Семантические характеристики модели
картины мира
ЧЕЛОВЕК
|
МИР
|
ОБРАЗ ЖИЗНИ
(причинность, активность, качество)
|
обыкновенный
озабоченный
страдающий
странный умный
привлекательный
гуманный
|
нынешний
последний
невразумительный
дорогой
широкий
черный
|
долгожданный
естественный
правдоподобный
однообразный
реальный абсолютный
временный
истинный нестоящий
обычный неверный резкий
шаткий опасный
|
ничтожный
бедный живой
безнравственный
аккуратный
посредственный
печальный
пропащий хмельной
деловитый
экономный
порядочный
неряшливый
благородный
благополучный
кроткий богатый
мертвый подлый трезвый
|
ранний мелкий
близкий узкий
дешевый
широкий далекий
поздний белый
первый ранний
хрупкий чистый
сладкий полный
прежний глубокий
понятный редкий
|
незыблемый невероятный дневной
непредвиденный
оригинальный
острый сбивчивый ложный
фантастический хаотичный
искусственный мелкий
понятный
явный ценный
упорядоченный
скрытый ночной вечный духовный
невразумительный
относительный
последовательный крупный общий
благоприятный постоянный
особенный правильный
разнообразный
продуманный
поощряемый мирской
|
Полученные результаты показывают, что в построении модели мира онтологические характеристики (пространство, время, причинность) наиболее тесно связаны с фактором, который можно обозначить как “качество жизни” (представлен признаками — по убывающей — прочный–хрупкий, полный–пустой, чистый–грязный, сладкий–горький, дорогой–дешевый, белый–черный). В гносеологических интерпретациях опыта доминируют характеристики негативного полюса пар правильный–неверный, явный–скрытый, понятный–невразумительный, случайный–закономерный, последовательный–сбивчивый, дневной–ночной, логичный–абсурдный, тесно связанные с группой из трех пар духовный–мирской, вечный–преходящий, незыблемый–шаткий. Человек описывается преимущественно “экономическими” признаками типа богатый–бедный, щедрый–скупой, экономный–расточительный; несколько особняком стоят не связанные между собой пары трезвый–хмельной и живой–мертвый.
Природа категориальных структур сознания людей, как указывает В.Ф.Петренко, имплицитна, неосознаваема: “Являясь структурами осознания мира субъектом, “несущими конструкциями”, каркасом картины мира субъекта, они могут не осознаваться как таковые, т.е. быть недоступными самонаблюдению и интроспекции, аналогично тому, как маленький ребенок или неграмотный взрослый использует естественный язык, не осознавая его структуры (грамматики)”[51, с.107]. Однако специфика размещения объектов восприятия и осознания, описанная на языке базисных факторов семантического пространства, исходя из проекций их координат на оси последнего, позволяет выделить и понять структуру психологических механизмов репрезентации опыта. Эти ментальные структуры вкупе с опосредующими социальными представлениями составляют когнитивную модель.
В исследуемой выборке людей, неудовлетворенных жизнью, семантизация и осмысление опыта представляют собой хаотический, неупорядоченный процесс случайного характера, не опирающийся на четкие логические структуры. Это приводит к ограничению когнитивного функционирования, которое структурирует социум в соответствии с ригидными понятийными формами-стереотипами. Итоговая модель мира внутренне противоречива и отражает общую дезориентированность носителей.
Однако смешение онтологических, гносеологических, аксиологических и праксеологических характеристик бытия нельзя назвать полностью случайным. Так, выраженной является тенденция к позитивному представлению обыкновенного человека в неустойчивом мире (строка 1); убогости существования в хаотичном модусе бытия (строка 2); осознанию бесплодности любых устремлений (строка 3). Эти три строки можно интерпретировать как генерализованное описание осознаваемой социальной дезадаптации и неблагополучия.
Строки 4 и 5 содержат, на наш взгляд, условную картину более активного и благополучного существования — вероятнее всего, субъективную модель бытия, организованного на иных принципах. Правда, неясно, относится ли она к другим людям, или к потенциальным возможностям субъекта, или оба эти аспекты взаимосвязаны.
Выраженная архаичность семиотического моделирования мира в сочетании с высокой прагматичностью и невыполнением глоссематических требований полноты, простоты и экономности указывают на мифологический характер интерпретирующей функции. Пользуясь бартовским определением мифа как совокупности коннотативных означаемых, образующих латентный идеологический уровень дискурса [7], можно реконструировать основные мифологические представления людей, неудовлетворенных жизнью. Для этого из идеологических структур и механизмов, определяющих концепт реальности, необходимо извлечь основные семиотические элементы (бинарные оппозиции, семантемы, лексемы и мифемы) и увидеть их как “симптомы”, проявляющиеся в коллективной практике порождения и употребления значений, смыслов, понятий, принципов категоризации и т.п.
