Исходные формы деятельностного бытия
человека в культуре
Интенсивность деятельности зависит в первую очередь от человека, желающего или не желающего “вкалывать”, “надрываться”, а также, во-вторых, от условий, ее провоцирующих или сдерживающих. Условия, бесспорно, важны, но окончательный выбор все же остается за самим человеком. Напротив, продуктивность (результативность) деятельности определяется прежде всего социумом, культурой. Измерение продуктивности задает шкалу культурной значимости деятельности, с градуировкой которой человек может соглашаться или не соглашаться, но этот оценочный акт всегда будет вторичным в сравнении с общекультурной, общественной оценкой результатов осуществленной им деятельности.
Когда интенсивная деятельность сопряжена с ее высокой продуктивностью (ДIII), то это характеризует Мастера, Творца, имеющего престиж, уважаемого за талант и усердие. Если интенсивная деятельность малопродуктивна (ДI) — либо в силу того, что человеку не удалось осуществить задуманное, либо в силу общественного предубеждения, недооценки сделанного, — то человек попадает в класс неудовлетворенных (собой, коллегами, обществом, политиками, государством и т. п.).
Мы всегда ценим наиболее высоко то, что стоит нам наибольшего труда. И так же, как нежелателен инициативный и деятельный дурак, так вознаграждаемым должно быть конструктивное усердие. Без адекватной оценки конструктивного вклада страдают и глупец, и мудрец, хотя первый, конечно, гораздо меньше. Поле ДI — это царство Абсурда, где усилия бессмысленны, где ущерб тем больше, чем больше ты работаешь. Из этого капкана парадоксов есть два реальных выхода: а) изменить свое Дело так, чтобы оно получило престиж и его продуктивность была бы признана и оценена; б) снизить интенсивность деятельности, отказаться от усердия.
Ход первый (из ДI в ДIII, в мир приращиваемой культуры) далеко не всегда оказывается возможным. Большинство людей — в силу психологических причин, из-за недостатка свободного времени, из-за отсутствия необходимых социальных учреждений переквалификации — оказываются не состоянии осуществить такой перелом в своей жизни. “Я — технолог высокой квалификации, так что же, теперь переучиваться на маклера?!” “Я отлично знаю производство, еще бы разобраться в маркетинге — но когда?” “Мои профессиональные знания филолога никому не нужны, за них почти не платят, и я готов оставить филологию. Но куда обратиться, чтобы заняться страхованием или банковским делом, и на что жить, пока освоишь новую специальность?”
В итоге многие остаются в абсурде поля ДI, образуя класс неудовлетворенных. Но как они оказываются все же способными к тому, чтобы поддерживать интенсивность деятельности на прежнем высоком уровне в столь неблагоприятных условиях?
Как Гоген или Булгаков, они работают для потомков, пишут “в стол”, довольствуются сознанием того, что осуществляют нечто важное, хотя сейчас и не признанное. Иначе говоря, довольствуются морально-нравственной компенсацией: “Ну, я уволюсь; но кто же будет помогать этим жалким несчастным старухам?”; “Я буду продолжать учить детей несмотря ни на что, иначе огонь творчества, свет знания и добродетели и вовсе рискуют угаснуть в недалеком будущем, — и несчастные потомки будут прозябать на пепелище”. Возможно, в ряде случаев нравственная патетика просто скрывает косность, неготовность принять новые условия, леность к новациям. Человек может выстроить систему психологических защит, надежно укрывающую от реальности, но любое столкновение с фактами действительности, не ассимилированными защитной проекцией, порождает серию болезненных переживаний, связанных частично с “брешью” в броне, а частично — с осознанием факта ее существования. Повышение эффективности психологической защиты, гиперкомпенсация только увеличивает абсурдность бытия в ДI: обманывая себя и других, человек делает это для того, чтобы с прежним пылом выполнять работу, за которую заведомо не получит адекватного, с его точки зрения, вознаграждения. Так или иначе, искренне или с долей лукавства бытие в ДI переносимо лишь потому, что субъективно Абсурдист помещает себя в ДIII, где он — Мастер и Творец.
Разница между субъективным и объективным здесь наглядна: объективное деятельностное бытие отличается от субъективного тем, что деятель, иллюзорно или потенциально полагая себя находящимся в ДIII, а на деле обитающий в ДI, обречен на экзистенциальную фрустрацию.
Другой выход из абсурдного бытия состоит в бегстве от деятельности, в ее минимизации (из ДI — в ДII). Не “бунт” против абсурда (А. Камю), а максима “недеяния” (Будда). “Если резон деятельности — это в основном ее продуктивность, а моя деятельность оценена социумом как непродуктивная, то зачем надрываться?” — трудно отказать в логичности такому рассуждению. В результате человек сознательно снижает интенсивность своей деятельности. “Не высовывайся” — вот первый из его принципов. Он стремится поддерживать деятельностную активность на предельно низком, допустимом обстоятельствами уровне. Иногда человек просто делает вид, имитирует усилия, иногда спасается пресловутым, описанным еще З.Фрейдом “бегством в болезнь”. Вокруг него все ветшает, но “руки ни на что не поднимаются”. Это безрадостная праздность, когда “пропади все пропадом” и “мне от них ничего не надо”. Мало кто может быть удовлетворен такой рутинной и аскетической жизнью. Обычным спутником человека, обратившегося к дао недеяния, в условиях нашей культуры оказывается водка. Он чувствует себя ненужным, Лишним.
