Лекция первая 30 сентября 1916 года (После постановки сцены в кабинете Фауста, из первой части). Проблема Фауста

Лекция седьмая Духовнонаучные сообщения в связи с классической Вальпургиевой Ночью В сущности, сегодня я хотел сделать несколько замечаний художественного порядка по поводу предполагавшейся постановки сцен из "Фауста". Но, так как из-за болезни некоторых участвующих лиц постановка не могла состояться, то я предполагаю построить лекцию несколько иначе. Я скажу о той сцене, которая должна быть поставлена здесь в воскресенье, в половине седьмого вечера, но, предупреждаю заранее и прошу это особенно заметить, я буду говорить об этой сцене не с художественной точки зрения, а как о том свершении Гёте, в связи с которым я намерен провести несколько духовнонаучных замечаний, примыкающих в свою очередь в известном отношении к тому, что было сказано уже здесь этой осенью. Именно для того, чтобы избежать в этом смысле возможных недоразумений, я повторяю, что буду говорить об этой сцене не с художественной, а с духовнонаучной точки зрения. Кто проведет перед своей душой эту сцену, которую мы теперь имеем в виду, тот найдет много возможностей довольно глубоко заглянуть в душу Гёте, поскольку эта сцена и следующая за ней, приводящая к Helena Phantasmagorie, совершенно особенно показывают нам, как Гёте участвовал и предощущал (хотя и не имел об этом ясно выраженных мыслей) духовнонаучные истины. Поэт, познание которого не проникает до области духовнонаучных истин, конечно, не так написал бы эти сцены. Нас повело бы слишком далеко, если бы я захотел, хотя бы лишь предварительно – но это можно сделать в другой раз – сказать о том, какими путями Гёте пришел к своим духовнонаучным прозрениям. Теперь я просто хочу указать вам на то, что может сделать для вас очевидным, как Гёте должен был видеть известные вещи духовного мира, чтобы построить эту сцену такой, как она есть. Без сомнения, в ясно выраженных мыслях Гёте не знал того, что несколько дней тому назад я сказал здесь о развитии человека как временного телесного существа. Нельзя сказать, что в пути развития Гёте можно открыть ясно выраженное о том, что человек только в середине своей жизни получает от своей телесной организации способности к самопониманию. Из рассмотрений, которые мы проводили в течение этих недель, мы знаем, что человек только в конце своих двадцатых годов оказывается способным – благодаря силам, которые он развивает из своей собственной телесной организации, достигнуть самопознания. Чтобы правильно воспринять эти вещи, нужно помнить, что человек есть действительно сложное существо. Мы поймем его только, если уясним себе, в какой степени он – если я смею употребить это выражение, которое встречает сейчас столько возражений в науке – в какой степени человек творение, и что это творение указывает на своих духовных творцов. Но можно – я сказал бы некоторым образом Духовно-Химически, – если я смею употребить это сухое выражение – выделить в человеке то, чем этот человек является в силу своей известной зависимости от своих изначальных духовных Творцов, от тех Существ порядка Духовных Иерархий, особая миссия которых во Вселенной завершается именно сотворением человека, от тех существ, с которыми человек, как человек, должен поэтому чувствовать себя совершенно родственным. Если мы так выделим человека, то можем показать это в следующей схеме. Предположим, что этот круг изображает человека в какой-либо момент его развития. Если мы проследим затем человеческую сущность, которую я изобразил в виде этого круга, в обратном порядке назад, в ее происхождении от ее духовных Творцов, тогда это будет это течение, которое я намечаю оранжевым. Если бы мы пошли назад, если бы мы проследили развитие человека через периоды Сатурна, Солнца и Луны и впоследствии Земли, то мы наши бы свойства отдельных Существ высших Иерархий, как вы знаете из моего "Очерка Тайноведения". Нашли бы взаимодействие, совместную деятельность этих Иерархий, и если бы могли видеть связь человека с Иерархиями, то пришли бы к созерцанию того, как человек является некоторым образом целью Божественного Творчества в том роде, как я показал это в самом начале второй драматической мистерии в разговоре Капезия с иерофантом. Я указал там также на опасную сторону такого познания для незрелого человека. Но как раз, если мы спросим себя: чем стал бы человек в ходе своего физического развития в жизни между рождением и смертью, если бы он подлежал влиянию только этих своих Творцов – чем стал бы он тогда? Он стал бы тогда в физическом мире именно тем существом, которое созревает для сапознания некоторым образом только в конце своих двадцатых годов. Ибо эти творящие Существа поставили себе задачу создать человека таким, чтобы он достигал того, чего он может достигнуть на основе своей телесной организации, той организации, которая сама взята из земного, которая, следовательно, родственна с земными веществами, с взаимообменом земных сил. Я хотел бы сказать, что согласно своим намерениям, эти божественные Сущности дают человеку возможность благодаря своей телесной организации до конца двадцатых годов здоровым образом всесторонне подготовиться к самопознанию и к познанию мира, которое исходит из самопознания. И тогда, во второй половине жизни они дали бы ему возможность проводить это самопознание совсем в других размерах, чем это возможно для него теперь, как для земного человека. И хотя, —согласно намерениям связанных с ним духовных Существ – человек поздно, лишь в конце своих двадцатых годов, пробуждался бы к самопознанию и связанному с ним познанию мира в высоком блеске. Он