über Schulter und Nacken fiel ein breiter Matrosenkragen.
In allem, was sie tat, paarte sich Übermut und Grazie, während ihre lachenden braunen Augen eine große, natürliche Klugheit und viel Lebenslust und Herzensgüte verrieten. Man nannte sie die »Kleine«, was sie sich nur gefallen lassen mußte, weil die schöne, schlanke Mama noch um eine Handbreit höher war.
Eben hatte sich Effi wieder erhoben, um abwechselnd nach links und rechts ihre turnerischen Drehungen zu machen, als die von ihrer Stickerei gerade wieder aufblickende Mama ihr zurief:
»Effi, eigentlich hättest du doch wohl Kunstreiterin werden müssen. Immer am Trapez, immer Tochter der Luft. Ich glaube beinah, daß du so was möchtest.«
»Vielleicht, Mama. Aber wenn es so wäre, wer wäre schuld? Von wem hab ich es? Doch nur von dir. Oder meinst du von Papa? Da mußt du nun selber lachen. Und dann, warum steckst du mich in diesen Hänger, in diesen Jungenskittel? Mitunter denk ich, ich komme noch wieder in kurze Kleider.
Und wenn ich die erst wieder habe, dann knicks ich auch wieder wie ein Backfisch, und wenn dann die Rathenower herüberkommen, setze ich mich auf Oberst Goetzes Schoß und reite hopp, hopp. Warum auch nicht? Drei Viertel ist er Onkel und nur ein Viertel Courmacher.
Du bist schuld. Warum kriege ich keine Staatskleider? Warum machst du keine Dame aus mir?«
»Möchtest du’s?«
»Nein.«
Und dabei lief sie auf die Mama zu und umarmte sie stürmisch und küßte sie.
»Nicht so wild, Effi, nicht so leidenschaftlich. Ich beunruhige mich immer, wenn ich dich so sehe ...«
Und die Mama schien ernstlich willens, in Äußerung ihrer Sorgen und Ängste fortzufahren.
Aber sie kam nicht weit damit, weil in ebendiesem Augenblicke drei junge Mädchen aus der kleinen, in der Kirchhofsmauer angebrachten Eisentür in den Garten eintraten und einen Kiesweg entlang auf das Rondell und die Sonnenuhr zuschritten.
Alle drei grüßten mit ihren Sonnenschirmen zu Effi herüber und eilten dann auf Frau von Briest zu, um dieser die Hand zu küssen.
Diese tat rasch ein paar Fragen und lud dann die Mädchen ein, ihnen oder doch wenigstens Effi auf eine halbe Stunde Gesellschaft zu leisten.
»Ich habe ohnehin noch zu tun, und junges Volk ist am liebsten unter sich. Gehabt euch wohl.«
Und dabei stieg sie die vom Garten in den Seitenflügel führende Steintreppe hinauf.
Und da war nun die Jugend wirklich allein.
Zwei der jungen Mädchen – kleine, rundliche Persönchen, zu deren krausem, rotblondem Haar ihre Sommersprossen und ihre gute Laune ganz vorzüglich paßten – waren Töchter des auf Hansa, Skandinavien und Fritz Reuter eingeschworenen Kantors Jahnke, der denn auch, unter Anlehnung an seinen mecklenburgischen Landsmann und Lieblingsdichter und nach dem Vorbilde von Mining und Lining, seinen eigenen Zwillingen die Namen Bertha und Hertha gegeben hatte.
Die dritte junge Dame war Hulda Niemeyer, Pastor Niemeyers einziges Kind; sie war damenhafter als die beiden anderen, dafür aber langweilig und eingebildet, eine lymphatische Blondine, mit etwas vorspringenden, blöden Augen, die trotzdem beständig nach was zu suchen schienen, weshalb denn auch Klitzing von den Husaren gesagt hatte: »Sieht sie nicht aus, als erwarte sie jeden Augenblick den Engel Gabriel?«
Effi fand, daß der etwas kritische Klitzing nur zu sehr recht habe, vermied es aber trotzdem, einen Unterschied zwischen den drei Freundinnen zu machen. Am wenigsten war ihr in diesem Augenblicke danach zu Sinn, und während sie die Arme auf den Tisch stemmte, sagte sie: »Diese langweilige Stickerei. Gott sei Dank, daß ihr da seid.«
»Aber deine Mama haben wir vertrieben«, sagte Hulda.