Эти представления в целом описывают социальный хаос, близкий к состоянию пра-Хаоса космогонического мифа. Вынужденное существование в хаотическом модусе мира актуализирует негативный эмоциональный опыт, осмысливаемый, прямо по В.В.Иванову, как дионисийский (печальный-пропащий-хмельной). Переход из Хаоса в Космос мыслится без участия демиурга или трикстера, но как результат фетишизации определенных личностных качеств, задающих позитивно-созидающие формы социальной практики и желаемых преобразований. Кто их будет осуществлять, неясно. В итоге должна состояться некая нормативная идеологическая коммунитас, экзистенциальный опыт которой, видимо, вознаградит ее членов за страдания, перенесенные в хаотическом модусе бытия. Далее космогонический миф преобразуется в инициационный, и три фазы перехода (сепаративная, лиминальная и интегративная) достаточно явно представлены первой, второй-третьей и пятой строками кластерной матрицы. Сами субъекты мифа представлены лиминальными существами со всеми атрибутами последних: амбивалентностью, темнотой, демонстративной агрессивностью и игнорированием социальных норм.
Высказываемая здесь гипотеза о лиминальном статусе людей, неудовлетворенных жизнью, хорошо согласуется с их дестабилизирующей ролью в обществе и может пролить свет на факторы, детерминирующие их социальную активность. Семантическое пространство, в котором они локализуют свой концепт реальности, есть место сопряжения не только смыслов, но и сил, направленных на трансформацию этих отношений. По-видимому, семиотическая активность может выступать в качестве дополнительной (комплементарной) по отношению к социально-преобразующей. Семиотические стратегии пропаганды и коллективного внушения, отвечающие латентному семиозису субкультуры недовольных, описаны С.Московичи как обольщение масс [46]. В работе Э.Канетти [34] эксплицированы способы миметического копирования таких стратегий.
Функциональное назначение описываемого мифа, как и любого другого, является двояким. С одной стороны, он направлен на деформацию реальности и имеет целью создать такой образ действительности, который совпадал бы с нереалистическими ожиданиями носителей мифологического сознания; с другой — миф чрезвычайно озабочен сокрытием собственной идеологичности, поскольку, как указывает Р.Барт, всякая идеология хочет, чтобы ее воспринимали не как одну из возможных точек зрения на мир, а как единственное (ибо единственно правильное) его восприятие. Имплицитный, само собой разумеющийся характер мифологизации реальности связан с тем, что социально-политический миф, как и любой другой, “стремится выглядеть не “продуктом культуры”, а “явлением природы”; он не скрывает свои коннотативные значения, он их натурализует и потому вовсе не случайно паразитирует на идеологически нейтральных знаках естественного языка: вместе с наживкой, которой служат эти знаки, он заставляет потребителя проглатывать и крючок идеологических смыслов”[7, с.18].
Формируемая мифом модель мира, его психическая реальность (все, что кажется людям реальным или несет в себе силу реальности) замещает объективную картину событий с легкостью и незаметно для субъекта. Мир “бесконечно суггестивен”, подчеркивает Барт, — у мифа, как известно, имеются формальные границы, но нет субстанциальных. Мифом может стать все, что покрывается дискурсом. Существование мнений, верований, идей и фантазий, конечно, не означает, что то, к чему они относятся, в точности совпадает с тем, на что они претендуют. Однако в качестве субститута смысла любая, в том числе и данная мифологема обладает чувственной реальностью (в отличие от лингвистического означающего, имеющего чисто психической характер). Смысл уже завершен, им постулируется определенная система представлений, он превращается в форму, форма же “не уничтожает смысл, а лишь обедняет, дистанцирует, держит в своей власти. Смысл вот-вот умрет, но его смерть отсрочена: обесцениваясь, смысл сохраняет жизнь, которой отныне и будет питаться форма мифа”[7, с. 82]. Так формируется картина мира в сознании людей, неудовлетворенных жизнью.
