С I С III
С II С IV
Рис.2. Исходные типы созерцательности
Поле СIII объединяет людей, склонных к интенсивному созерцанию и достигших на этом пути гармонии бытия, подлинной сопричастности. Такие люди — носители духовности. В психологическом плане можно говорить о наличии у них развитой эмпатии. Они способны обогащать культурный универсум, щедро делясь своей духовностью.
В том случае, когда сопричастности пытаются достичь без интенсивной созерцательности (поле СІІ), она неизбежно неполна, неподлинна. Она имитируется внешними организационными объединениями на основе локальных ценностей, изолированных от общечеловеческих (узконационалистических, фанатично-религиозных, кичливо-возрастных и т.п.). Здесь чувства искажены, и вместо гармонии бытие легко наполняется агрессией. Это мир искалеченных чувств и подделок, мир господства масскультуры и бездуховности. Это демонстративная сопричастность, где локальные ценности выполняют функцию пароля, опознавательного знака и нужны лишь для того, чтобы, отличив “своих” от “чужих”, сплотиться с первыми против вторых.
Поля СI и CIV, соответственно, выражают ориентации на эгоистический гедонизм и эвдемонизм. Можно предположить, что поле СIV в нынешних культурных условиях у нас практически пустое, на Востоке же там издавна воцарился свободный от страстей Будда со своими последователями. Поле СI, противоположное нирване, — это мир интенсивных чувствований, замкнутых на Эго. Здесь любовь превращается в себялюбие, вера — в самонадеянность, индивидуация призвана тешить тщеславие, честолюбие. Здесь мои удовольствия — это высшая ценность, Я — это Бог. “Человек есть мера всех вещей”, — так еще Протагор формулировал эту эгоцентрическую позицию, с разных сторон столетиями, вплоть до Штирнера, Ницше и современности, варьируемую мыслителями и с Нового времени энергично отстаиваемую на Западе миллионами практиков. Без массовой эгоистической ориентации не возник бы и молодой (дикий) капитализм.
Поле СIII, таким образом, — это мир подлинных чувств, свободно развивающихся в бесконечном лоне духовности; СI — мир превращенных чувств, ограниченных эгоцентризмом; СII являет собой универсум подделок, где вместо чувств довольствуются их имитациями, протезами; CIV — это мир сознательно умерщвленных чувств. В мире СIII красота, например, в первую очередь является высокой гармонией, в СI она прежде всего источник тонкого наслаждения, в СII — престижный штамп, задаваемый модой, а в CIV — просто химера. Достоинство личности в СIII превышает ценность самой жизни личности, что в СI парадоксально; в СII оно сводится к силе, снобизму и т.п., а в CIV личное достоинство — только пустой звук.
В отличие от пространств деятельностного бытия человека любое поле созерцательности самодостаточно: человек часто не удовлетворен своим жизнедеятельностным бытием, но очень редко сознает ущербность собственного созерцания. Поэтому и миграция по пространствам созерцательности (кроме возрастной, когда ребенок к трем годам становится эгоцентриком, а затем он или остается в СI, или мигрирует в иные зоны) — скорее исключение, чем правило. Человек не обречен оставаться в том или ином поле, но если продуктивность деятельности понимается как культурная значимость и в основном определена социально, извне для человека, то оценка сопричастности созерцания является функцией переживающей личности, задана не “извне”, а “изнутри”. Встроенный в созерцательность механизм самодостаточности есть не что иное, как возможность самовнушения, убеждения человеком самого себя в том, что его созерцание достаточно полно и продуктивно.
Бытие в пространствах СIII и CIV сопряжено с перманентностью усилий, направленных на то, чтобы оставаться в их пределах, ибо духовность не может остановиться в развитии, она либо возрастает, либо, по прекращении усилий, неизбежно разрушается. Здесь действует закон несохранения, обязательность возвышения, стремления к новым высотам (в CIV, например, необходима постоянная практика медитации). Миры неподлинной сопричастности СI и СII, наоборот, обладают минимальной энергетикой: чем меньше усилий прилагает человек, тем прочнее он там утверждается. И если в мире эгоцентрика (СI) тонкость и глубина чувств носят превращенный (ибо лишены перспективы, замкнуты сами на себя), но все же реальный характер (они есть, они ценятся), то в бездуховности СII они лишь имитируются. Как шарик, вброшенный в полусферу, успокаивается на дне потенциальной ямы, так скатываются души, перестающие гореть, к тлению и прозябанию в СII.
Созерцательность синтетична по своей природе. Аналитическая возможность вычленения ее аспектов (например, эстетического, нравственного и др.) отнюдь не свидетельствует о какой-либо их отдельности и самостоятельности как разных видов созерцания. Поэтому в сравнении с анализом деятельности, реально разветвленной ее разными видами, здесь ситуация проще — нужно измерить и установить одно, а не многое. Другое дело, что менее конкретен и нагляден сам феномен созерцательности, и эта его расплывчатость и субъективные перетолкования являются источниками трудностей для психологического исследования.
