ментальности как процесса “вторичной перекодировки” картины мира с помощью знаковых систем, как способа реализации модели мира в различных семиотических воплощениях, которые образуют универсальную систему, имеющую природу семиосферы (см. гл.3), будем исходить из того, что понятие менталитет отражает наличие определенного содержания этой системы, обозначение которой позволяет наметить структурные связи между элементами не только в процессуальном, но и в функционально-содержательном аспектах. Иначе говоря, политический менталитет мы будем понимать как результат “работы” ментальности, как совокупность содержаний, образованных ментальностью той или иной общности. При этом, повторим, политическая ментальность понимается в процессуальном плане, как способ отражения и впитывания объективной политической реальности. Следовательно, конкретная исследовательская программа должна быть ориентирована на изучение политической ментальности, выделенной по определенным критериям общности, и, далее, составляющих политического менталитета этой же общности.
Уточнение второго и третьего положений составляет задачу данной работы и предполагает поиск ответов на следующие вопросы: Каковы принципы или методологические основания выделения этой общности, условна она или реальна (формальна)? Какими методами определить количественные границы изучаемого социального объекта, его качественные характеристики и критерии принадлежности к нему представителей других условных или реальных общностей? Какие качества, проявления, характеристики индивидов дают основания причислить их к тем или иным социальным объектам, каждому из которых свойственна общая ментальность? И, может быть, главное: каковы результаты “работы” ментальностей выделенных по тем или иным основаниям общностей, а также динамика и тенденции изменений этого “содержания” или, в нашем случае, политического менталитета?
“Общие категории представлений”, “воображение”, “видение мира”, “глубинные и архаические слои психики”, “неосознанное”, “повседневная сторона сознания”, “установки”, “поведение” [22, с.193–194] — все это определения ментальности. Существуют также попытки выразить эту категорию через не менее объемные и зачастую требующие уточнения понятия “национальный характер” или “национальное сознание”. Впрочем, подобная интерпретация достаточно близка к первоначальному пониманию менталитета Л.Леви-Брюлем и основоположниками школы “Анналов”. В дальнейшем понятие “менталитет” стало применяться и для описания политического сознания и самосознания. Нельзя не согласиться с мнением А.Я.Гуревича о том, что “известная размытость понятия обусловлена самой природой феномена: ментальность вездесуща, она пронизывает всю человеческую жизнь, присутствуя на всех уровнях сознания и поведения людей, а потому так трудно ее определить, ввести в какие-то рамки” [22, с.195].
Разведение понятий “ментальность” и “менталитет” имеет смысл еще и потому, что нечеткость интерпретации приводит к смешению и других понятий, через которые должна открываться сущность означаемых. Например, идея о том, что ментальность именно и только способ мировосприятия, на первый взгляд прослеживается в следующих высказываниях:
А) Л.Февр и М.Блок пришли к выводу: “историк должен стремиться к тому, чтобы обнаружить те мыслительные процедуры, способы мировосприятия, привычки сознания, которые были присущи людям данной эпохи и о которых эти люди могли и не отдавать себе ясного отчета, применяя их как бы “автоматически”, не рассуждая о них, а потому и не подвергая их критике” [22, с.48].
Б) “История высказываний великих людей потеснена историей потаенных мыслительных структур, которые присущи всем членам данного общества. В силу их универсальной распространенности и, главное, неосознанности, присущего им автоматизма, эти формы общественного сознания не контролируются их носителями и действуют в них даже и помимо их воли и намерений. Но именно поэтому они в высшей степени могущественны, они формируют социальное поведение людей, групп и индивидов. Исследуя эти социально-психологические механизмы, историк из области идеологии переходит в иную область, где мысли тесно связаны с эмоциями, а учения, верования, идеи коренятся в более расплывчатых и несформулированных комплексах коллективных представлений (подчеркнуто нами — Авт.). Историк вступает здесь в область коллективного бессознательного” [22, с. 52].
Попробуем разобраться в последней, довольно запутанной фразе.
