Скачать 4.2 Mb.
|
14 прогулки мы оба пыхтели от усталости. И в завершение, я проводил много времени, просто обсуждая с пациентом, насколько больше мы проходим с ним каждый день, а также последние новости. Очень сложно говорить с пациентом, у которого проблемы с речью потому, что часто это превращается в разговор с самим собой. Я с огорчением отмечал для себя, что это приободряющее занятие, казалось, было наиболее эффективным из всего того, что я делал. Пациенты со сдержанным пониманием относились к моему лечению, но с радостью ждали моего посещения, так как разговор отвлекал их и выводил из депрессии. Также я отмечал, что мне было все труднее и труднее выводить их из состояния полного отчаяния по мере того, как им становилось все яснее их безнадежное положение. Было еще одно обстоятельство, почему люди с повреждениями мозга все больше начинали доверять мне. Дело в том, что почти все остальные люди вокруг, включая тех, кто их очень любил, считали их ( втайне или даже открыто) душевнобольными или слабоумными. С другой стороны, находясь постоянно рядом со своими тридцатью одним разными пациентами, я имел уникальную возможность каждый день наблюдать их. И было довольно странным, что чем внимательнее я наблюдал пациентов с повреждениями мозга с их агонизирующим разочарованием от своей неспособности ходить или говорить, тем больше мое мнение отличалось от мнения окружающих. Я все меньше и меньше верил в их слабоумие или ненормальность. Чем больше времени я проводил в личном общении с ними, тем увереннее полагал, что эти люди не только вполне разумны, но и крайне чувствительны, несмотря на некоторые странности в их поведении. Естественно, я постепенно стал убеждаться, что у людей с высоким интеллектом вероятность возникновения инсульта значительно выше, чем у людей менее развитых, и после инсульта они сохраняют свой интеллект, ужасно страдая от неспособности реализовать его. Для моих пациентов было очевидно, что я понимаю их проблему и зачастую являюсь единственным человеком, который знает об их интеллекте и чувствительности. Это увеличивало их зависимость от меня, единственного опасения от уныния. И это во много раз увеличивало мое эмоциональное напряжение, когда, проигрывая битву, я пытался поддерживать их боевой дух. Мои пациенты видели всю безнадежность ситуации даже лучше меня. И чем сложнее становилось сдерживать их от полного отчаяния, тем большее отчаяние охватывало меня самого, и я начинал спрашивать себя, принес ли я добро им, или миру, или себе тем, что, подавая им надежду, я усилил их ожидания, но ничего не сделал, чтобы уменьшить их разочарование. К тому времени практика поднимать с кровати пациентов с инсультом становилась все более распространенной, и десятки тысяч людей с повреждениями мозга в виде инсульта уже не собирались умирать, но и не надеялись восстановить многие потерянные функции. Большую часть дня мои пациенты проводили в слезах, и все чаще ночами я не мог уснуть по той же причине. Для меня стало почти хорошей новостью, когда звонила семья моего пациента с тем, чтобы сообщить: «Мы хотели вам сказать, что мама умерла сегодня утром, и еще, как мы вам благодарны. Ваши визиты очень много значили для нее. Это была единственная радость, что оставалась у нее в жизни.» Затем, я должен был сказать: «Очень жаль. Наконец, ее мучения закончились.» Затем они говорили: «Да, но мы бы хотели, чтобы вы знали.» Это походило на диалог из «Алисы в стране чудес», где жизнь становится проблемой, а смерть ее решением. Я был очень занят, очень востребован, моя практика по инсультам росла день ото дня. Наверное, я был самым успешным физиотерапевтом. И, конечно же, я был самым занятым из молодых специалистов в округе. Я преуспевал. Это был самый печальный период всей моей жизни. 15 4. КОМАНДА ИССЛЕДОВАТЕЛЕЙ НАЧИНАЕТ ОБРЕТАТЬ ФОРМЫ. 