»Nicht doch. Wie sie euch schon sagte, sie wäre doch gegangen;
sie erwartet nämlich Besuch, einen alten Freund aus ihren Mädchentagen her, von dem ich euch nachher erzählen muß, eine Liebesgeschichte mit Held und Heldin und zuletzt mit Entsagung. Ihr werdet Augen machen und euch wundern.
Übrigens habe ich Mamas alten Freund schon drüben in Schwantikow gesehen; er ist Landrat, gute Figur und sehr männlich.«
»Das ist die Hauptsache«, sagte Hertha.
»Freilich ist das die Hauptsache, ›Weiber weiblich, Männer männlich‹ – das ist, wie ihr wißt, einer von Papas Lieblingssätzen. Und nun helft mir erst Ordnung schaffen auf dem Tisch hier, sonst gibt es wieder eine Strafpredigt.«
Im Nu waren die Docken in den Korb gepackt, und als alle wieder saßen, sagte Hulda:
»Nun aber, Effi, nun ist es Zeit, nun die Liebesgeschichte mit Entsagung. Oder ist es nicht so schlimm?«
»Eine Geschichte mit Entsagung ist nie schlimm. Aber ehe Hertha nicht von den Stachelbeeren genommen, eh kann ich nicht anfangen – sie läßt ja kein Auge davon.
Übrigens nimm, soviel du willst, wir können ja hinterher neue pflücken; nur wirf die Schalen weit weg oder, noch besser, lege sie hier auf die Zeitungsbeilage, wir machen dann eine Tüte daraus und schaffen alles beiseite.
Mama kann es nicht leiden, wenn die Schlusen so überall umherliegen, und sagt immer, man könne dabei ausgleiten und ein Bein brechen.«
»Glaub ich nicht«, sagte Hertha, während sie den Stachelbeeren fleißig zusprach.
»Ich auch nicht«, bestätigte Effi. »Denkt doch mal nach, ich falle jeden Tag wenigstens zwei-, dreimal, und noch ist mir nichts gebrochen. Was ein richtiges Bein ist, das bricht nicht so leicht, meines gewiß nicht und deines auch nicht, Hertha. Was meinst du, Hulda?«
»Man soll sein Schicksal nicht versuchen; Hochmut kommt vor dem Fall.«
»Immer Gouvernante; du bist doch die geborne alte Jungfer.«
»Und hoffe mich doch noch zu verheiraten. Und vielleicht eher als du.«
»Meinetwegen. Denkst du, daß ich darauf warte? Das fehlte noch. Übrigens, ich kriege schon einen, und vielleicht bald. Da ist mir nicht bange. Neulich erst hat mir der kleine Ventivegni von drüben gesagt:
›Fräulein Effi, was gilt die Wette, wir sind hier noch in diesem Jahre zu Polterabend und Hochzeit.‹«
»Und was sagtest du da?«
»›Wohl möglich‹, sagt ich, ›wohl möglich; Hulda ist die älteste und kann sich jeden Tag verheiraten.‹ Aber er wollte davon nichts wissen und sagte:
›Nein, bei einer anderen jungen Dame, die geradeso brünett ist, wie Fräulein Hulda blond ist.‹ Und dabei sah er mich ganz ernsthaft an ... Aber ich komme vom Hundertsten aufs Tausendste und vergesse die Geschichte.«
»Ja, du brichst immer wieder ab; am Ende willst du nicht.«
»Oh, ich will schon, aber freilich, ich breche immer wieder ab, weil es alles ein bißchen sonderbar ist, ja beinah romantisch.«
»Aber du sagtest doch, er sei Landrat.«
»Allerdings Landrat. Und er heißt Geert von Innstetten, Baron von Innstetten.«
Alle drei lachten.