Почему, собственно, потаенные мыслительные структуры одновременно являются и формами общественного сознания, и социально-психологическими механизмами, не говоря уже о комплексах коллективных представлений, как это явствует из текста?
Например, что такое формы общественного сознания? “По предмету отражения и социальным функциям различают такие формы О.С., как политическую, правовую, моральную, эстетическую, религиозную, научную и философскую.... Политическая форма О.С. складывается как совокупность взаимодействий на социально-психологическом и идеологическом уровнях всех основных субъектов политической жизни” [52, с.226–227]. Если ментальности являются формами общественного сознания, то они действительно наполнены определенным содержанием, и тогда мы вправе говорить о политической, правовой, моральной, эстетической, религиозной, научной и философской ментальностях. То есть формы наполняются конкретным содержанием. Ментальность так же, как сознание, обретает предметность, так же, как сознание, связывается с неким содержанием и тогда перестает быть просто способом мышления, каковым является, скажем, когнитивный стиль.
Итак, с одной стороны, как мы предположили, ментальности как способы репрезентации “картины мира” наполняют менталитет содержанием, определяемым многогранностью человеческой деятельности, и в этом смысле можно говорить о политическом или любом ином менталитете в зависимости от поля взаимодействия социальных объектов (будь то политика, религия, этнос, нация или государство). С другой стороны, анналисты и их последователи пытались изучать ментальность отдельных социальных страт (как, например, Р.Мандру, давший подробный очерк социальной стратификации французского общества XVI–XVII ст.). По-видимому, речь идет о различиях менталитета представителей разных слоев общества: феодалов, крестьян, ремесленников, монашества и т.д. Следовательно, можно говорить и о менталитете, определяемом социальным статусом, принадлежностью к условной группе или субкультуре. И, конечно, интересной проблемой является соотношение, взаимопроникновение характерных для разных страт ментальностей и менталитета из “верхов” общества в “низы” и наоборот.
Таким образом, мы видим, по крайней мере, два взаимопересекающихся уровня содержания менталитета, определяемого по разным основаниям. Но можно рассуждать и дальше. Как именно в эпоху мощных социальных сдвигов, которые произошли во многих странах в ХХ в., да и раньше были не редки, происходит смена ментальностей и менталитета (и происходит ли) внутри даже не разных социальных страт, а еще по каким-либо иным основаниям? Внутри любых традиционных социальных страт есть люди, которые движутся вместе с временем, событиями, веком. О.Мандельштам пишет: “Мне на плечи кидается век-волкодав”. Сколько было в нашей истории задушенных веком или людьми, которые шли в ногу, объединенные — чем? Может быть, скороменяющейся (чуть ли не скоропортящейся) ментальностью? По каким характеристикам определять общность этих людей, принявших революцию, режим или еще что-нибудь столь же новое? Может ли ментальность быть гибкой? Анналисты считали, что нет. Сдвиг ментальностей — это не ледоход по весне, и ментальность не адаптивна, а исконно присуща. Что ж, тогда в периоды социальных катаклизмов адаптивные общности существовали вопреки, вразрез и назло своей ментальности, что, впрочем, странно выглядит [1] .
Резюмируя, мы определяем, что:
а) соотношение понятий “менталитет” и “ментальность” будем понимать не упрощенно-механически, как отношение общего к частному, целого к части. Именно ментальность как совокупность семиотических воплощений картины мира продуцирует конкретное содержание менталитета, который является, таким образом, эпифеноменом ментальности;
б) дальнейшая работа по изучению элементов системы менталитета увеличивает степень вероятности построения модели политического менталитета и возможность представить в идеальном плане его структуру;
в) необходимо предложить по возможности четкие и в то же время отражающие различные аспекты ментальности и менталитета определения.
Ментальность понимается нами в процессуальном плане как перманентно протекающий, не осознаваемый индивидами групповой процесс символико-семиотического моделирования, структурирующий стилевое когнитивно-эмоциональное единообразие картины мира социо- и/или лингвокультурной общности.