действительно мог бы дать себе внутренне глубочайший ответ на вопрос: чем являюсь я как человек? – чего в настоящее время при обыкновенных условиях он, конечно, не может. Он имел бы это самопознание также как созерцание, он не должен был бы приобретать его при помощи абстрактных понятий. Нет ни того, ни другого. В первую половину жизни нет того пониженного состояния организма, которое – я хотел бы сказать – не через жизнь во сне, но через жизнь в полусумерках, в которой человек, пронизанный не своей собственной, а высшей интеллектуальностью, мог бы совсем иначе слагать свою телесную организацию, чтобы затем проснуться к самопознанию – этого сумеречного состояния нет, а сравнительно рано для человека наступает самопознание, хотя совсем не то, блистающее, которое лежит в намерениях его Творцов; – с другой стороны, во вторую половину его жизни нет опять-таки того самопознания, которое могло бы наступить согласно намерениям этих Творцов. И если мы спросим: что является виной, что это не так? – тогда мы приходим к другим течениям, которые влияют на человека. Мы приходим тогда к тому течению, которое особенно не лежит в его существе, но которое некоторым образом временно соединилось с ним; мы приходим к люциферическому течению – ( желтое) – к тому течению, которое именно дало ему возможность уже в первую половину жизни иметь известное самопознание, хотя и не то блистающее самопознание, которое мы обрисовали выше. И другое течение – (синее) – временно соединяется с ним, как вы знаете, несколько позже – ариманическое течение. Это есть то течение, которое препятствует человеку во вторую половину жизни прийти к блистающему самопознанию, задуманному для него его Творцами. По замыслам Творцов сознание человека предрасположено к гораздо более светлому состоянию, чем то, в которое человек вступает во второй половине жизни. Оно понижается благодаря ариманическому течению. Конечно, мы не смеем думать, что люциферическое течение имеется только в первую половину жизни, а ариманическое только во вторую половину жизни – они продолжаются в течение всей жизни. Но, я хотел бы сказать, в указанные периоды человеческой жизни эти течения имеют дело с тем, на что именно я указал. В другие периоды они имеют дело с чем-то другим. Очень многое зависит от того, чтобы мы не делали ложных заключений – (то есть "значит" – ничего не значит! (Шутливое выражение – прим. пер.)). Следовательно, никто не смеет сказать, будто здесь говорилось, что в первую половину жизни своей человек люциферичен, а во вторую – ариманичен, это было бы абсолютно неверно. Такие ложные заключения часто возникали, и очень важно, чтобы не занимались такого рода заключениями. Поэтому я все снова и снова подчеркиваю: в Духовной Науке стремятся говорить точно. И в Духовной Науке много грешат тем, что сказанное точно – выносится потом в мир в произвольно измененной форме. Итак, человек стоит – я сказал бы – в трехчленном течении, в котором только одно есть то, к чему он, собственно, принадлежит. Два другие течения не лежат изначально в человеческом развитии, а соединяются, если я смею так сказать, временно с ним. Можем даже указать этот момент, и вы найдете его отмеченным в моем "Очерке Тайноведения": люциферическое течение в так называемую лемурийскую эпоху, ариманическое течение в так называемую атлантическую эпоху. Разумеется, нельзя сказать, чтобы Гёте имел отчетливое знание о той своеобразной фазе развития, которая наступает для человека в середине его жизни. Но он живо предчувствовал и ощущал, что во вторую половину жизни человек является, собственно, другим существом, чем в первую половину жизни, что около сорока лет для человеческой души наступает что-то, что совсем по-другому раскрывает существо человека, чем в первую половину жизни. И это предчувствующее, но очень ясное знание влилось в создание второй части "Фауста". Для Гёте представлял всегда особую трудность вопрос: как достигается самопознание? Борьба за самопознание самым ярким, самым значительным образом выступает, если мы в правильном свете проследим развитие Гёте. И мало-помалу, не сразу же при написании первых частей "Фауста", а мало-помалу образ Фауста и вся поэма приобретают отпечаток, выражающий эту борьбу за человеческое самопознание. В связи с этим Гёте задумал фигуру гомункула. Как сказано, я говорю сегодня не с художественной точки зрения, а связываю с "Фаустом" Гёте некоторые духовнонаучные замечания. Итак, фигуру гомункула Гёте ввел в связи с желанием показать в Фаусте стремящегося к самопознанию человека. Чем же стал под влиянием этого замысла образ гомункула? Он стал образным представителем познания человека. Что можно знать о человеке, если собрать то знание, которое имеется о веществах, о силах Земли? Как можно помыслить себе, что то же самое, что иначе окружает нас в царствах природы, как ингредиенты земного бытия, объединяется и складывается в образ человека? Как можно это себе представить? Это стало жгучим вопросом для Гёте. Но припомните то замечательное письмо, какое Шиллер написал Гёте при начале их дружбы; я часто цитировал это письмо, так как оно чрезвычайно характерно для дружбы Гёте и Шиллера, а также для всего душевного склада Гёте. Шиллер писал в нем: "Я давно уже, хотя несколько издалека, с возрастающим удивлением следил за направлением и развитием вашей духовной жизни, и я видел, как вы стараетесь некоторым образом объединить все, что вообще предлагает природа, чтобы в конце концов из полноты деятельности всей природы и духа сложить себе образ человека. Героическое начинание, – пишет Шиллер, – перед которым должен был бы отступить всякий другой