»Warum lacht ihr?« sagte Effi pikiert. »Was soll das heißen?«
»Ach, Effi, wir wollen dich ja nicht beleidigen und auch den Baron nicht. Innstetten sagtest du? Und Geert?
So heißt doch hier kein Mensch. Freilich, die adeligen Namen haben oft so was Komisches.«
»Ja, meine Liebe, das haben sie.
Dafür sind es eben Adelige. Die dürfen sich das gönnen, und je weiter zurück, ich meine der Zeit nach, desto mehr dürfen sie sich’s gönnen. Aber davon versteht ihr nichts, was ihr mir nicht übelnehmen dürft. Wir bleiben doch gute Freunde. Geert von Innstetten also und Baron. Er ist geradeso alt wie Mama, auf den Tag.«
»Und wie alt ist denn eigentlich deine Mama?«
»Achtunddreißig.«
»Ein schönes Alter.«
»Ist es auch, namentlich wenn man noch so aussieht wie die Mama. Sie ist doch eigentlich eine schöne Frau, findet ihr nicht auch? Und wie sie alles so weghat, immer so sicher und dabei so fein und nie unpassend wie Papa. Wenn ich ein junger Leutnant wäre, so würd ich mich in die Mama verlieben.«
»Aber Effi, wie kannst du nur so was sagen«, sagte Hulda. »Das ist ja gegen das vierte Gebot.«
»Unsinn. Wie kann das gegen das vierte Gebot sein? Ich glaube, Mama würde sich freuen, wenn sie wüßte, daß ich so was gesagt habe.«
»Kann schon sein«, unterbrach hierauf Hertha. »Aber nun endlich die Geschichte.«
»Nun, gib dich zufrieden, ich fange schon an ... Also Baron Innstetten! Als er noch keine zwanzig war, stand er drüben bei den Rathenowern und verkehrte viel auf den Gütern hierherum, und am liebsten war er in Schwantikow drüben bei meinem Großvater Belling.
Natürlich war es nicht des Großvaters wegen, daß er so oft drüben war, und wenn die Mama davon erzählt, so kann jeder leicht sehen, um wen es eigentlich war. Und ich glaube, es war auch gegenseitig.«
»Und wie kam es nachher?«
»Nun, es kam, wie’s kommen mußte, wie’s immer kommt. Er war ja noch viel zu jung, und als mein Papa sich einfand, der schon Ritterschaftsrat war und Hohen-Cremmen hatte, da war kein langes Besinnen mehr, und sie nahm ihn und wurde Frau von Briest ...
Und das andere, was sonst noch kam, nun, das wißt ihr ... das andere bin ich.«
»Ja, das andere bist du, Effi«, sagte Bertha. »Gott sei Dank; wir hätten dich nicht, wenn es anders gekommen wäre. Und nun sage, was tat Innstetten, was wurde aus ihm? Das Leben hat er sich nicht genommen, sonst könntet ihr ihn heute nicht erwarten.«
»Nein, das Leben hat er sich nicht genommen. Aber ein bißchen war es doch so was.«
»Hat er einen Versuch gemacht?«
»Auch das nicht. Aber er mochte doch nicht länger hier in der Nähe bleiben, und das ganze Soldatenleben überhaupt muß ihm damals wie verleidet gewesen sein. Es war ja auch Friedenszeit. Kurz und gut, er nahm den Abschied und fing an, Juristerei zu studieren, wie Papa sagt, mit einem ›wahren Biereifer‹;
nur als der siebziger Krieg kam, trat er wieder ein, aber bei den Perlebergern statt bei seinem alten Regiment, und hat auch das Kreuz. Natürlich, denn er ist sehr schneidig.