В плане генезиса и содержания: менталитет (политический менталитет) — это результат совокупного влияния условий, механизмов и форм отражения объективной (политической) реальности на становление универсальных для определенной этнокультурной или социально-политической общности способов мировосприятия, мироощущения, миропонимания и поведения (в поле взаимодействия субъектно-объектных политических отношений).
Менталитет может определяться и как состояние: политический менталитет — это не осознаваемое группой состояние внутренней идентичности, выражающееся в относительно единых способах восприятия, интерпретации политической реальности и реагирования на нее.
Статико-динамический аспект менталитета можно выразить и таким определением: ментальность — это групповой феномен, являющийся результатом неосознаваемого процесса унификации способов мировосприятия, мироощущения, миропонимания и выражающийся в идентичных паттернах поведения.
[1] В рамках социоэволюционной концепции А.Г.Асмолова [6] именно такая адаптивная изменчивость предстает квинтэссенцией индивидуальности и ведущим фактором социального прогресса. — Прим. ред.
 1.2 . Психологическая природа и функции ментальности
Актуальность психологического изучения ментальности обусловлена изменениями сознания и реалиями бытия современного человека. Интенсивно обсуждающаяся ныне новая парадигма отечественной психологической науки отличается прежде всего перемещением исследовательских интересов с идеологических конструктов на свободное, неангажированное мировоззрение и мировосприятие. Проблема ментальности охватывает психологическое содержание процессов моделирования реальности в сознании, детерминированных исторической и культурной спецификой человеческого существования. Иными словами, психология ментальности изучает психологические механизмы репрезентации действительности в сознании людей, принадлежащих к исторически определенной лингвокультурной общности.
Современная ментальность — противоречивая и изменчивая, сотканная из различных, разномасшабных и разноплановых групповых и индивидуальных представлений, колеблемая борьбой отдельных социальных страт и индивидов за собственное видение реальности, за “право производства здравого смысла” (П.Бурдье) — может быть подвергнута психологическому анализу лишь в своих гипостазированных, устойчивых проявлениях. Интенсивные методологические поиски характеризовали историю ментальности на всех этапах ее становления и развития. К ней причисляли разнородные по происхождению и методам научные традиции — историю духа, историю идей, историю философии, науки, идеологий и религий, изучение категориального строя мышления и т.п. Еще в самом начале возникновения проблематики ментальности и ментальных структур историки-анналисты указывали на существование трех типов ментальных процессов — кратковременных (или быстротечных), средних по продолжительности и длительных. Последние суть “темницы долгого времени, упорно сопротивляющиеся изменениям”, они образуют глубокий пласт представлений и моделей поведения. Картина мира, окружающей реальности в сознании человека конкретной лингвокультурной общности принадлежит к последнему типу.
Языковая картина мира является важнейшей составляющей образа мира, субъективной реальности индивида. Анализ ее проявлений в речи — наиболее эффективный (если не единственно возможный в настоящее время) способ изучения этой модели мира и ее психологических механизмов. Это представляется особенно важным в отношении глубинных пластов модели мира, недоступных непосредственному наблюдению и исследованию. Лингвистический подход, “то есть такой, при котором исследователь должен прежде всего сосредоточиться на явлениях естественного языка” [3, с.144], позволяет рассматривать психическую реальность как специфический текст на особом языке (точнее говоря, на нескольких языках). С этой точки зрения картина мира понимается как единая универсальная система скоординированных между собой семиотических воплощений [70, с. 5]. Данное исследование — попытка рассмотреть психологически некоторые из этих семиотических воплощений и выявить структурные связи между ними.
Поскольку каждый естественный язык отражает определенный способ восприятия и организации (концептуализации) мира, выражаемые в нем значения складываются в некую единую систему взглядов, своего рода коллективную философию, которая навязывается в качестве обязательной всем носителям языка. Это относится, как указывает Ю.Д.Апресян, не только к грамматическим, но и к лексическим значениям [4]. Метаязык описания значений (lingua mentalis, в терминологии А.Вежбицкой) имеет четыре основных аспекта — перцептивный, ментальный, эмотивный и волитивный модусы, функционирование каждого из которых описывается свойственными ему семантическими примитивами. Присущий языку способ концептуализации “наивен” в том смысле, что отличается от научного.