интеллект. Если бы вы родились греком или хотя бы итальянцем, то с самой ранней юности в вас была бы заложена имагинативная сила, чтобы из отдельных ингредиентов природы представить себе единый образ человека. Но так как вы родились в этой северной стране, то вы должны духовно возродить Грецию в своей душе и заменить воображением то, что не лежало в вашей природе". Так Шиллер признает в Гёте это стремление к познанию человека путем сочетания в одно всех частностей, которые можно получить из познания царств природы. И как идеал познания перед Гёте действительно стояло такого рода познание человека. Но в иные часы у него являлись мысли, что через земное знание мало что узнается о человеке, что в результате этого знания возникает не человек, а лишь человеческий гомункул. И перед Гёте вставала жгуче-мучительная мысль: "Да, мы существуем в в мире как люди, чувствуем, мыслим, волим как люди, но знаем мы, собственно, не человека, а лишь человечка. Те идеи, которые мы образуем себе о человеке, являются по сравнению с тем, что воистину есть человек – как бы маленьким человечком в стеклянной колбе". И к этому жгуче-мучительному вопросу у Гёте присоединяется другой: "Как возможно пробудить, оживить то, что в познании до такой степени не соответствует природному космическому бытию – как сделать так, чтобы оно, хотя бы приблизительно, стало в познании тем, что есть в действительности человек, а не тот человек, который дает человеку теперь его познание: как сделать из Гомункула Хомо Сапиенса (человека разумного)?" И Гёте показывает сначала рождение гомункула при посредстве Вагнера. А затем в дальнейшем развитии своей поэмы проводит человека через то, что может расширить его познание о человеке, чтобы из гомункула, хотя бы приблизительно, получился человек. Но в Гёте – хочу я сказать – жила своего рода вера, что представления, которые можно приобрести в его – то есть в Гёте во время – в пределах северных стран недостаточно гибки и пластичны, чтобы расширить гомункулово знание о человеке! Что будет правильнее, если то знание о человеке, которого все же можно достигнуть в своей душевной жизни, облечь в представления, какие имела еще ближе стоявшая греческая эпоха. В Гёте жила непоколебимая вера, что человек получит значительное, глубокое, освежающее впечатление, если углубится в характер и формы мыслительной жизни греков. Это ощущение лежит в основе того, что он ведет Фауста к встрече с греческим миром, направляет Фауста в Грецию, чтобы он человечески жил там и овладел её культурой. Если бы Гёте спросили – выражу это несколько радикально – если бы Гёте спросили по совести: как, собственно, относитесь вы к тому, что люди вашего окружения чувствовали, думали, или чувствуют и думают о греках, то он, вероятно, ответил бы: Ах, я считаю, что все это вздор. Да, люди говорят о греческой жизни, но они не в состоянии постигнуть, что такое эта греческая жизнь, для этого у них нет никаких представлений. То, что наши педанты (так приблизительно ответил бы Гёте) пишут, думают и печатают о греческой Елене – сплошное филистерство! Ибо они совершенно не знают ни Елены, ни греков, какими они были в действительности. Гёте же стремился именно душой стать ближе к Греции. Поэтому и его Фауст должен был войти в Грецию, человечески жить среди людей Греции. Елена была только связующим пунктом для этого, именно как гречанка, как прекраснейшая, наиболее прославленная из гречанок, вокруг которой поднималось столько вражды и раздоров и т. д. Повышение, расширение, укрепление познания человека и видения человека есть то, что должно развиться в Фаусте. Мы должны также иметь в виду, что, когда Гёте в более или менее ясном предчувствии ставил перед собой этот вопрос – но в этом предчувствующем познании он стал для Гёте мучительным, жгучим, то он сознавал, что абстрактный путь познания, философский путь познания, естественно-научный путь познания, который многие считают единственно верным, есть все же только одно из познавательных течений, и он предполагал, что существует много познавательных течений. Кто думает, что Гёте был, подобно представителям новейшей науки, сухим рационалистом-филистером, тот ничего не понимает в Гёте; тот действительно ничего не понимает в Гёте, кто думает, что Гёте хотя бы на минуту допускал возможность путем обыкновенного научного размышления узнать каким-либо образом человеческую природу в ее полноте и в её цельности. Гёте хорошо знал, что человеческая душа может найти истину не на пути одного только мышления или на каком-либо другом пути, лежащем на физическом плане, но что человеческая душа должна различными путями войти в действительность и подойти к истине. Гёте хорошо знал, что к истине можно приблизиться, если опуститься, так сказать, на один пласт ниже того, где протекает обычная жизнь бодрствующего, древнего сознания. Эта дневная бодрствующая жизнь сознания, где толпятся наши умные представления, которую так высоко ценят все педанты, в сущности, довольно далеко отстоит от всего, что сущностно действует и творит в основе бытия. В известном отношении человек уже ближе подходит к тому сущностному, что действует над поверхностью этого бытия, когда чувствует и видит – только нельзя понимать того неверно – всплывающие из его подсознания, пусть сначала хаотично, беспорядочно, но в своем роде осмысленно – сны. В прошлом году я уже часто указывал, что дело не в содержании снов, оно не так важно, а все дело во внутренней драматике снов, в связи сновидящей жизни с более глубокой человеческой действительностью – в этом все дело. Один философ, Иоганн Фолькельт, в 70-ых годах осмелился в книжечке "Фантазия