Деятельностное бытие Лишнего в ДII заведомо не может удовлетворить его потребности. У него недостает средств даже для удовлетворения органических (физиологических) потребностей. Окружающая социальная среда для него изначально опасна, безопасность означает уход от внешней действительности в замкнутый уют недеяния, куда он прячется от мира, как улитка в свою раковину. “Жизненный успех”, “общественное признание” для Лишнего синонимичны ловкости проходимцев, делячеству, компетенция — умелому декорированию или нелепому энтузиазму. Для чего что-то исследовать, знать, уметь, если это никому не нужно? Какая может быть гармония в этом безнадежно разорванном, разобщенном мире?
Совершенно иной формой деятельностного бытия человека в культуре является ДIV. Это — мир удачливых людей, немногих Счастливчиков, которые походя и невзначай вдруг получают результаты высокой социально-культурной значимости. Их деятельность не интенсивна, но продуктивна. Среди них нет недовольных. Напротив, они зачастую вынуждены маскировать свою удовлетворенность, чтобы “не сглазить” удачу и уменьшить зависть, имитируя постоянную занятость, интенсивную работу. Эти баловни судьбы благодаря счастливому случаю, но и, конечно, своим личным качествам, как правило, получают признание не вследствие осуществления своего замысла в продукте деятельности, но благодаря сверхпродукту, неизбежно дополняющему задуманное. Человеку никогда не дано осуществить задуманное в точном соответствии с замыслом, он принципиально не способен предвидеть все следствия своей деятельности. Некоторые культурологи считают это “трагической асимметрией человека” (Б.Анчел и др.), ибо неизбежный и непредвиденный сверхпродукт может быть как негативным, так и позитивным, иногда оказывающимся несравненно более ценным, чем то, что человек хотел сделать.
Предложенная типология деятельностного бытия человека в культуре, как и всякая другая, схематична. Способны ли всего четыре его формы (кодируемые как Мастер, Абсурдист, Лишний и Счастливчик) вместить в себя все многообразие реально действующих людей?
Отметим прежде всего, что выделенные четыре формы, как и чистые краски, в реальной многоцветной действительности смешаны. Деятельностное бытие человека не представляет собой монолит, а складывается из различных составляющих: профессиональной деятельности, политической деятельности, деятельности в семье (бытовой), из трудового хобби, которое сегодня из добровольного стало почти обязательным (огород, дача и т.п.), из хобби отдыха (коллекционирование, рыбалка и т.п.). Понятно, что человек может быть Счастливчиком на рыбалке, Мастером на приусадебном участке и в семье, Абсурдистом на заводе и Лишним в политике. От веса, которым он наделяет разные виды своей деятельности, зависит и степень его удовлетворенности (неудовлетворенности).
Но во всех случаях предлагаемый нами подход предусматривает лишь два измерения деятельности — ее интенсивность и продуктивность. Эти параметры, как и соотносительный вес субъективной значимости видов деятельности, достаточно просто могут быть выражены количественно и измерены с помощью анкетирования.
В сравнении с категорией деятельности категория созерцания поддается аналитической трактовке значительно труднее. Если деятельность хорошо структурирована (субъект, предмет, средства, цель, смысл, продукт, сверхпродукт), то о созерцании можно лишь сказать, что оно интенционально и что главной его интенцией является некоторое состояние самого субъекта созерцания, который в случае успешности созерцания как раз перестает быть субъектом. Так созерцающий Атман у даоса или йога становится Брахманом; ликующая душа западного мистика или православного исихаста сливается с Единым, с Неизреченным или с Богом и Абсолютом — у Гегеля и Шеллинга. То есть интенция созерцательности состоит в сопричастности.
Об интенсивности созерцания пишут много и охотно — ибо как иначе достичь экстаза или прикосновения к нирване? Разноцветье метафор непринужденно сочленяется со скрупулезными предписаниями медитации. Для целей нашего анализа, не упуская существенного, достаточно принять, что созерцание тем интенсивнее, чем выше острота переживания, чем глубже чувство, чем полнее и искреннее самопостижение. Постижение себя в этом контексте не означает идентификации, индивидуация принимает парадоксальную форму сопричастности. “Всеединство”, “соборность”, “космизм”, “ноосфера”, “гармония” — в подобных терминах именуют обычно интенцию созерцательности, т. е. то, что довольно неуклюже в этом контексте ранее — по отношению к деятельности — означалось как “продуктивность”.
Для целей исследования важно, однако, единообразие упорядочения: как и в структурировании форм деятельностного бытия, универсум созерцательности может быть задан теми же двумя измерениями (рис.2):
|
