Солдат Шумякин игрушечный роман

 Дорогой Сапожков, прости меня, пожалуйста! Возвращайся ко мне жить! Ты хороший, а Давид Бауи  плохой!

Сапожков спросил:

 А если бы Давид Бауи оказался лучше, ты бы и не вспомнила обо мне?

 Сапожков, ты для меня самый хороший из всех!

Сапожков задумался, но тут в корпусе прозвенел отбой, и санитары стали выгонять всех посетителей. В коридоре погасили свет, Люся пошла до­мой. Она очень грустила и плакала, но все-таки верила, что Сапожков подумает, простит и вернется к ней. На следующий день она встала рано, чисто убралась в доме, приготовила самый вкусный обед и стала ждать Сапожкова. Но Сапожков не пришел ни сегодня, ни завтра. Сапожков спился и подох под забором.

Не лучше обстояли дела и с младшей сестренкой Юры, с которой он повздорил из-за колбасы (по талонам); съел ее пахучую норму, а сестренка горько плакала и, бывшая институтка, тоже спилась, и пошла по рукам, и много лет спустя случайный писатель-попутчик рассказывал, что, загуляв в одном грязном притоне, он видел там девушку обычной внешности и нежной юности, сожительницу одного из самых пожилых и уродливых бомжей, а там и утопилась.

Теперь все встало на свои места. В командоре Хальке Юра узнал своего настоящего папку, Эдуарда Сапожкова, в Велге — сестренку-гимназистку. Наступили счастливые дни. Они бегали с Васькой на рыбалку, стреляли с Велгой и Стеллой по мишеням, вкусно ели и сладко спали. Затем на «Следопыт» пришло сообщение, что флот Лигейи, обнаружив присутствие на Земле флота Содружества, принял решение не ввязываться в затяжные бои и отправился к новым победам. Расставание было тяжелым. Юра со слезами просился на монитор, но услышал в ответ, что людям там не место. Стояли Крещенские морозы и Юре пришлось вернуться в оставленную часть, где он и рассказал все, как было.

Но в роте ему не поверили.

Эпилог

Остается досказать немногосложную повесть Юры, восемь или девять месяцев, или около сорока недель, в течение которых он все больше сдавал и опускался, теряя медицинские позна­ния и навыки и утрачивая писательские. Он теперь большей частью сидит на трубе теплотрассы, а вокруг разложены селе­дочные головы, рыбные кости, хрящи, корки хлеба, комочки каши, сырые вы­мытые картофельные очистки. Оперируя незабытыми цифрами химических со­ставов, он доказывает, что все нужное питание можно получить и из отбросов, он разворачивает блистатель­ную теорию круговорота дерьма в природе. Он ни­кому не делает зла. Он наде­ется выжить срок. Хотя выживать ему незачем.

Он еще до отправки из военкомата мечтал о прозе, о книге жизнеописа­ний, куда бы он в виде скрытых взрывчатых гнезд мог вставить самое ошелом­ляющее из того, что он успел увидеть и передумать. Но для такой книги он был еще слишком молод, и вот он отделывался вместо нее сперва писанием стихов, как писал бы живописец всю жизнь этюды к большой задуманной картине, за­тем  уже не самым писанием, а задумыванием новых стихов и редактирова­нием старых, и наконец  задумыванием новых редактирований старых стихов. То, что сохранилось от него, было написано кровью на манжетах, но манжеты невелики, а бумаги у него не было и быть, конечно, не могло. Часть из этих стихотворений известны только по названиям, некоторые остались во фрагментах. Целиком сохранились только два.

Стихотворения Юрия Шумякина

…а мы летали, ни сна не знали,