сновидений" коснуться того, что в своих снах человек приближается к мировой загадке. О, если бы он впоследствии не исправил этой "ужасной" для профессора ошибки добропорядочными познавательными трудами, то он наверное не стал бы профессором Иоганном Фолькельтом, который мог читать курс философии в Базеле, Варцбурге, Иене, и Лейпциге. Ибо великий грех против науки сказать что-нибудь в таком роде! Что во сне человек погружается в действительно существующее мировое течение и что из этого переживания всплывают вещи, без сомнения, сначала только образно, хаотично, так что их нельзя принимать в их непосредственном виде, но что они все же указывают, что в сплетении снов человек находится в сфере, где он ближе – чем от пробуждения до засыпания – подходит к тому сущностному, из чего возникает видимое, чувственное. Погружаясь в эту сферу, которую современный человек знает лишь благодаря тому, что у него есть сны, являющиеся, хотя и плохими, но все же интерпретаторами – погружаясь в этот мир, интерпретаторами которого являются сны, человек включен в целое мирового строя иначе, чем когда он находится в своем дневном бодрствовующем сознании. Разумеется, из одной только жизни снов нельзя заметить, в чем разница между жизнью в дневном, бодрственном сознании и жизнью, через которую проходят, находясь там, внизу, в области, откуда поднимаются и сплетаются сны. Но Духовная Наука может ввести нас в эту область. Там перестает иметь свое значение даже человеческий язык. Оттого понимание в этой области так трудно. Там, внизу, слова, которые мы образуем себе именно для чувственного мира, не указывают уже правильным образом на то, что происходит. Словами, употребляемыми теперь бодрствующим, дневным сознанием, нельзя передать того, что разыгрывается там, внизу. Возьмите хотя бы названия обыкновенных элементов – теперь они называются агрегатными состояниями, но мы поймем друг друга, если возьмем прежние выражения. Прежде говорили: земля, вода, воздух, тепло, или огонь. Мы знаем это из "Очерка Тайноведения". Мы можем назвать твердое агрегатное состояние землей, жидкое агрегатное состояние водой, летучее, расширяющееся состояние воздухом; а то, что пронизывает эти три состояния, теплом, или огнем. Да, мы можем сказать это, когда говорим о нашем окружении, с точек зрения бодрственного дневного сознания, потому что там находятся вещи, которые – если я смею употребить это выражение – обозначаются словами: земля, вода, воздух, огонь. Но когда мы погружаемся в мир, откуда появляются сны, тогда больше земли, воды, воздуха, огня – ничего этого уже нет. Тогда не имеет больше смысла употреблять эти слова в том же значении, как здесь, в мире, где мы находимся нашим дневным, бодрственным сознанием. Отсюда вы видите относительность этих вещей, их уже не существует, как только мы вступаем в другую область бытия, которая воспринимается другим сознанием. Там уже нет этих вещей, которые обыкновенное материалистическое сознание считает абсолютным. Земля уже не земля. О ней вообще нет смысла говорить в этом несомненно действительном, но воспринимаемом другим сознанием мире. Но там есть что-то, о чем можно сказать: это есть нечто среднее между воздухом и водой. Здесь, в другом сознании, это переживается совсем в других мысленных формах, чем переживаемое обычно. Воздух не есть воздух, вода не вода, а что-то среднее между воздухом и водой, хотелось бы сказать: род воды – чистого дыма – "Раух", как называл это древний еврейский язык. Но под этим подразумевается не теперешний физический дым, под этим подразумевается уже нечто среднее между водой и воздухом. И там есть еще что-то среднее между огнем и землей – хотел я сказать – что вы должны представить себе, как если бы вы были только огнем, насквозь и всецело только огнем. Это среднее между землей и огнем и между воздухом и водой находится там, внизу, в мире, откуда восходят сны. Мы не могли бы, как вы легко найдете это понятным, быть в этом мире с нашим физическим телом. Мы должны от засыпания до пробуждения входить в него нашей душой, ибо нашим физическим телом мы не могли бы двигаться в этом мире, так как там нет воздуха. Я обрисовал существо, которое может дышать в этом мире, но это есть существо – вы знаете его из моих мистерий – которое для дыхания не нуждается в воздухе, не дышит светом, так что, если их знать, то вполне возможно изобразить эти существа. Но человек не смеет вносить в этот мир свое физическое тело, так как в нем он не мог бы дышать и сгорел бы. И однако от засыпания до пробуждения человек связан с этим миром, и из этого мира изливаются сны. И хотя этот мир, который лежит, можно сказать, под порогом сознания, и в который человек вступает, не похож на мир, который мы видим теперь от пробуждения до засыпания, но он не так уж непохож на прежние миры, из которых развивался теперешний мир. Прежние миры, например, уже солнечный мир – вы можете это заключить из моего описания в "Очерке Тайноведения", – солнечный мир, и физический мир, таков, что в нем, если я смею так сказать, смешано бродит огне-земля, земля-огонь и водо-воздух, а не то, что теперь так приятно разделено. Следовательно, если мы исторически, космически-исторически воспримем мировое развитие, то мы должны представить себе: когда мы возвращается к более ранним состояниям развития нашего бытия, то мы должны представлять себе эти более ранние состояния подобными тому, чего мы касаемся теперь, погружаясь в мир, к которому мы принадлежим между засыпанием и пробуждением. Но в эти миры, которые теперь переживаются только во сне и которые прежде существовали физически, как теперь физически существует