Особую проблему составляет идентификация личностей с пробуждающейся духовностью — людей, уже ощущающих смутное недовольство поддельными структурами квазисопричастности, но еще не обретших радости и труда подлинной сопричастности. В таксономии созерцательности мы должны отвести им отдельное место в дополнение к четырем базовым типам.
 2.5. Базовая матрица субкультур
В целях идентификации субкультур соединим теперь в единую матрицу базовые типы деятельностного бытия с формами универсума созерцательности (рис.3).
|
Д І
|
Д ІІ
|
Д ІІІ
|
Д ІV
|
|
|
Абсурдист
|
Лишний
|
Мастер
|
Счастливчик
|
|
C IV
|
1
|
2
|
3
|
4
|
Мир небытия
|
C III
|
5
|
6
|
7
|
8
|
Мир духовности
|
C V
|
9
|
10
|
11
|
12
|
Мир пробуждающейся активности
|
C II
|
13
|
14
|
15
|
16
|
Мир имитаций
|
C I
|
17
|
18
|
19
|
20
|
Мир эгоцентризма
|
Рис.3. Матрица субкультур
Проследим специфику этих двадцати исходных субкультур, взяв в качестве объекта исследования меру их удовлетворенности-неудовлетворенности.
В первых четырех субкультурах, ориентированных на нирвану, внешний, реальный мир действий есть только майя, иллюзия. Господствующая в 1—4 максима недеяния, отрешенности от мира в значительной мере вообще снимает проблему неудовлетворенности: ибо “стоит ли обращать внимание на несущественное?” В то же время если жизнь принуждает к интенсивной деятельности (1 и 3), то это воспринимается как помеха подлинному бытию, и данные субкультуры мы вправе отнести к неудовлетворенным. Неудовлетворенность, свойственная субкультурам 1 и 3, принципиально пассивна. С другой стороны, нельзя исключать возможности отдельных агрессивных и деструктивных актов — скажем, исходящих от наркоманов, чьи основные ценности часто находятся в противоречии с инструментальными.
Субкультуры 5—8 объединяют пассионариев, приращивающих культуру. Класс 5 практически пуст, так как деятельные люди с развитой духовностью в настоящих условиях обычно находят конструктивное применение своей инициативе (т. е. переходят в класс 7). В то же время часть из них продолжают переживать мир как абсурдный, но абсурд бытия для них — объективный, онтологический факт, на который нелепо обижаться и который преодолим “бунтом” (Камю), т.е. творческими усилиями. Неудовлетворенность здесь спокойна, безэмоциональна, принципиально недеструктивна и сублимируется в созидательном творчестве.
В субкультурах 7 и 8 неудовлетворенность внешними по отношению к личности обстоятельствами отсутствует или минимальна. Признанные Мастера и отчасти Счастливцы, обладающие развитой духовностью, испытывают лишь недовольство собой в бесконечном стремлении к высшему совершенству.
Субкультура 6 малочисленна и представлена маргиналами-одиночками. Они образуют незаметные центры консолидации нового, будущего менталитета. Их недовольство пассивно, выжидательно. Но вообще-то данная группа очень интересна, и ее изучение, вероятно, принесет самые неожиданные результаты. Так, ее представители могут оказаться генераторами идей и лозунгов для больших групп. Эта субкультура, видимо, способна порождать новые ценностные системы и способы их структурирования и утверждения.
Субкультуры 15, 16, 19 и 20 представляют людей самодовольных, удовлетворенных бытием настолько, что зачастую они вынуждены маскировать это показной неудовлетворенностью. Они могут представлять опасность лишь тогда, когда внезапно лишаются того, чем обладают. Однако присущая им ориентация преимущественно на бытие, а не на обладание (Э.Фромм, Г.Марсель), способна указать продуктивный выход и из такой, весьма гипотетической ситуации.
Значительная по численности субкультура 17, напротив, максимально не удовлетворена. Именно ее представители возбуждают настроения недовольства в обществе, провоцируют конфликты. Они могут, однако, не оказываться на острие противоречий, а “подставляют” в горячие точки представителей другой активной неудовлетворенной субкультуры — 13, увлекая тех идеологическими примитивами.
“Лишнего”, минимизировавшего деятельность эгоцентрика (18), бесспорно недовольного, но полагающего, что “лучше не высовываться”, втянуть в активную конфронтацию сложно. Его не увлечешь, как представителя субкультуры 14, лозунгами, и при реальной опасности он спонтанно вернется на прежнюю позицию пассивного недовольства, тогда как 14-й пойдет “до конца”, хотя и будет поначалу “долго раскачиваться”. Однако представители этой группы составляют значительную долю того безмолвствующего большинства, с согласия (вернее, без возражения) которого могут совершаться самые зверские и жестокие акты массового насилия.
Субкультуры 11 и 12 являют собой переход от самодовольства к требовательности к себе, но в целом характеризуются удовлетворенностью. Можно полагать, что они преимущественно интровертны и мало тяготеют к внешней активности.