По мнению Ж.Пиаже, процесс познания окружающей действительности основывается на способности к абстракции, последовательно развивающейся в онтогенезе от наиболее простой эмпирической формы к отражающей и далее — рефлексирующей абстракции: “назовем эмпирической абстракцией (1) ту, которая распространяется на физические объекты по отношению к субъекту; абстракцию логико-математическую (2) в противоположность первой назовем отражающей (reflechissante), поскольку она ведет начало от действий и операций субъекта. Она является отражающей в двойном смысле, поскольку в ее основе лежат два согласованных, но различных процесса: процесс проекции на более высокий уровень того, что было извлечено из низшего уровня (речь идет о своего рода отражении (reflechissement)), и процесс своеобразной рефлексии (reflexion) как перестройки на новом уровне... Наконец, выделим рефлексирующую (“обдуманную”) абстракцию (3) или рефлексивное мышление, чтобы обозначить тематизацию того, что оставалось операциональным или инструментальным в (2). Фаза (3) представляет собой естественное завершение фазы (2), но предполагает, кроме того, явное сравнение на более высоком по отношению к отражениям уровне инструментальных операций и построений в процессе становления фазы (2). Таким образом, важно различать отражающую абстракцию, участвующую в любом конструктивном построении при решении новых задач, и абстракцию рефлексирующую, которая добавляет к первой некоторую систему эксплицитных соответствий между тематизированными указанным образом операциями” [57, с. 93–94].
Применительно к изучению ментальных структур представления об этих уровнях абстракции будут соответствовать: непосредственному восприятию объектов социальной действительности (фаза 1 у Пиаже), репрезентации сенсорно-перцептивного содержания в структурах языка (фаза 2 или семантизация) и многократному переозначиванию языковых репрезентаций опыта (3) в рамках любой вторичной моделирующей системы (семиосферы), образующей ментальное пространство представлений о социально-политической реальности. При этом, как и у Пиаже, отражающая и рефлексирующая абстракции являются источником структурных новообразований, поскольку всякое отражение на некоторый новый уровень (например, интериоризация социального действия в устойчивое концептуальное представление) влечет за собой реорганизацию, компонуясь с новыми элементами. Tакая продуктивная перестройка задолго до превращения репрезентируемого содержания в тематизированное целое вступает в действие через процессы ассимиляций и координаций, еще инструментальных, причем структура как таковая не осознается.
Несколько забегая вперед (хотя и не выходя за пределы знакомых всем и каждому социальных реалий), остановимся на специфике самих процедур моделирования. Помимо знаковых и символических моделей и структур, образующих основания древних и современных культурных традиций, в ХХ ст. все большее значение приобретает имитационное моделирование. Последнее в качестве симуляции1 лежит в основе производства симулякров — призраков реального, миметических копий действительности, “реального без истоков и реальности: гиперреального. Симуляция настолько широкомасштабна, что она заставляет совпасть все реальное с моделями симуляции. При этом исчезает самое существенное — различие между симуляцией и реальным... Нет больше ни сущности и явления, ни реального и его концепта” [65, с.34]. Призраки вещей и вымыслы событий, имиджи людей и фантазмы ощущений не просто подменяют реальность, но вытесняют ее из опыта.
От моделирования мира в сознании — к моделированию мира сознанием и овеществлению моделей: так выглядит один из характерных атрибутов современной ментальности. Имитация и симуляция становятся смыслопорождающими, начинают функционировать в качестве источников внутреннего опыта. На место упорядочивающей мир структуры приходит ризома, возвращающая представления о нем к первобытному хаосу. Традиционно позитивные гносеологические категории (закон, порядок, граница, код, информация) приобретают негативный статус, будучи противопоставлены в качестве ригидных “живым подвижным механизмам потоков реальности”. Сама идея ризомы в качестве оппозиции структуре, по мысли выдвинувших ее Ж.Делеза и Ф.Гваттари, лучше схватывает сложность нынешней социальной реальности: “любая точка ризомы может быть и должна быть связана со всякой другой, в отличие от дерева или корня, которые фиксируют точку, порядок в целом... В ризоме любая линия не обязательно ведет к лингвистической линии: семиотические звенья любого типа связаны здесь с самыми различными способами кодирования, биологические, политические, экономические и др. цепи пускают в ход не только порядки различных знаков, но также и порядки вещей. Коллективные механизмы речи работают непосредственно в машинных устройствах, и невозможно провести четкую границу между порядками знаков и их объектами” [65, с.12].