Und gleich nach dem Kriege saß er wieder bei seinen Akten, und es heißt, Bismarck halte große Stücke von ihm und auch der Kaiser, und so kam es denn, daß er Landrat wurde, Landrat im Kessiner Kreise.«
»Was ist Kessin? Ich kenne hier kein Kessin.«
»Nein, hier in unserer Gegend liegt es nicht; es liegt eine hübsche Strecke von hier fort, in Pommern, in Hinterpommern sogar, was aber nichts sagen will, weil es ein Badeort ist (alles da herum ist Badeort), und die Ferienreise, die Baron Innstetten jetzt macht, ist eigentlich eine Vetternreise oder doch etwas Ähnliches.
Er will hier alte Freundschaft und Verwandtschaft wiedersehn.«
»Hat er denn hier Verwandte?«
»Ja, und nein, wie man’s nehmen will. Innstettens gibt es hier nicht, gibt es, glaub ich, überhaupt nicht mehr. Aber er hat hier entfernte Vettern von der Mutter Seite her, und vor allem hat er wohl Schwantikow und das Bellingsche Haus wiedersehen wollen, an das ihn soviel Erinnerungen knüpfen.
Da war er denn vorgestern drüben, und heute will er hier in Hohen-Cremmen sein.«
»Und was sagt dein Vater dazu?«
»Gar nichts. Der ist nicht so. Und dann kennt er ja doch die Mama. Er neckt sie bloß.«
In diesem Augenblick schlug es Mittag, und ehe es noch ausgeschlagen, erschien Wilke, das alte Briestsche Haus- und Familienfaktotum, um Fräulein Effi zu bestellen: Die gnädige Frau ließe bitten, daß das gnädige Fräulein zu rechter Zeit auch Toilette mache; gleich nach eins würde der Herr Baron wohl vorfahren.
Und während Wilke dies noch vermeldete, begann er auch schon auf dem Arbeitstisch der Damen abzuräumen und griff dabei zunächst nach dem Zeitungsblatt, auf dem die Stachelbeerschalen lagen.
»Nein, Wilke, nicht so; das mit den Schlusen, das ist unsere Sache ... Hertha, du mußt nun die Tüte machen und einen Stein hineintun, daß alles besser versinken kann. Und dann wollen wir in einem langen Trauerzug aufbrechen und die Tüte auf offener See begraben.«
Wilke schmunzelte. Is doch ein Daus, unser Fräulein, so etwa gingen seine Gedanken; Effi aber, während sie die Tüte mitten auf die rasch zusammengeraffte Tischdecke legte, sagte:
»Nun fassen wir alle vier an, jeder an einem Zipfel, und singen was Trauriges.«
»Ja, das sagst du wohl, Effi. Aber was sollen wir denn singen?«
»Irgendwas; es ist ganz gleich, es muß nur einen Reim auf ›u‹ haben; ›u‹ ist immer Trauervokal. Also singen wir:
Flut, Flut,
Mach alles wieder gut ...«
Und während Effi diese Litanei feierlich anstimmte, setzten sich alle vier auf den Steg hin in Bewegung, stiegen in das dort angekettelte Boot und ließen von diesem aus die mit einem Kiesel beschwerte Tüte langsam in den Teich niedergleiten.
»Hertha, nun ist deine Schuld versenkt«, sagte Effi, »wobei mir übrigens einfällt, so vom Boot aus sollen früher auch arme unglückliche Frauen versenkt worden sein, natürlich wegen Untreue.«
»Aber doch nicht hier.«
»Nein, nicht hier«, lachte Effi, »hier kommt so was nicht vor. Aber in Konstantinopel, und du mußt ja, wie mir eben einfällt, auch davon wissen, so gut wie ich, du bist ja mit dabeigewesen, als uns Kandidat Holzapfel in der Geographiestunde davon erzählte.«
»Ja«, sagte Hulda, »der erzählte immer so was. Aber so was vergißt man doch wieder.«
»Ich nicht. Ich behalte so was.«
|
Глава первая
Яркие лучи полуденного солнца освещали тихую в этот час деревенскую улицу и фасад господского дома в Гоген-Креммене, где со времен Георга Вильгельма* проживала семья фон Брист. Построенный под прямым углом к дому, флигель отбрасывал широкую тень в сторону парка, на аллею, выложенную белыми и зелеными плитками, и на круглую площадку с солнечными часами посредине, обрамленную индийским тростником и кустиками ревеня.