Обобщая изложенное, можно описать следующую специфику мифологизирующего восприятия социальных реалий бытия обыденным сознанием определенной части населения. Сначала посредством рецитации индивидуального варианта мифа формируется представление о мире и его составляющих как об активном субъекте, чья деятельность может и должна быть встречена, понята, принята, отвергнута и т.п. Отдельные социальные и политические элементы и структуры персонифицируются, наделяются интенцией, самостоятельной активностью, чуть ли не свободой воли. Гипостазированная форма личностно-смысловой и/или ценностной интерпретации, психическая реальность (=форма мифа) фактически замещает действительность — достоверную модель. Эта субъективная реальность выступает “акцептором действий”, структурируя социальные ожидания и интенции личности. Действуя в соответствии с ней, человек, как правило, терпит неудачу, горюет, находит этому “рациональное” объяснение, включает систему психологических защит — и цикл повторяется. Вырваться из такого порочного круга трудно (для этого необходимо усомниться в формируемых бессознательными коннотациями смыслах), и человек становится неудачником, озлобляется на весь мир и испытывает тотальную экзистенциальную фрустрацию — неудовлетворенность жизнью.
[1] Исследование проведено совместно с М.Савенковой.
[2] Для социально-психологической традиции более характерным является как раз обратный процесс: объяснение характеристик индивидуального поведения влияниями включенности в группу, коллективными представлениями и т.п. Вне зависимости от того, делается акцент на моменте добровольности групповой самоидентификации (“коллективистическое самоопределение” в работах А.В.Петровского и его учеников) или на принудительном характере влияния социальных представлений (Э.Дюркгейм, С.Московичи), индивидуальные феномены трактуются как зависящие (производные) от общественных.
 3.2. Бессознательные аспекты ментальности
О бессознательной природе ментальности и ментальных структур писали многие историки и антропологи. В трудах Ф.Арриеса, Ф.Броделя, Ж.Дюби, Ж.Ле Гоффа, Р.Мандру содержатся многочисленные указания на неосознаваемый характер большинства форм и механизмов коллективной психологии людей различных культур. Анализируя проблемы и методы изучения истории ментальностей, французский ученый А.Дюпрон подчеркивает необходимость изучения бессознательных аспектов последней. Он пишет: “Спецификой истории коллективной психологии, по сравнению с традиционной историей, является постоянное углубление, имеющее целью достичь “заднего плана” человеческих действий или представлений, глубинных, неизведанных уголков коллективной души или глубинных уровней текста, который подвергается постоянному “прослушиванию”, обнаружению того, что находится по ту сторону его буквального смысла” [32, с.24]. Эта цитата отражает также и свойственную французской научной традиции текстуальную парадигму анализа ментальности.
Выбор методологической основы для изучения бессознательных компонентов ментальности представляется очевидным. Это прежде всего теория коллективных представлений Э.Дюркгейма, на чьи работы неоднократно ссылаются и сами историки-анналисты, а также концепция коллективного бессознательного К.Г.Юнга. Кроме того, высоким эвристическим потенциалом в данной области обладает теория структурного психоанализа Ж.Лакана. Сформулированные им представления об основных регистрах психики (реальном, воображаемом и символическом), а также постулат о языковой природе бессознательного определяют как лингвистическую стратегию анализа последнего, так и общие структуралистские принципы интерпретации полученных результатов.
Последние, кроме того, ассимилировали ряд идей современного постмодернизма — в частности, представления Ж.Бодрийяра о символической амбивалентности и симуляционных моделях (“симулякрах”). Указывая, что рациональность знака основана на фиксированной биполярной структуре, подчеркивающей связь означаемого и означающего, в силу чего знак как единица дискретного и функционального смысла отсылает к определенному референту (фрагменту действительности), Бодрийяр обращает внимание на возрастание диссимулятивной функции знака в современном мире. В результате происходит “непомерное раздувание мифов об истоках и знаков реальности. Непомерное раздувание вторичных истины, объективности и аутентичности. Эскалация истинного пережитого, воскрешение образного там, где исчезли предмет и субстанция. Бешеное производство реального и референтного, параллельное и превосходящее по отношению к безумию материального производства: такова симуляция в касающейся нас фазе — стратегия реального, неореального и гиперреального, повсеместно дублируемая стратегией разубеждения” [65, с.35]. Любой социальный психолог узнает в этой семиотической зарисовке тотальную инфляцию ценностей современного общественного сознания.