наш мир, нельзя войти иначе, как помыслив видимым, явным то, что уже невидимо теперь в нашем мире. Вы не можете представить себе водо-воздух таким же образом, как вы представляете себе теперь рядом воду и воздух. Последнее стало возможным благодаря тому, что дифференцировалась прежде субстанционально единая вода-воздух. Вода-воздух разложилась на эти две полярные противоположности: воду и воздух. Она была прежде единством, вода-воздухом; затем она имела себе другую полярность. Теперь человек сошел некоторым образом ниже и совсем утерял то, что было полярностью вода-воздуха; вместо того, сама вода-воздух разделилась на две полярности – воду и воздух. Если мы хотим получить представление о том, что было другим полюсом для вода-воздуха, то мы должны представить себе известное сущностное, которое также переживается в мире, где человек находится от засыпания до пробуждения и откуда воздвигаются сны. Но, если мы вернемся к старому солнечному бытию, то должны представить себе, что вода-воздух имела, наряду с собой, нечто духовно сущностное, род элементарных духов. И эти элементарные духи, связанные с вода-воздухом, сохранились еще в греческих мифах, как вообще в мифах, в мифологии сохранились отзвуки древних истин. К этим: существам, которые связаны с вода-воздухом, принадлежит то, что греческая и вообще древняя мифология называла сиренами. Так что вполне закономерно мы можем сказать об этом мире: в нем имеется вода-воздух и сирены – как о нашем мире мы внешне закономерно говорим – в нем есть вода и воздух. Так что сирены принадлежат к элементарным существам, которые образуют другой полюс к вода-воздуху. Второе – вместо того, что теперь мы имеем совсем отодвинутую вниз землю, а вверху огонь, или тепло, это второе было также единством: это была земля-огонь или огонь-земля. И опять-таки это имело свою полярность; как огонь или тепло теперь полярны, противоположны земле, так был среди элементарных духов тот, кого Гёте называет вместе с греками Сеймос. И деятельность Сеймоса, представляемая как космическая сила, есть то, что в виде огня хозяйничает в домоводстве природы. На это указывает греческий миф, на это указывает Гёте. И в том, как Гёте рисует эти вещи, каждый, кто знаком с действительностью, ощутит, что Гёте имел предугадывающее знание этих вещей, и он знал, что так обстоит дело в мире, в который мы вступаем от засыпания до пробуждения и который мы снова встречаем, когда, познавая, направляем взгляд назад, к изначальным состояниям нашего современного бытия. Но, подумайте, какой страх охватил бы вас, если бы вдруг сознательно, а не так, как это происходит в простом сне – если бы вы внезапно сознательно были перенесены в сферы элементов, где под вами нет твердой земли. Она исчезла, все, что должно было бы быть землей, стало огненным, клокочущим элементом. Или, представьте себе, как страх охватил бы вас прежде всего в элементе воздуха, где вы не могли бы дышать, а только переживали бы смену состояния света и мрака, в мире, где все колеблется, все течет, все волнуется, все охвачено вихрями! Что же вошло в человека в ту древнюю эпоху развития – как вы знаете, она была в свое время необходима – когда человек пребывал в этом волнующемся, действенном подвижном элементе, о котором я вам сейчас говорил – что вошло в человека, чтобы он мог прочно стоять одновременно с образованием твердой земли? Что пронизало человека? Природа Сфинкса. Она дает твердую точку равновесия в волнующемся элементе. Одновременно с тем, что придает земле ту форму, благодаря которой она стала планетой, где можно стоять, та же сила ввела в человека то, что можно охарактеризовать или изобразить как природу сфинкса. И в этой сцене Гёте проводит перед нами, собственно, то, что теперь может быть пережито только от засыпания до пробуждения, он думает, что может передать это лучше всего, если возьмет не наши современные бодрственно-дневные понятия, а греческие понятия, он находит их более гибкими и подходящими. Поэтому он переносит действие в Грецию и надеется скорее справиться со своей задачей при помощи представителей, почерпнутых из греческой природы. Так он думает лучше изобразить все то, что человек переживает теперь от засыпания до пробуждения и что он переживал в древние времена, когда полярностью воды был не воздух, полярностью земли был не огонь, а когда воде-воздуху противостояли сирены, земле-огню или огне-земле такое – как Сеймос. И Гёте выводит этот мир в своем "Фаусте". Зачем он выводит этот мир? Потому что ему нужно найти переход от гомункулюса, чтобы гомункул получил возможность не оставаться только гомункулом, а стать хомо, расширить свое понимание настолько, чтобы мочь сделаться человеком. Его мировая картина должна быть расширена. И Гёте выполняет это с таким знанием дела, что сразу же, при появлении этого космически древнего мира устанавливает сфинксов: "Сфинксы прочно здесь засели". Сфинксы образуют именно твердый элемент. Кругом все кипит и волнуется, чего теперь не должно быть, так как люди были бы охвачены непреодолимым страхом. Все кипит и волнуется, но хотя бы весь ад поднялся, когда духи ведут себя таким образом, как сирены, как Сеймос – хотя бы поднялся весь ад, он должен будет посчитаться с тем, что человек уже нашел точку опоры, положение равновесия: Сфинксы: "Что за гадкое трясение?" Затем описывается этот мир, о котором я сейчас говорил: "Ненавистное смятение, Клокотанье, колебанье, Взад-вперед передвигание". Вы уже почувствовали бы это взад-вперед передвигание, если бы погрузились в этот мир: "Как досадно это нам!" Но вот начинается другое: "Но пускай весь ад там стонет, Сфинксов с места