Шагах в двадцати от флигеля, в том же направлении, тянулась кладбищенская стена, сплошь заросшая мелколистым плющом, за которым белела маленькая железная калитка. За стеной поднималась гоген-кремменская башня, увенчанная блестящим, свежевызолоченным флюгером-петухом.
Дом, флигель и кладбищенская стена подковой огибали маленький парк. С открытой стороны ее примыкал пруд с мостками, к которым была привязана лодка. Рядом с прудом стояли качели. Их столбики успели уже покоситься, а сиденьем служила простая деревянная доска, подвешенная на двух веревках. Между прудом и круглой площадкой, полускрывая качели, высилось несколько могучих старых платанов.
Цветник перед фасадом господского дома, с кадками алоэ и соломенными стульями, был приятным местом для отдыха и развлечений в облачную погоду;
в те же дни, когда палило солнце, решительно все в доме предпочитали парк— и прежде всего сама хозяйка и ее дочь. Здесь, в тенистой аллее, сидели они и сегодня.
Позади них были открытые окна, увитые диким виноградом, рядом — маленькая, в четыре ступени, каменная лесенка, ведущая из сада в первый этаж флигеля.
Обе — и мать и дочь — прилежно занимались работой, сшивая из отдельных квадратиков ткани ковер для церковного алтаря. Мотки шерсти и шелка в беспорядке пестрели на большом круглом столе, где все еще стояли оставшиеся от завтрака десертные тарелки и майоликовая чаша, полная прекрасного крыжовника.
Быстро и уверенно работали иглой пальцы обеих женщин, но, в то время как мать не отрывала глаз от работы, ее дочь, которую звали Эффи, иногда откладывала иглу в сторону и поднималась с места, чтобы искусно проделать целый комплекс упражнений из курса гигиенической домашней гимнастики.
Девушка выполняла эти упражнения с подчеркнутым оттенком комизма, но было заметно, что они доставляют ей искреннее удовольствие. И когда она стояла так, сложив над головой ладони поднятых рук, ее мать отрывала глаза от рукоделья, правда, всего лишь на мгновенье и украдкой: ей не хотелось выдать свое восхищение и материнскую гордость собственным ребенком, вполне, впрочем, оправданные.
На Эффи было простое широкое, как халатик, полотняное платье в голубую и белую полоску, с большим вырезом у шеи и широким матросским воротником, спадающим на плечи. Талию ее очерчивал туго затянутый кожаный поясок цвета бронзы.
Все движения девушки были полны задора и грации, а смеющиеся карие глаза светились природным умом, жизнерадостностью и душевной добротой. В доме ее называли «малышкой». С этим приходилось мириться, пока стройная, красивая мама была еще на целую пясть выше ее.
Эффи снова встала, чтобы повторить гимнастические повороты «вправо» и «влево», когда мама, отложив работу, воскликнула:
— Знаешь, Эффи, ты могла бы стать наездницей. Всегда на трапеции, всегда дочь воздуха. Мне даже кажется, что тебе хочется нечто в этом роде.
— Быть может, мама. Но если и так, кто виноват? От кого у меня это? От тебя лишь одной! Или, думаешь, от папы? Вот видишь, тебе самой смешно. Да и потом, зачем ты одеваешь меня в эту хламиду, в эту матроску? Порой даже кажется, что на меня снова наденут короткое платьице.
И когда я окажусь в нем, то буду опять, как девчонка, делать неуклюжие реверансы, а если приедут офицеры Ратеноверского полка, усядусь к господину полковнику Гецу на колено и поскачу: гоп, гоп, гоп! А почему бы и нет? Ведь полковник для меня на три четверти дядя и лишь на одну четверть — кавалер.