1947-1950 гг. Я не видел Темпла Фэя шесть лет, последний раз мы встречались за несколько дней до Перл Харбор. По правде говоря, я избегал его и делал это сознательно. Время, проведенное рядом с Фэем до войны, было для меня очень полезным, однако, очень дорогим. Время, проведенное мной в операционной, не могло быть посвящено приему пациентов, а за изучение нейрофизиологии мне никто не платил. Хотя я всегда смотрел на это иначе. Я всегда считал это отличным повышающим квалификацию обучением, аспирантурой, за которую я не платил ни цента. Я был бы счастлив платить огромные деньги за такое образование. Мне повезло, и я знал это. Однако, после войны я избегал встреч с Фэем, так как многое изменилось. Я больше не был беспечным двадцатидвухлетним молодым человеком, который может проводить все свое свободное время на нейрохирургических операциях. Наоборот, я могу добавить, к своему собственному удивлению, теперь я был ответственным женатым человеком, стремящимся провести каждую свободную минуту рядом со своей женой Кэти и полуторагодовалым сыном Брюсоц, Я встретил Кэти впервые, когда она была еще ребенком восьми лет, а мне было уже двенадцать, то есть, я уже был подростком. Она была младшей сестрой-прилипалой моего ближайшего друга Рэя Мэссинэма, которому было тринадцать. Естественно, она стала и мне сестрой-прилипалой и оставалась ею вплоть до самого момента моего ухода на войну. В 1942 году на Рождество я возвратился из Африки стройным, подтянутым, загорелым сержантом, который был направлен домой, чтобы стать пехотным лейтенантом. И тогда, как в романтичной новелле, я встретил свою маленькую сестру-прилипалу, которая внезапно стала восемнадцатилетней красавицей и была медсестрой-студенткой в госпитале Абингтон. Мы поженились до того, как я вернулся на фронт, а она - окончила медицинскую школу. Брюс родился на следующий год после моего возвращения из армии. И как счастливый семейный человек я избегал встреч с Фэем, дабы опять не быть загипнотизированным им и его работой. В 1947 году я посетил медицинскую конференцию, где надеялся узнать что-нибудь полезное о пациентах с инсультами - но фактически ничего не узнал - однако именно здесь я столкнулся с ним и снова попал под его гипноз. Я уже собирался уходить и поздравлял себя, что избежал встречи с Фэем, когда встретил его. Он моментально поглотил меня. В ту минуту, когда он буравил меня своим пронизывающим взглядом, я уже знал, что если у него есть планы на меня, то я пропал. Он выразил восхищение моими военными заслугами, о которых так много слышал, и сказал, что рад видеть меня. Когда он задал мне вопрос о том, чем я занимаюсь, я не смог удержаться и рассказал ему о моей проблеме с моей уникальной практикой по инсультам. В конце концов, у меня не было ни малейшего сомнения, что этот жуткий гений знал о мозге больше, чем кто-либо на Земле. Он слушал меня очень внимательно. Фэй, несмотря на свою гениальность (или вследствие ее), обычно был плохим слушателем, но меня он выслушал. Он сказал мне, что ему тоже очень интересны случаи инсульта, и что, конечно же, у него есть несколько хороших идей на предмет лечения подобных случаев. Он покинул медицинскую школу университета Темпл, поскольку его блистательная первопроходческая работа по замораживанию человеческих тканей стала слишком дискуссионной для того, чтобы оставаться в стенах любого обычного учебного заведения, которое торжественно причисляют к «высшему образованию». Я не могу удержаться, чтобы не рассказать об этом чуть поподробнее. Сегодня во всем мире нет ни одной современной больницы, которая бы каждый день не использовала охлаждение тела человека, или гипотермию, в том или ином виде - обычно, в разных — 16 для спасения человеческих жизней, ослабления боли и в других целях для улучшения состояния людей. Гипотермия - это искусственное понижение температуры человеческого тела, с целью замедления физиологических процессов при операции или в терапевтических целях. Несомненно, Темпл Фэй - отец гипотермии, шел