он не сгонит". В человеческие представления вливается всегда нечто от такого созерцания. Люди этого не знают, но на их представления оказывает влияние то, что живет в основах бытия. Оттого и возникают более или менее фантастические теории. В современную теорию происхождения гор под действием огня вмешиваются отзвуки древних состояний космического развития. Горы действительно образовались деятельностью огня, но не совсем огня, а земли-огня. Так получаются те спутанные представления, какими является большинство современных представлений. И как бы парадоксально это не прозвучало, но их можно понять только, если перевести на другой язык. Теперь они произносятся на общепринятом, филистерском человеческом языке. Эти теории получают смысл только, если их перевести на язык, на котором, собственно, нужно было бы говорить от засыпания до пробуждения, так как тогда оказывается, что в этих теориях имеются все же слабые указания на более ранние земные эпохи. И всю эту сцену с самого же начала можно понять только, если уяснить себе, что Гёте хотел вызвать то, что человек переживал, если бы стал сознательным от засыпания до пробуждения – это были бы прежние космические состояния земли. Представьте себе, как сильно должно было быть в Гёте предчувствие духовного познания, если он так закономерно представил эти вещи. И это идет дальше. В этот мир должен быть введен гомункул. Гёте хочет как бы сказать – если я опять смею выразить это радикально – "если я обращусь к представлениям филистерской науки, я, конечно, не получу ничего, что могло бы сделать из Хомункулюса – "Хомо"; из этого ничего не выйдет. Но, если я прибегну к помощи таких представлений как те, которые могли бы получиться, если бы человек сознательно переживал мир от засыпания до пробуждения, то дело, пожалуй, пойдет скорее, так что можно будет приобрести такое расширенное познание человека, что Хомункулюс станет "Хомо". Поэтому Гёте погружает гомункула не в то познание, которое имеет современный человек, а в другой мир, который он здесь выводит и который человек переживает от засыпания до пробуждения. В этом мире узнается много разного: любопытным образом узнается, например, то, на каких неодинаковых ступенях развития находятся существа, обитающие около нас во Вселенной. Мы ничего решительно не поймем в мире животных, если будем расценивать все его существа одинаково, просто поставим их рядом друг с другом. Когда мы рассматриваем муравьев, пчел и вообще весь своеобразный мир насекомых – об этих духовных наблюдениях я говорил уже в разных местах и в разное время, —то мы находим, что это суть формы, оставшиеся от более ранних эпох или же предваряющие будущие. Например, пчелиный улей: по своим формам, которые они вносят в наше время, эти существа принадлежат, собственно, к другой эпохе. Когда не знающие ничего этого ученые, как, например, Фарель, который много занимался муравьями, описывает этот мир, то люди находят много удивительного в таких рассказах. Но без Духовной Науки эти ученые не могут сказать ничего существенного о том, почему так достоин удивления этот мир, во всем пронизанный разумом. Но не на отдельного муравья, а на весь муравейник в целом, на весь мир пчел излит космический разум, далеко превышающий наш мозговой ум, – все они принадлежат к более древнему миру. Подумайте, с каким знанием пишет об этом Гёте. Он показывает гору, которая образовалась по условиям прежнего развития, открытым теперь сознанию только от засыпания до пробуждения. Затем он выводит муравьев, которые заняты работой над тем, что принесла с собой эта гора. Но сотрудниками муравьев он ставит существ особого рода. Муравьи, и вообще почти весь мир насекомых, суть, собственно, раса, которая не входит в состав современной Земли. И мир муравьев чувствует себя анахронизмом в современных условиях. У них мало общего с теперешним миром, у них нет здесь настоящих собратьев. Остальные животные принадлежат совсем к иной породе. Бесконечно велика разница между духовно-душевной природой мира насекомых, например, муравьев, и другими животными. Собратьями муравьев являются, собственно, не физические формы современных животных, а духовные элементарные существа, которых Гёте выводит, как пигмеев, карликов, дактилей, и хотя муравьи добились для себя физической природы в этом земном бытии, но они гораздо более родственны тем элементарным существам, чем существам современных животных. Так Гёте знает о принадлежности муравьев, народа муравьев к древней космической эпохе и вносит это в свою сцену. Но каким образом возник этот мир? Не правда ли, его настоящее состояние развилось из более ранних состояний. Но, видите ли, это не обошлось без борьбы. Мощная космическая борьба разыгралась при переходе от старого к новому. Встает вопрос: можно ли наблюдать также и эту борьбу? Ее можно наблюдать при переходе от полного сна к не совсем полному пробуждению, к полубодрствованию, то есть, когда от более глубокого состояния сна поднимаются к менее глубокому, когда человек еще не вполне проснулся, но находится на пути к пробуждению. Он приближается к чувственному миру, но еще не совсем оставил тот мир, что там, внизу; тогда-то и попадают в эту борьбу, которая совершенно подобна той, что разыгрывалась при переходе старого мира в новый. И опять-таки вполне закономерно Гёте выводит сон как выражение старого и нового порядка, и затем показывает пробуждение от этого сна, выражающее борьбу в Космосе. То, что относится к настоящему, вступает в борьбу с тем, что принадлежит к прошлому: пигмеи, принадлежавшие к древнему миру, бьются с цаплями, связанными с современной водой. Эта борьба