Это ты виновата. Почему мне не шьют настоящие выходные платья? Почему ты не делаешь из меня даму?
— А ты бы хотела?
— Нет!
Эффи бросилась к матери, бурно обняла ее и расцеловала.
— О, только не так дико, Эффи, не так пылко... Я всегда беспокоюсь, когда вижу тебя такой...
И мама, кажется, действительно собиралась выразить на лице своем чувство беспокойства и опасения.
Но не успела она исполнить свое намерение, как в то же самое мгновение железная калитка в кладбищенской стене отворилась, и в сад вошли три молоденьких девушки, которые направились по усыпанной гравием дорожке мимо площадки с солнечными часами прямо к их столу.
Помахав Эффи зонтиками в знак приветствия, они поспешили к госпоже фон Брист и поцеловали у нее руку.
Хозяйка дома задала им несколько прозаических вопросов, а потом пригласила девушек на полчасика составить им компанию или по крайней мере Эффи.
— Молодежи всегда приятно побыть одной, а у меня и так много дел... Желаю вам весело провести время!
И она пошла по ступенькам, ведущим из сада во флигель.
И вот молодежь осталась действительно одна.
Две девушки — миниатюрные, кругленькие создания, к рыжеватым локонам которых так удивительно шли веснушки и неизменно веселое настроение, были дочерьми кантора Янке, страстного поклонника Ганзы, Скандинавии и Фрица Рейтера*. Из симпатии к мекленбургскому земляку и любимому писателю он, по примеру Мининг и Лининг*, назвал своих дочерей-близнецов Бертой и Гертой.
Третьей гостьей была Гульда Нимейер — единственная дочь пастора Нимейера. Анемичная блондинка, она несколько более походила на даму, чем обе ее подруги, но зато у нее был скучающий вид и излишнее самомнение, а ее близорукие, несколько навыкате глаза, казалось, вечно что-то искали. «Похоже, будто она каждую минуту ждет архангела Гавриила»*,— пошутил раз по этому поводу Клитцинг.
Эффи находила, что излишне насмешливый гусар в данном случае оказался более чем прав, однако старалась относиться одинаково ко всем трем подругам и сейчас, во всяком случае, думала об этом меньше всего. Облокотясь руками на стол, она сказала:
— Ах, какая скука это вышиванье. Слава богу, что вы пришли.
— Но мы прогнали твою маму,— возразила Гульда.
— Ну что ты! Она сказала вам правду — ей все равно нужно было уйти. Мама ждет гостя, какого-то старого друга своей юности. Я вам потом о нем расскажу. Это целый роман с героем, героиней и с самоотречением в конце. Вы будете ужасно удивлены.
Кстати, маминого друга я уже видела, когда была в Швантикове. Он ландрат, хорошо сложен и очень мужествен.
— А это самое важное,— заметила Герта.
— Конечно, это важнее всего. Женщине — женственность, а мужчине — мужественность — это одно из любимых изречений папы. А теперь помогите мне привести в порядок стол, иначе мне опять прочтут нотацию.
Мотки шерсти и шелка были мигом уложены в коробку, и когда все снова уселись, Гульда сказала:
— А теперь, Эффи, расскажи нам историю о любви с самоотречением. Если нет в этом ничего дурного.
— В историях о любви с самоотречением никогда не бывает ничего дурного. Но сперва пусть Герта возьмет крыжовник — без этого я не смогу начать: она с него глаз не спускает.
Бери сколько хочешь, мы потом нарвем еще. Только бросай кожицу подальше, или лучше клади вот сюда, на газету. Потом сделаем из нее кулек и куда-нибудь выбросим.
Мама не переносит, когда под ногами валяется кожура. Она говорит, что так кто-нибудь еще поскользнется и сломает себе ногу.
— Я в это не верю,— возразила Герта, уписывая за обе щеки ягоды.
— Я тоже,— подтвердила Эффи.— Представьте, я падаю раза два-три в день, а пока еще ничего себе не сломала. По-моему, хорошая, здоровая нога может выдержать все, что угодно. Моя по крайней мере выдержит, да и твоя тоже, Герта. А ты как думаешь, Гульда?