первым, несмотря на жесткую оппозицию, презрение и насмешки «признанных экспертов», которые так часто наваливаются гурьбой на прогрессивные идеи, ставящие под сомнение их экспертизу. Он шел без страха по тому же пути, что прокладывал каждый настоящий пионер медицины до него. Например, Игнац Филипп Земмельвейс был доведен до безумия предвзятым осуждением своих коллег, когда предложил им мыть руки раствором хлорки перед приемом родов во избежание родильной лихорадки. (В клиниках того времени смертность в этой области варьировала от 10 до 50, или даже 75, процентов среди рожениц). Земмельвейс умер в 1865 году так и не реабилитированным в глазах многих. Другой молодой человек начнет эксперименты в год смерти Земмельвейса и посмертно оправдает его, чем осуществит переворот в науке о хирургии. Конечно, тогда хирургия имела ужасающий уровень смертности и с трудом могла называться наукой, пока Джозеф Листер не ввел антисептики. Лорд Листер умер в 1912 году, но даже его право называться «Ваша Светлость» не могло уберечь его от насмешек хирургов, которые осуждали его за защиту стерильных операционных и неприятие того, что они называли доброкачественным гноем. Фэй с предположением о необходимости охлаждения тела человека, или «гипотермии», был также осмеян и осужден своими коллегами, как и Земмельвейс, и Лорд Листер, а также многие великие люди до и после них. Я помню, что первая машина для охлаждения человеческого тела так и лежала в сараях Институтов покрытая пылью и экскрементами птиц до самой его смерти. Сегодня эта машина находиться в Смитсо-новском Институте, где самое подходящее ей место, как запоздалому признанию заслуг Фэя, на которое он всегда имел полное право. Как кто-то верно подметил, «первым условием для бессмертия является смерть». И это действительно так. Но это был 1947 год, и до смерти Фэя было очень далеко, а я стоял с ним рядом, все такой же очарованный, как и несколько лет назад. Он покинул университет Темпл в 1943 году и открыл свой офис рядом с домом, в красивом северном пригороде Филадельфии с названием Честнат Хилл (Каштановый Холм). Здесь, в этом прекрасном месте, он основал институт под названием Нейрофизиологический реабилитационный центр. Даже название было в стиле Фэя. Только в следующей четверти столетия, только лучшие из его коллег начали понимать, что оно на самом деле значит. Фэй уже работал с несколькими выдающимися физиотерапевтами, среди которых были Милвуд Матерс, Ирен Нейдер (мой руководитель еще со времен больницы Темпл), Рой Эванс, его друг и одноклассник, а также наиболее заслуженный и самый очаровательный физиотерапевт Элеанор Борден, с которой я познакомился в университете Темпл, и которая в один прекрасный день присоединилась к нашей команде, чтобы провести остаток своей блестящей жизни рядом с нами. Итак, Фэй пригласил меня посетить его, чтобы я мог увидеть то, что он называл «новыми впечатляющими разработками». Все, что я мог сделать, это последовать за ним, как дети следуют за Разноцветным Дудочником. Фэй был редким гением, который появляется в какой-либо области только однажды в столетие, но он заплатил за это ужасным проклятием. Судьба почти всех гениев, включая Фэя, быть неправильно понятым, что намного хуже, чем быть просто непонятым. Много лет прошло прежде, чем я перестал понимать лишь фрагментарно все то, что говорил мне Фэй. Сейчас я понимаю, что причина была проста. Когда Фэй прилагал все усилия, чтобы говорить доступно и просто (что случалось иногда), он все равно оставался выше уровня нашего понимания. Фэй на своем самом низком уровне был намного выше, чем его коллеги на своем самом высоком. Они были его коллегами, но не были равными ему. Фактически, ему вообще не было равных. 