разыгрывается. И созерцание этой борьбы есть вместе с тем пробуждение. И что дело идет о пробуждении, это ясно выражено в указании Гёте на то, что часто вызывает пробуждение. Человек слышит что-нибудь, что во сне появляется еще духовно, имагинативно-образно, и что потом переходит во внешнюю действительность: приближение Ивиковых журавлей, появляющихся в этой сцене, – то, что можно пережить в полном развитии сонного сознания, что указывает на прежние состояния Земли и что Гёте думал лучше передать в греческих представлениях, чем в представлениях современности. А что же гомункул? Нет, так далеко дело все-таки не подвинулось! Ибо для современного человека – Гёте показывает это очень ясно – невозможно довести до полной сознательности то, что разыгрывается там, внизу. Страх, боязнь мешают человеку, хотя бы бессознательный страх, бессознательная боязнь. Я это часто описывал. Гомункул не осмеливается войти в тот мир и высказывает это очень ясно. При своем вторичном появлении он заявляет, что туда он не хочет войти, он, конечно, хочет стать человеком, но войти туда, в тот мир, он не хочет. "Да, вот я все порхаю здесь вокруг: Хочу родиться в лучшем смысле слова, Жду – не дождусь разбить свое стекло; Но, как вокруг я посмотрю, так снова Бьюсь: как-будто время не пришло Отважиться на это..." Итак, этот мир опасен, и гомункул еще не хочет в него погружаться. Он хотел бы в менее опасном мире начать свой путь от Хомункулюса к Хомо. Да, если бы Гёте спросили: итак, вы считаете, что с миром снов или с миром сна немного можно сделать, чтобы в человеческой голове превратить Хомункулюса в Хомо. Но, что вы скажите о философии? Не обратиться ли с вопросом об истинной человеческой сущности к Лейбницу или Канту? Тогда Гёте сделал бы скептическое лицо с выражением полного недоверия! Он признавал много ценного в новейших философах, но что они могут проникнуть в существо человека, что они могут как-либо способствовать переходу Хомункулюса в человеческой жизни в Хомо, – в это он не верил. И здесь также он думал, что для этого лучше взять греческие представления. О греках более древней эпохи, когда жили Анаксагор и Фалес, Гёте знал, что своими воззрениями они стояли еще ближе к воззрениям Мистерий, в которых сохранилось отчасти знание о том духовном мире, откуда к человеку притекают сны. Поэтому он приводит гомункула к встрече с двумя древнейшими греческими философами, из которых один – Анаксагор – владеет еще во многом мудростью Мистерий и знает именно о тайнах огня-земли. В разумное, философское мышление Анаксагора проникают еще воззрения древних Мистерий, связанные с событиями, происходившими внутри огня-земли. У Фалеса были также еще реминисценции древних представлений, указания на тайны воды-воздуха, но вместе с тем Гёте отличает, что воззрения Анаксагора, хотя и более возвышенные, отходят в прошлое и что с Фалеса начинается новая эпоха. Вполне правомерно – о чем я сказал также в своих "Загадках философии", – история новейшей философии, история философии вообще начинается с Фалеса; с него начинается – и Гёте указывает на это– некоторым образом филистерское мировоззрение пятого послеатлантического периода, и хотя Фалес касается тайн воды-воздуха, но делает это лишь очень неясно. Так в начале этой сцены, где Гёте описывает происходящее на основе переживаний в мире сна, с одной стороны, мир Сеймоса, его творческих сил, с принадлежащими к нему пигмеями. А элемент воды, который он переводит уже в современное состояние, он характеризует не как вода-воздух, а как простую воду, с цаплями и т.д.; он противополагает это огню: вода, огонь – собственно же, вода-воздух, огне-земля. И между водой и огнем происходит борьба: пигмеев с цаплями. В другом только образе, перенесенная в сферу рассудка, между Анаксагором, философом огня, и Фалесом, философом воды, разыгрывается та же борьба, которая сначала разыгралась между пигмеями, как представителями земли, или земли-огня, и цаплями, как представителями воды, воды-воздуха. Это прекрасный параллелизм, когда во второй части сцены Гёте наглядно показывает, как гомункул, который, чтобы стать человеком, не осмелился опуститься в подсознательный элемент, спасается бегством вверх, в сознательное. У тех, что хотят еще удержать в сознании часть того, что можно было бы узнать в подсознании – у философов гомункул хотел бы узнать, как можно сделаться Хомо. Но, оказывается, что так как философы черпают свои импульсы из разных областей переживания, то они не согласны между собой и вступают в борьбу, в идейные бои, которые разыгрываются на основе борьбы в Космосе! Как между пигмеями и цаплями, так между Анаксагором и Фалесом – тот же бой! Что делает Гёте? Сначала он показывает то, что разыгрывается внизу в подсознательном мире; потом ведет вверх в мир сознании, но присоединяет к этому реминисценции, которые поднимаются из подсознания и которые отчетливы у Анаксагора: поэтому Фалес считает Анаксагора фантазером. Но, несомненно, приходится считаться со вторым пластом человеческой жизни, который имеется также в бодрствующем сознании, причем один имеет это более, другой менее духовным образом, или же, как я показал, более или менее грезя в бодрствовании, бодрствуя в грезах. Этот второй пласт переживания также показан. И очень важно следующее: то, что тогда переживается, Гёте подает в другой форме, чем первое переживание. С сирен он просто начинает. Они открывают сцену. Мы в мире сна, в мире сонных грез; не надо ничего делать, чтобы быть в этом мире, поэтому Гёте просто его показывает. Но вот пробуждаются от этого мира. Пробуждаясь, входят в обычное сознание. По известным причинам Гёте объединил