Проведенное нами экспериментальное изучение бессознательных аспектов ментальности основывалось на структурно-аналитических представлениях о его символическом структурировании в дискурсе представителей субкультур неудовлетворенности. Лакан, предложивший теорию субъекта как изначально расщепленного, испещренного “зияниями” существа, относит основополагающий акт его конституирования к периоду раннего детства (“стадия зеркала”) и рассматривает Я (эго) личности как воображаемую инстанцию, в которой субъект себя отчуждает. Воображаемое, формирующееся как основополагающее нарциссическое отношение субъекта к собственному Я, составляет осознаваемую личностью часть психики, бесконечно далекую от реального (бессознательного). Последнее доступно изучению лишь в структурированной (символической) форме, в форме означающего, и пространство дискурса (“поле речи и языка”) представляет собой главное место реализации субъекта.
Обнаружить бессознательное (реальное), по Лакану, возможно лишь через анализ ряда дискурсивных параметров, к числу которых относятся прежде всего метафора и метонимия. Эти тропы являются своеобразными “метками” присутствия реального, ибо “деятельность эго, характеризующаяся в первую очередь теми воображаемыми инерциями, которые сосредотачиваются им против исходящего от бессознательного сообщения, направлена исключительно на то, чтобы компенсировать смещение, которое и есть субъект, сопротивлением, присущим дискурсу как таковому” [36, с.77]. Дискурс, строящийся вокруг реального (“зияния”), обозначает последнее либо через метафору (сходство), либо через метонимию (смещение). Важно помнить также, что метафора маркирует симптом, а метонимия — желание.
В нашем исследовании анализировался фрагмент дискурса обыденной речи объемом 10000 слов (подборка писем в газеты “Крымская правда” и “Крымские известия”). Проводился подсчет общего числа двух указанных тропов (метафоры и метонимии), причем в силу специфики выборки (“недовольные”) большее внимание уделялось анализу метафоры. Качественный анализ метафорической функции изучаемого фрагмента дискурса опирался на следующие соображения.
Как было установлено на предыдущем этапе исследования, формируемая ментальностью неудовлетворенных жизнью людей картина мира — отнюдь не стройная система, порожденная научным мышлением в соответствии со всеми правилами логики. Она представляет собой скорее миф, полный сложной и многозначной символики, и соотносится не с логикой поверхностных слоев сознания, а с паралогикой и мифопоэтикой глубинных, трудно рефлексируемых пластов сознания и бессознательного. На этом уровне в психике человека, недовольного жизнью, господствуют законы архаического мышления — конкретного, образно-чувственного, слабо отчлененного от эмоциональной сферы, ориентированного на сакрализованные образцы. Мироустроительная функция языка и мифотворческая функция архаического мышления когда-то почти сливались на основе универсального символизма. Архаическое мышление отождествляло слово и предмет настолько органично, что словесная ткань непосредственно формировала вещный мир. Наиболее сложные, общие понятия в древних языках формировались через языковые метафоры, соединяющие разнородные смыслы в синкретическую целостность.
Парадоксальным фактом является возвращение современной лингвистической философии к позитивной трактовке упомянутого выше синкретизма. Предложенная лидерами постмодернизма Ж.Делезом и Ф.Гваттари концепция ризоматичности1 реальности и описывающего ее текста делает акцент на неупорядоченности, множественности и хаотичности этой модели. Ризома отвергает любое упорядочивание, вплоть до деления на объект и субъект: “когда множественное действительно исследуется как субстантивное, множественность, оно больше не связано с Единым как субъектом и объектом, природной и духовной реальностью — как образом мира в целом. Множества ризоматичны, и они разоблачают древовидные (структурированные. — Авт.) псевдомножества. Нет ни единства, которое следует за стержнем в объекте, ни того, что делится внутри субъекта. У множественности нет ни объекта, ни субъекта, только детерминации, величины, измерения, которые не могут увеличиваться без соответствующего изменения сущности (законы сочетаемости скрещиваются с множественностью)” [65, с.13]. Таким образом, метафоры в дискурсе могут рассматриваться как значимые метки, “маркеры”, узловые точки сочленения реальности с ее моделью.
В современном языке метафора — свернутый миф, адресованный глубинным пластам сознания. Общность метафоры и мифа — в интуитивном видении родства между совершенно различными (с научной точки зрения) явлениями или объектами, многозначности и многосмысленности, требующей не понимания, но толкования. Метафорическое мышление по своей форме противоположно дискурсивно-логическому. В отличие от последнего оно, как пишет Э.Кассирер, сводит концепт в точку, в единый фокус.