17 Так как сам Фэй весь состоял из противоречий, фактически, он всегда читал лекции или произносил речи в аудиториях «только со стоячими местами». Я часто видел, как на лекции Фэя люди не помещались в комнату или аудиторию, и те, кто действительно хотел его послушать, слушали его голос из-за дверей, даже ни разу не увидев его. Его всегда слушали заворожено, и, несмотря на переполненность и крайне неудобные условия, всегда царила благоговейная глубочайшая тишина, пока он говорил. Его желание узнать по окончании лекции, как приняли ее, было почти детским. «Им понравилось?» - неизменно спрашивал он по пути домой. Его глаза искрились теплом и радостью, когда я уверял его, что каждый из присутствовавших испытывал искренний интерес, и что все были просто заворожены им (что, неизменно, было абсолютной правдой). «Это очень хорошо потому, что их понимание очень важно», - говорил он. И тогда я набирался храбрости, глубоко вздыхал и заявлял со всей твердостью: «О, сэр, им очень понравилась ваша речь, но я не думаю, что они поняли хотя бы слово из того, что вы хотели донести до них». Он действительно никогда не понимал, почему почти никто не мог понять того, что он говорил. Того, что всегда казалось ему настолько ясным и понятным. В этот день, оставив Фэя на медицинской конференции, я ушел заинтригованным и испуганным одновременно. Я был в отчаянии от своего бессилия помочь людям, пережившим инсульт, и горел желанием узнать то, что знал Фэй, но я понимал, что не могу позволить себе проводить время, кружа вокруг его операционной, так как я был женат и у меня была семья, которую нужно кормить. Я сомневаюсь, что самостоятельно последовал бы приглашению Фэя. Но я не знал Вуди. Вуди (Милвуд Матерс) был крайне успешным физиотерапевтом, который работал с Фэем в Честнат Хилл. В то же время он был приглашен школой Вудс на должность руководителя нового отделения. Это было очень хорошим предложением, слишком хорошим для того, что, бы от него отказаться. Однако была проблема. Он считал делом чести продолжать работать с Фэем, пока не найдет себе замену, устраивающую доктора. Он выбрал меня. Вуди позвонил мне, чтобы сделать важное заявление. Я не буду работать на Фэя, скорее, я буду работать с Фэем. Он арендует мне кабинет в красивом джорджианском здании по Джермантаун авеню в Честнат Хилл, которое принадлежит ему, и где находится его офис. Далее, он направит своих пациентов, нуждающихся в реабилитации, ко мне. Я буду лечить их и смогу присоединяться к нему в операционной и на ежедневных консультациях. Насколько сильным было искушение учиться у Фэя, я не хотел даже обсуждать. Я жил на Главной Линии, в западном пригороде Филадельфии, а офис Фэя находился в четырнадцати милях от меня в Честнат Хилл, в северном пригороде. Несколько часов езды в день. Я был очень занят на работе и дома. Я купил прекрасный дом и ездил на «Кадиллаке». Я был добропорядочным молодым семьянином и шел по пути утверждения моего положения в обществе. Я думаю, что в те дни я был как никогда близок к тому, чтобы стать частью системы общества. Иногда я задаюсь вопросом, как бы я выглядел, ведя тихую, респектабельную, размеренную жизнь, основанную на консервативных устоях. Однако, Вуди продолжал звонить мне каждую неделю, и возникла довольно неудобная ситуация, понятная всем сторонам. С одной стороны Вуди и сам Фэй оказали мне большую честь, и я на самом деле был польщен их вниманием. Но внутренний голос мне подсказывал, что даже слушать это предложение опасно для того мирного образа жизни, к которому я прирос, и который казался (после ужасов, волнений, боли, невероятного истощения и тяжелых лишений за время военных действий) настолько желанным. Я знал, что то, что случится со мной, если я приеду к Фэю, изменит всю мою жизнь коренным образом. Зачем мне нужно менять свою жизнь, которая уже полностью удалась? Кто-то сказал про совесть, что это та ваша маленькая часть, которая чувствует себя так плохо в то время, когда все ваше остальное чувствует себя так хорошо. Я очень бы хотел теперь сказать, что причиной тому, что Вуди все-таки убедил меня по |