Люцифера и Аримана в одном образе Мефистофеля. Это пробуждение он показал здесь в переживании Мефистофеля. И замечательно, что пока Мефистофель являет не полное пробуждение, находится еще там внизу, он переживает это через встречу с греческими ламиями (мифическими существами злого рода). Потом переживание переходит вверх, в сознательную жизнь. Но чтобы подняться в сознание, чтобы действительно вступить в сознательную жизнь, в жизнь рассудка, человек должен как бы встряхнуться, должен схватить, должен проснуться от сна к действительности. Поэтому при пробуждении Мефистофеля встречает Ореада словами, в которых очень ясно указывает, что дело идет о том именно, о чем я сейчас говорил: "Всходи сюда! Моя гора Несокрушима и стара; То Пинда крайние отроги; Я здесь храню порядок строгий. Неизменившийся с тех дней, Когда бежал по ним Помпей. Те камни – бред; не верь виденьям; Все сгинет вмиг с петушьим пеньем". В момент, когда сонное сознание встряхивается при переходе в бодрственное сознание, Ореада отвечает, что из мира, называемого обычно миром мечтаний, теперь переходят в мир, который в указанном мною смысле является действительностью – где горы стоят прочно, где ничто не колеблется вверх и вниз. И Гёте, собственно, не стесняется просто сказать, как происходит это пробуждение. Подумайте только, как часто просыпаются при крике петухов. Таким образом, Гёте очень ясно показывает: теперь мы переходим в мир бодрствования, где слово принадлежит философии, где под влиянием речей философов гомункул должен стать Хомо. Еще многое можно было бы сказать... Но, пожалуй, до завтра. Я отмечу лишь, что, покончив с этим миром, Гёте намечает еще третий. И, как черная нимфа Ореада рассказывала о мире бодствования, дневного бодрствования, так опять также нимфа, то есть элементарное существо – дриада – ведет Мефистофеля к третьему плану сознания, в котором соединяется разум и ясновидение – подсознательное, сознательное, сверхсознательное. Так, в известном отношении, Гёте указывает уже на тот мир, на который мы также хотим указать благодаря Духовной Науке. Но только он указывает на это весьма своеобразно. Существа, которых прежде всего встречает Мефистофель, суть Форкиады. Из наших рассмотрений вы увидите послезавтра, какие приятные, прекрасные существа эти Форкиады и, в частности, какие, затрагивающие сердца, речи они ведут! И все же, только тот, кто знает, с какими переживаниями предстоит столкнуться человеку, когда он должен сознательно вступить в духовный мир, тот поймет встречу Мефистофеля с Форкиадами. Но об этом я буду говорить уже завтра, потому что в одной лекции этого нельзя охватить.

Похожие:

	Требования к знаниям и умениям Для обсуждения: «Фауст» («Пролог на небесах», сцены из 1 части по выбору). Смысл жизни, назначение человека — центральная проблема...		Грандиозная финальная мистерия «Фауста» заслонила для читателей и... Почему Елена оказывается в центре замысла «Фауста»? Как ни странно, этот вопрос остается нетривиальным и сейчас, когда мы можем составить...
	Тесты по истории Казахстана, 9 класс, Восстание 1916 года Основная... Основной повод, толкнувший массы к восстанию 1916 года Набор джигитов на тыловые работы		Проблема: Почему в кабинете так много комнатных растений? Сейчас мы внимательно послушаем отчёт первой группы о проделанной работе. А все остальные ребята должны будут выполнить самост работу...
	Первая лекция Лейпциг, 2 сентября 1908 года Учебно-методический комплекс по учебной дисциплине «История отечественного государства и права» для специальности 030503 (51) – 0201...		Инструкция по выполнению работы Работа состоит из двух частей. В... При выполнении заданий первой части нужно указывать только ответы. Для получения положительной оценки требуется выполнить правильно...
	Первая лекция дорнах, 5 сентября 1924 г Полное наименование Общества в соответствии с Уставом: Закрытое акционерное общество «Морстрой»		«урок фауста» «Человек-слон» (англ. The Elephant Man) — фильм, основанный на биографии знаменитого британца XIX века Джозефа Меррика. В основе...
	Лекция I и проблема языка и сознания лекция II 31 слово и его семантическое... Монография представляет собой изложение курса лекций, про* читанных автором на факультете психологии Московского государственного...		Порядок подготовки и проведения пробных экзаменов по русскому языку и математике. Апрель 2010 г При выполнении заданий первой части нужно указывать только ответы. Для получения положительной оценки требуется выполнить правильно...
	Методическое письмо по совершенствованию преподавания алгебры с учётом... При выполнении заданий первой части нужно указывать только ответы. Для получения положительной оценки требуется выполнить правильно...		Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Я, Смирнова Анна Александровна, была назначена на должность директора школы №5 города Костромы 1 сентября 2010 года. По факту к работе...
	Рождественский курс Лекция первая Приказ Министра транспорта и коммуникаций Республики Казахстан от 19 мая 2011 года №291		Приказ №1/1 от 1 сентября 2013г «О режиме работы мбоу города Костромы... После предварительного звонка учителя и ученики готовятся к уроку в учебном кабинете
	Рассказ об этом спасении включен в занимающее три страницы изложение... Проблема авторства романа «Тихий Дон» – проблема непростая. И первый вопрос, на который необходимо ответить, – обоснованно ли утверждение,...		Лекция профессора Анны Фукс «Диагностика и лечение пульпита временных зубов» Научные, научно-практические и учебно-методические мероприятия, проведенные мгмсу в период с сентября 2010 года по май 2011 года