Метафора — не продукт рационально-рассудочной деятельности, а “греза, сон языка” [62, с.173]. Метафора, однако, не ограничивается одной лишь сферой языка, это не просто фигура речи. Сами процессы мышления человека в значительной степени метафоричны. Метафоры как языковые выражения становятся возможны именно потому, что существуют в понятийной системе человека, определяющей его мышление и поведение. Понятийная система осознается не всегда, чаще всего мы мыслим и действуем в соответствии с определенными схемами. В процессе возникновения и функционирования этих схем метафора играет двоякую роль. Во-первых, метафорическое мышление выступает как особый способ познания мира. В таком случае это познание субъективно, личностно, синкретично, обладает многими мифологическими чертами. Во-вторых, метафора, особенно “стертая” метафора — застывшее языковое выражение, фразеоло- гизм — несет в себе давно устоявшийся смысл, выступает как передаваемый от одного индивида (или целого поколения) к другому определенный взгляд на то или иное явление или объект, как уже готовый фрагмент картины мира. Парадоксальная особенность фразеологизма удачно выражена в словах Дж.Серля: “мертвые метафоры — это те, которые выжили” [62, с.313]. “Мертвые метафоры” (в дальнейшем мы будем использовать термин “устойчивые”), пожалуй, в большей, чем другие языковые выражения, степени образуют коннотативный языковой пласт.
Мы рассматривали совокупность употребляемых фразеологизмов (фразеологический состав дискурса) как характеристику неосознаваемой модели мира, ее глубинных уровней. Устойчивые метафоры-фразеологизмы усваиваются автоматически, вместе с языком, еще в раннем детстве. Мысля теми или иными выражениями, человек зачастую не актуализирует (а иногда и не знает или не помнит) их исходных значений. Но эти значения, тем не менее (а быть может — и более), оказывают влияние на мыслительный процесс. Устойчивая метафора легко минует барьеры внешних слоев сознания и мгновенно находит себе соответствующее место в структуре глубинной картины мира. А потому она влечет человека по определенному пути как бы помимо его воли. Подобные модели формируются веками и веками живут. Особенности фонетики и грамматики языка, специфичность культуры в свернутом, концентрированном виде отражаются во фразеологическом составе языка — наиболее специфической части лексикона, отражающей культурно-исторический опыт, особенности исторического развития лингвокультурной общности.
В русле структурно-семиотического подхода под фразеологическим составом языка мы будем понимать систему закономерно взаимосвязанных между собой устойчивых метафор, сформировавшихся в определенной лингвокультуре и усвоенных ее представителями вместе с принципами построения такой системы. Это — часть картины мира, константно присущей данной общности. Это та совокупность “снов языка”, которая образует в культуре (на латентном уровне) миф, структурирующий взаимосвязи и отношения как между элементами этой культуры, так и самой этой культуры с вне ее лежащим миром, а также обусловленное ею познание мира.
Устойчивая метафора — “атом” фразеологического состава — с нашей точки зрения, есть особая языковая форма, складывающаяся в процессе метафорического мышления и выступающая как структурная единица (определяющая содержание и задающая форму) языковой модели мира в конкретной лингвокультурной общности. Фразеологический состав языка, однако, очень сложен для изучения. Язык сам по себе не выражен во внешнем плане; выявление его лексических, грамматических и синтаксических особенностей, даже в случае изучения идиолекта, — трудоемкий процесс, требующий анализа всей речевой продукции индивида (возможно, включая и внутреннюю речь) и описания по продуктам всей речевой деятельности лексического состава и формальных правил этого языка.
Более простым (и потому более конструктивным) является анализ фразеологического состава дискурса — значимого единства, образуемого речью как актуализацией языка. Весь фразеологический состав языка и та его часть, что усвоена и используется конкретным индивидом или социальной группой, — один из важнейших параметров описания ментальности и индивидуальной или групповой картины мира. Это часть “скелета”, на котором строится картина мира, причем одна из наиболее древних и значимых частей. Фразеологический же состав дискурса является внешним проявлением фразеологического состава языка, отражающим его основные существенные особенности, доступным наблюдению и изучению.
Таким образом, анализ фразеологического состава дискурса позволит опосредованно исследовать структуру, функционирование глубинной картины мира и выявить специфические ее особенности, присущие отдельным индивидам или социальным группам. Разрабатывая схему такого анализа, можно выделить несколько параметров, совокупность которых определяет специфику фразеологического состава исследуемого дискурса. Итак, входившие в него устойчивые метафоры (всего 92) оценивались по следующим параметрам:
1) тип метафоры (эпифора или диафора) и ее отнесенность к тому или иному члену основных бинарных оппозиций (жизнь/смерть, космос/хаос, сакральный/профанный, свой/чужой);
2) нарративная модальность метафоры как отдельного суждения (алетическая, аксиологическая, деонтическая, эпистемическая, пространственная, темпоральная);
3) динамичность или статичность метафоры;
4) активность или пассивность позиций субъекта и объекта метафоры;
5) грамматико-синтаксические особенности метафоры (инфинитивные и безличные конструкции, номинализации, генерализации, опущения).