— Не следует испытывать провидение. Самоуверенность приводит к несчастью.
— Ты всегда рассуждаешь как гувернантка. Прямо настоящая старая дева.
— И все же надеюсь еще выйти замуж. Может быть, скорее тебя.
— По мне, так пожалуйста. Думаешь, я мечтаю о замужестве? Этого еще не хватало! Между прочим, кажется, у меня будет муж, и наверное, скоро. Но меня и это не пугает. Совсем недавно маленький Вентивегни, что живет на той стороне, сказал мне:
«Фрейлейн Эффи, я готов поспорить, что у нас здесь в этом году будет и помолвка и свадьба».
— А ты что ответила?
— Очень возможно,— говорю,— очень возможно. Гульда старше всех и может в любой день выйти замуж. Но он меня и слушать не захотел и говорит:
«Нет, я имею в виду другую молоденькую даму, которая так же черноволоса, как фрейлейн Гульда белокура»,— и при этом очень серьезно посмотрел на меня... Однако я все отвлекаюсь и забываю про историю.
— Да, ты все болтаешь о посторонних вещах. Может, не хочешь рассказывать?
— О, разумеется, хочу, но я просто не знаю, с чего начать: настолько все это странно и даже немножко романтично.
— Но ведь ты же сказала, что он ландрат.
— Конечно, ландрат. И зовут его Геерт фон Инштеттен, барон фон Инштеттен.
Все три расхохотались.
— Чему вы смеетесь? — обиделась Эффи.— Что это значит?
— Ах, Эффи, мы вовсе не хотели обидеть ни тебя, ни барона. Ты говоришь, его зовут Инштеттен, и еще Геерт?
Такого имени в наших местах нет ни у одного человека. Конечно, у дворян имена часто звучат несколько комично.
— Да, мои дорогие, это действительно так.
На то они и дворяне. Они могут позволить себе такую роскошь, и чем древнее их род, тем больше они себе позволяют. Но вы-то в этом ничего не смыслите, и я на вас не обижаюсь. Нашей дружбе это не помешает. Итак, его зовут Геерт фон Инштеттен, и он — барон. Ему столько же лет, сколько и маме. Они даже родились в один день.
— А сколько же лет твоей маме?
— Тридцать восемь.
— Прекрасный возраст!
— Да, если при этом и сохраниться так, как мама. Ведь она настоящая красавица, вы не находите? А как она себя держит! Всегда так уверена в себе, так изысканна и никогда не допустит ничего бестактного, как это часто бывает с папой. Будь я каким-нибудь юным лейтенантом, я бы влюбилась в нее.
— Как ты можешь так говорить, Эффи, — сказала Гульда. — Ведь ты нарушаешь четвертую заповедь.
— Чепуха! К четвертой заповеди это не имеет ровно никакого отношения. Я убеждена, что мама осталась бы весьма довольна, услышав мои слова.
— Очень может быть,— прервала ее Герта.— Но когда же ты начнешь свою историю?
— Успокойся. Я уже начинаю. Итак, барон Инштеттен! Когда ему еще не было и двадцати лет, он служил в Ратеноверском полку и нередко бывал в соседних поместьях. Охотнее всего он заезжал в Швантиков, к моему дедушке Беллингу.
Понятно, что гостил он там столь часто не ради дедушки. Когда мама об этом рассказывает, всем ясно, в чем здесь дело. И мне кажется, что на его чувства отвечали взаимностью.
— Ну и что же случилось дальше?
— А дальше случилось то, что должно было случиться и что обычно случается. Он был еще слишком молод, когда появился папа, который уже был советником дворянства и владельцем Гоген-Креммена. Тут долго раздумывать не приходилось. Мама вышла за него и стала госпожой фон Брист...
А что было потом, вы знаете... потом появилась я.