Таким образом, современная психология ментальности должна оперировать адекватными изменившейся природе объекта способами его изучения. Этим обусловлено наше предпочтение психосемиотического метода традиционным исследовательским стратегиям истории ментальностей. В фокусе психологического анализа неизбежно оказываются не столько формы и результаты, сколько механизмы и структуры абстракций и конструктивных генерализаций, репрезентирующих сознанию окружающую его действительность. Нас интересует не столько соответствие или несоответствие психической реальности образа мира ему самому, сколько генезис и функционирование этого образа у различных социальных групп. Психическая же реальность как сложная система может быть подвергнута анализу лишь как феномен структурно-семиотической природы, т.е. в духе синтеза парадигм философского анализа языка и текста (классический структурализм и постструктурализм, аналитическая психология и философия, теория речевых актов, семантика возможных миров и философская (модальная) логика).
Знаково-символическая природа сознания, будучи его атрибутивной характеристикой, заставляет отдать безусловное предпочтение структурно-семиотической парадигме — как в силу высокого эвристического потенциала последней, так и в силу интеллектуальной респектабельности уже имеющейся традиции. Для экспериментального изучения ментальных структур сознания необходимо выбрать релевантное исследовательской задаче феноменальное поле, в единой и непрерывной динамике которого следует выделить типы предметностей, конституированные упомянутыми структурами как самораскрывающимися данностями, “чистыми возможностями” (Э.Гуссерль) сознания. Тем самым ментальные структуры сознания понимаются как механизмы, лежащие в основе такой теории познания, которая описывает и формулирует те нормы, в которых выполняется (или должен выполняться) познавательный, сенсорно-перцептивный или мыслительный акт. Иначе человек получает статус некоего ментального существа, наблюдающего мир изнутри определенной сущности. Детерминированное ментальными структурами познание является органическим в том смысле, что выявляет и затем описывает “образования, имеющие собственную, естественную жизнь, продуктом которой являются наши мнения (равно как и представления, установки, ценности. — Авт.) и наблюдение которой позволяет формулировать законы как необходимые отношения, вытекающие из природы вещей” [42, с.19].
В последнее время число работ, подобным образом подходящих к проблеме изучения непосредственно не наблюдаемой субъективной реальности индивида, значительно возросло. Одним из первых, кто наиболее полно и систематизированно описал структуру взаимоотношений внутренней психической реальности индивида и языка (как семиотической системы), на котором он мыслит и говорит, был Р.Барт [7]. В его работах дается развернутое описание структуры и принципов функционирования семиотических систем разного уровня в их связи с феноменами внутренней психической реальности. В отечественной науке исследования такого уровня были проведены М.М.Бахтиным (Волошинов). Совсем недавно аналогичные исследования собственно политических аспектов картины мира (политического менталитета) предприняли В.Ф.Петренко и О.В. Митина [51]. Анализ ментальных структур сознания не исчерпывает психологии ментальности. Гораздо чаще последняя понимается как своего рода бессознательный фон социокультурного бытия личности, как некоторый гено-текст (Ю.Кристева), лежащий в основе множества индивидуальных фено-текстов личной активности. В своей работе мы сосредоточились прежде всего на изучении бессознательной основы индивидуального дискурса — языковой (лингвистической) картины мира, точнее — тех ее параметров, которые, будучи имплицитно заданными системой родного языка, не осознаются субъектом речевой практики.
1 Более точным переводом на русский было бы “имитация”, но используемый Ж.Бодрийяром термин “симулякр” уже прочно укоренился в постмодернистском дискурсе.
|