Для каждой устойчивой метафоры, входящeй во фразеологический состав, оценивалось наличие каждого из выделенных признаков.
Результаты проведенного анализа показывают, что в изученном фрагменте устойчивые метафоры чаще динамичны, чем статичны, редко являются модальными суждениями; объект в большинстве случаев занимает активную позицию; оппозиции жизнь/смерть и свой/чужой используются чаще других. Дискурс обыденной речи отличается частым использованием номинализации и инфинитивных конструкций. Подавляющее большинство метафорических конструкций (примерно 80%) были эпифорами, диафоры встречались сравнительно редко. В дискурсе “недовольных” преобладали номинативные метафоры (42%), когнитивных было чуть меньше (около 28%), и 14% составляли образные1. В остальных случаях однозначно определить тип переноса значения не представлялось возможным.
Полученные данные можно интерпретировать следующим образом. Авторы (субъекты) исследованного дискурса рассматривают мир, главным образом с точки зрения его комфортности для существования. Он воспринимается как динамичный; внешние объекты находятся в движении, происходят какие-то процессы; действительность активна и изменчива. Однако происходящее, с точки зрения обыденного сознания, представляется не как протяженный во времени и доступный для вмешательства процесс, а как одномоментное событие с предопределенным и неизменяемым исходом. Ситуация не подконтрольна человеку, он беспомощен перед лицом окружающей его действительности, диктующей необходимость или невозможность тех или иных действий. В результате формируется специфическая психическая реальность неотвратимой судьбы (хеймарменэ), в которую погружены носители дискурса.
Анализ метонимий (всего в исследуемом фрагменте дискурса было выявлено 216 таких конструкций) указывает на обилие в нем референциальных связей между планом содержания и планом выражения. Большая часть семантических сдвигов осуществлялась в следующих направлениях: с действия на результат или вовлеченный в него предмет (“экономическая стагнация”), с социального события или действия на его субъектов (“сессия приняла решение”), с социальной организации на совокупность ее членов (“милиция спит”), с части на целое (синекдоха) — “рука в парламенте”. Численное преобладание (более чем в два раза) метонимических конструкций указывает, по нашему мнению, на сильную фрустрацию желания, свойственную совокупному субъекту дискурса, причем семантическое содержание (прямо по Лакану) описывает аналогичную отчуждающей “стадии зеркала” социальную ситуацию, где это “фрустрация, вызванная самим объектом, в котором его желание отчуждено; и чем больше оформляется этот объект, тем больше углубляется отчуждение субъекта” [37, с.20].
Лакан много раз подчеркивал, что взаимодействие субъекта с истинной реальностью бессознательного возможно только в форме вытеснения. Противостоящий последнему процесс сигнификации (означивания) позволяет оформиться символическому социальному порядку, в котором человек может занять свое место. Цепочки означающих очерчивают человеческую жизнь и судьбу, и эта функция речи (“речь полная”) служит основой самореализации бессознательного и открывает субъект тем языковым формам, посредством которых его реальное вообще может быть обозначено. Метонимия и метафора — это два типа связи означаемого и означающего, делающие возможным опущение, “с помощью которого означающее вводит недостаток бытия в объектное отношение, пользуясь присущим значению свойством обратной референции, чтобы вложить в него желание, направленное на тот самый недостаток, которому это значение служит основанием” [36, с.72].
Таким образом, бессознательная ментальность людей, неудовлетворенных жизнью, структурирована категорией желания, не находящего себе адекватного означаемого на символическом уровне. Подключение регистра воображаемого производит автоматическую подмену желания его объектом и тем самым лишает субъекта возможности испытать (уловить) эффект присутствия универсального означающего. Его место в регистре символического занимает Другой (в рамках исследованного дискурса — государство, властные структуры), конституирующийся как имеющий привилегию удовлетворять потребности, равно как и власть лишить потребность того единственного, посредством чего она может быть удовлетворена.
Сформулированный на уровне воображаемого запрос одновременно упраздняется, и субъект переживает беспомощную пассивность в качестве основного модуса своего символического (социального) бытия. Безусловность запроса желание замещает “абсолютным” условием наличия универсального означающего, а его отсутствие выражено знаком латентности (=смещение дискурса), характеризующим означиваемое с момента его снятия функцией означающего.