— Да, потом появилась ты, Эффи,— сказала Берта. — И слава богу, что случилось именно так, иначе тебя не было бы на свете, и мы не узнали бы друг друга. А Инштеттен? Что сталось с ним? Как поступил он? С собой он, разумеется, не покончил, иначе вы не ждали бы его сегодня.
— Нет, с собой он не покончил, но зато сделал нечто вроде этого.
— Пытался покончить с собой?
— Нет, и этого не было. Он просто не пожелал больше оставаться здесь поблизости, да и солдатчина ему опротивела; к тому же было мирное время. Короче говоря, он вышел в отставку и занялся юриспруденцией, занялся «с остервенением», как говорит папа.
Только в войну тысяча восемьсот семидесятого года он вернулся в армию, но уже не в свой старый полк, а в Перлебергский и, конечно, получил крест,— он очень храбрый.
А когда война окончилась, Инштеттен сейчас же опять засел за свои бумаги, и, говорят, Бисмарк очень ценит его, да и кайзер* тоже. Так и случилось, что он стал ландратом, ландратом округа Кессин*.
— Округа Кессин? Что-то я не знаю здесь никакого Кессина.
— Да, он не так уж близко отсюда, в Померании, или и того дальше, в Нижней Померании. Впрочем, это ничего не значит, там курорт да и вокруг одни курорты. Барон Инштеттен едет сюда в отпуск. Поездка по родным местам или нечто в этом роде.
Хочет повидать старых друзей, родных.
— Разве у него есть здесь родные?
— И да, и нет. Инштеттенов в наших краях уже не осталось, мне кажется, их вообще больше нет. У него здесь дальние родственники по линии матери, но прежде всего он хотел побывать в Швантикове и в старом доме Беллинга, с которым у него связано так много воспоминаний.
Там он и был позавчера, а сегодня приедет в Гоген-Креммен.
— А что говорит по этому поводу твой отец?
— Ровным счетом ничего. Он не такой. И потом он же ведь хорошо знает маму. Подшучивает над ней, да и только.
В этот момент часы пробили двенадцать, и, прежде чем отзвучал последний удар, появился Вильке, главное лицо в доме и правая рука всей семьи Брист, и объявил, что «милостивая госпожа просит милостивую барышню вовремя закончить свой туалет, ибо через час должен пожаловать господин барон».
Сказав это, Вильке принялся убирать рабочий столик обеих дам и вскоре добрался до газеты с кожурой крыжовника.
— Нет, Вильке, нет! Эту кожуру мы выбросим сами. Сделай из газеты кулек, Герта, и вложи туда камень, чтобы он быстрее пошел ко дну. А теперь устроим похоронную процессию и утопим наш кулек в открытом море.
Вильке усмехнулся. «Что за бесенок наша барышня», — подумал он. Тем временем Эффи, аккуратно сложив вчетверо скатерть, водрузила посреди нее кулек с кожурой и сказала:
— Ну, а теперь давайте все возьмем скатерть за углы и споем что-нибудь печальное.
— Легко сказать «печальное»! Что бы нам такое спеть?
— Да что угодно, только рифма должна обязательно оканчиваться на «у». «У» всегда звучит печально. Итак, запели:
Глубь, глубь,
Кулек наш приголубь...
Пока Эффи с самым торжественным видом исполняла это молебствие, девушки спустились по мосткам в лодку и медленно погрузили кулек с вложенным в него камнем в пруд.
— Ну, Герта, твой грех пошел ко дну, — сказала Эффи, — а я невольно подумала, что раньше вот точно так же топили бедных, несчастных женщин. За неверность, конечно.
— Только не в этом пруду!
— Нет, конечно не здесь! — рассмеялась Эффи. — Здесь ничего подобного не происходит. Это было в Константинополе, и, насколько я припоминаю, ты знаешь об этом не хуже меня. Ведь кандидат Гольцапфель рассказывал нам такие вещи на уроке географии.
— Да, — согласилась Гульда, — он всегда рассказывал нечто такое. Но все это быстро забывают.
— Только не я. Я таких вещей не забываю.
|