1 Заимствованное из биологии понятие “ризома” противоположно по смыслу идее структуры как упорядоченной, организованной целостности. Ризомой называют тип корневой системы с беспорядочно растущими во все стороны корешками и отростками.
1 Эта классификация основана на учете типа переноса значения. В случае когнитивной метафоры переносятся знания или представления (совесть — “когтистый зверь”), в номинативной — имена или названия (“тупой нож”, “тупая боль”, “тупой студент”), в образ- ной — образ (“Крым в Украине — шевченковский сирота”).
3.3. Ментальность как дискурс
Постструктуралистская трактовка ментальности как дискурса своим возникновением более всего обязана работам Р.Барта и М.Фуко. Анализируя способы знакового закрепления социокультурных представлений, Барт подчеркивал значимость опредмеченной в языке идеологической сетки, своеобразного “фильтра”, который та или иная социальная группа помещает между индивидом и реальностью, понуждая его думать в определенных категориях, замечать и оценивать лишь такие аспекты действительности, которые признаны в качестве значимых [7]. Складывающаяся в результате такого избирательного мировосприятия картина мира представляет собой скорее концепт (а не образ) реальности, детерминирующий формы взаимодействия с нею. Формы и способы этой детерминации исследованы и обобщены Фуко, выразившим их посредством категории “порядок дискурса”[68].
Панъязыковая природа сознания сводит весь универсум культуры к набору дискурсивных практик, а порождаемые при этом тексты суть коренные феномены человеческого существования. Дискурс одной своей стороной обращен к внешней прагматической ситуации, другой же — к ментальным процессам субъекта: этнографическим, психологическим и социокультурным правилам и стратегиям понимания и порождения речи. Таким образом, можно говорить о вплетенности текста в жизненную ситуацию, о дискурсе как речи в контексте субъективной реальности и объективной действительности, речи, погруженной в жизнь, рассматриваемой как целенаправленное социальное действие, как компонент взаимодействия людей и механизмов их сознания. Категория дискурса фиксирует результат взаимодействия внешней действительности, внутренней психической реальности и знаково-символической системы, дающей описание первой, преломленное через вторую.
Наше исследование ограничено интересом к ментальным структурами политического сознания, поэтому изучаемый дискурс относился к политическим реалиям современности. Функция “автор” определялась, вслед за М.Фуко, не спонтанной атрибуцией дискурса его производителю, но “серией специфических и сложных операций, обнимающих, детерминирующих и артикулирующих универсум дискурса” [68, с.30]. Таким образом, она не отсылает к некоему реальному автору, а дает место многим. В нашем случае это различные по социально-демографическим характеристикам группы людей, противопоставленные друг другу по признаку “довольство-недовольство” социально-политическими реалиями жизни.
Языковую картину мира (как индивидуальную, так и групповую) можно рассматривать как некий текст, правилами порождения которого выступают социокультурные и психологические факторы. Внешним, доступным изучению проявлением этого текста служит дискурс — не дословный, но близкий перевод этого “внутреннего” текста на “внешний” язык. Следовательно, изучая структуру, функционирование, правила порождения дискурса — как отдельного субъекта, так и социальной группы или целой лингвокультурной общности, — мы можем опосредованно изучать структуру, функционирование, принципы конструирования картины мира в индивидуальном или коллективном сознании (=ментальность).
Иными словами, ментальность как система семиотических воплощений модели мира в рамках конкретной лингвокультурной общности прагматически функционирует как дискурс, некоторый текст, экстралингвистические (психологические, социокультурные и др.) характеристики которого она определяет. Возможность языкового (лингвистического) изучения ментальности и ментальных структур обусловлена свойственным современной философии языка пониманием искусственности разграничения семантики и прагматики (отношениями знаков и знаковых систем к реальности и пользователям). Как указывают Т.В.Булыгина и А.Д.Шмелев, “в естественном языке экстралингвистическая реальность представляет собой мир, взятый в интерпретации его людьми, вместе с их отношениями друг к другу, и в этом смысле “онтология” явлений, как она представлена естественным языком, определяется тем, как люди, использующие язык, концептуализируют внеязыковую действительность; с другой стороны, любые речевые хитросплетения возможны лишь на фоне некоторого заданного способа языковой концептуализации мира” [13, с. 7].
Изучение дискурсивных закономерностей требует учета специфической роли языка как универсальной моделирующей системы, необходимого компонента любого рационального дискурса. Другой аспект составляют регламентирующие дискурс социальные влияния, исключения и запреты, о которых Фуко пишет следующее: “В любом обществе производство дискурса одновременно контролируется, подвергается селекции с помощью некоторого числа процедур, функция кото- рых — нейтрализовать его властные полномочия и связанные с ним опасности, обуздать непредсказуемость его события, избежать его такой полновесной, такой угрожающей материальности” [68, с.51]. Учитывая это, исследование реалий политического дискурса людей, неудовлетворенных жизнью, свидетельствует о коренных изменениях социального заказа в области политической психологии в Украине.
Для отечественной психологии несколько внове выбирать объектом исследования дискурс в качестве чуть ли не “единицы анализа психики” (хотя аналитическая философия, герменевтика и структурализм уже давно изменили саму парадигму психологического исследования как такового). Именно дискурс как “речь, погруженная в жизнь” наиболее полно реализует принцип субъективности в его прагматической сфере (разумеется, с учетом того, что имеется в виду любая, всякая речь — человеческая активность семиотична в принципе, по своей природе).
Исходя из изложенного проведенное нами исследование ментальных структур и процессов (психологических механизмов, реализующих языковые репрезентации опыта в сознании в форме глубинных структур и использование этих репрезентаций в процессе общения и взаимодействия людей в виде поверхностных структур высказываний) сводилось к следующему.
Для лингвистического и семантического анализа было отобрано 120 фрагментов дискурса, принадлежащих жителям Крыма (время создания апрель–июнь 1996г.) и состоявших в среднем из 10–15 высказываний каждый. Половина их относилась к ситуациям, связанным с той или иной степенью удовлетворенности состоянием своих дел, качеством жизни, актуальным переживанием успеха и т.п. (далее условно обозначены как “довольные”). Пример:
Я так думаю, что все у них наладится. Сначала страшно волновалась — как-то все пройдет? А теперь довольна. Света — хорошая девочка, нетерпеливая только. А он спокойный, все больше газеты читать любит, политикой интересуется. Работать с детства, видно, приученный... Меня спрашивает: “Вы куда свой сертификат вложили?”. И не просто интересуется, а с пониманием. Много чего знает, особенно про украинскую приватизацию. И про Кучму с Кравчуком так интересно рассказывал — кто чего обещал, какие успехи у нас международные. Светлая голова, и кричать зря не любит — то да се.
(Разговор в троллейбусе, автор — женщина пенсионного возраста).
Вторая половина фрагментов соотносится с ситуациями недовольства, выраженной агрессии, социальной депривации и т.п. ( далее — “недовольные”). Пример:
В 1991 году рухнула старая вера. А что пришло на смену? Новая обесценилась чуть ли не в день своего рождения. Новые лидеры в идеологическом отношении оказались пустыми, словно прошлогодние орехи. Все, что замышлялось на политическом Олимпе, у его подножия воспринималось как “политика потерянных надежд”. Общество утратило моральную и психологическую устойчивость. Возникло состояние, которое можно охарактеризовать одним словом — деградация. Больное общество редко возносит на вершину власти беспорочных людей. Чаще — под стать себе. А потому деградация — черта, столь же характерная и для нынешних политиков.
(Фрагмент читательского письма в “Крымскую правду” от 14 июня 1996 г., автор — учитель сельской школы, 45 лет).
В отобранных фрагментах подсчитывались, описывались и сравнивались следующие показатели:
— распределение парадигматических и синтагматических семантических отношений, конституирующих высказывания;
— общее количество пяти элементарных типов синтагматических отношений (адъективных, субъектных, объектных, инструментальных, каузативных);
— наличие (число) или отсутствие пресуппозиций;
— наличие (число) или отсутствие лексических конверсивов;
— наличие (число) или отсутствие перформативов;
— функциональная типология наклонений (категория, описывающая отношение высказывания к реальности, т.наз. объективная модальность) — индикативов, конъюнктивов и императивов;
— модальная рамка фрагмента или входящих в него отдельных высказываний (учитывалось шесть основных типов нарративных модальностей — алетическая, аксиологическая, деонтическая, эпистемическая, темпоральная и пространственная)1.
Проверяемая в исследовании гипотеза носила максимально общий характер и касалась любых возможных различий между двумя типами дискурса (“довольных” и “недовольных”). Мы предположили также, что семантика последнего будет преимущественно экстенсиональной и (согласно В.П.Рудневу) будет иметь место синкретизм в использовании лексических средств, соотносящих текст (дискурс) с реальностью.
Основные результаты отражены в табл. 2.
Таблица 2
|