В субкультуре 9 злобность неудовлетворенности, свойственная субкультуре 17, и фанатичность 13-й значительно смягчены. Деструктивность неудовлетворенности дополнена конструктивными устремлениями. Если же социальная ситуация в стране, колеблющаяся возле точки неустойчивого равновесия, полностью дестабилизируется, то агрессивные и деструктивные тенденции данной субкультуры сильно обостряются. Будучи толерантными поодиночке и в малых группах, в толпе они могут стать нетерпимыми и яростными.
Наконец, поведение людей, образующих класс 10, наиболее трудно прогнозируемо: то ли они займут твердую позицию пассивно недовольных, то ли с опозданием, а может быть на время примкнут к активно недовольным.
Путем опросов и анкетирования можно измерить действительную наполненность выделенных классов субкультур. Предложенная матрица, составленная на универсальной основе способов бытия человека в культуре, использована для определения реальной таксономии неудовлетворенности населения Крыма и изучения его ментальности (см. 4.2).
2.6. Политическая ментальность в системе ценностей культуры: мировоззренческие основания и коды
социальной стратификации
Социальные институты политики издавна, на протяжении вот уже трех тысячелетий, пронизывают всю нашу общественную жизнь, являясь ее необходимым организующим началом. Исправно действующие политические институты, однако, остаются вне сферы внимания подавляющего большинства людей, как мы не замечаем деятельности нормально работающих органов нашего организма (почек, сердца и т.д.). Лишь для немногих людей, отвечающих за функционирование политических институтов или стремящихся к власти, политика находится в постоянном фокусе их интересов. Чем совершеннее политическая организация общества, тем она незаметнее, тем тоньше слой профессиональных политиков.
Ситуация радикально меняется, когда социум оказывается несостоятельным в удовлетворении базовых потребностей человека, считающего, что “жизнь становится все хуже”. Так мы начинаем ощущать сердце, когда там “колет” или “стучит”. “Те, кому мы дарим власть, допустили болезнь и теперь только ухудшают ситуацию. Ну и что ж, тогда я сам себе доктор” — и человек волей-неволей втягивается в политику или отважно в нее окунается. В числе прочих типов и форм ментальности политическая ментальность все чаще выступает на первый план, бросается в глаза при наблюдении, психологическом и социологическом анализе общественной жизни. Политизация масс — верный признак политического неблагополучия; удел политиков — быть незаметными или порицаемыми. Когда жизнь сносна, их привилегии терпят, когда жизненный уровень падает, именно их, пастырей, прежде всего и обвиняют.
Лозунг роста политического самосознания зачастую сопряжен с бессознательным пессимизмом — в том случае, когда власть пытаются удержать в ситуации реального неблагополучия имитацией сплоченности ради грядущего всеобщего счастья, примером чему может служить недавняя доктрина коммунизма. Или, в другом случае, этот привычный нам лозунг служит сознательным средством пробуждения масс для политических перемен. Характерно, что противоположные цели консерваторов и реформаторов здесь парадоксально совпадают: и те и другие полагают рост политического самосознания желательным, хотя и рассчитывают благодаря этому прийти к диаметрально противоположным результатам. Этот лозунг — ловушка для слабой и мятущейся человеческой души, в которую она попадает, и отвращаясь от перемен, и грезя о них.
Политическая ментальность отнюдь не рядоположна, например, нравственной, эстетической или когнитивной. У нее совсем иная, структурирующая или организующая функция: политика есть необходимое средство осуществления всех иных ценностей культуры. Иными словами, политическая ментальность определяет формы и психологический инструментарий реализации смысложизненных ориентаций. Особенно неохотно человек расстается со своими предубеждениями, и поэтому даже в том случае, когда его стратегические ориентации ошибочны, он обвиняет в неудачах политику. Кроме того, реально общество никогда не бывает однородно, разные его страты всегда имеют различающиеся интересы и политические институты. Последние, как бы они ни были совершенны, не могут создать условия для реализации всех интересов, часть из которых неизбежно ущемляется. Для того чтобы смягчить незавидную роль вечного “козла отпущения”, более адекватно разделить ответственность за происходящее, между политикой и иными ценностями культуры в социум встроен эффективно действующий посредник — идеология.
Содержательно идеологией является картина потребного будущего, продуцируемая обобщением базовых ценностей культуры, концепцией мира, в котором человек хотел бы жить, где его достоинство было бы воплощено.
Вырастая из смысложизненных ориентаций, политическая ментальность конституируется с двух сторон — “снизу”, от питающего ее корня через соответствующие институты (социология, мораль, философия и т.д.) и “сверху”, от политических институтов. Когда эти два конституирующих начала хорошо сбалансированы и идеология сложилась в отчетливую картину, то именно она замещает место политической ментальности. Политик служит идеологии, но не несет за последнюю полной ответственности, разделяет ее со всеми.
К сожалению, институт идеологии в настоящих условиях серьезно скомпрометирован. Прорисованная так называемой “коммунистической” идеологией картина мира потребного будущего и способов его достижения все более удалялась от динамики реального мира. Утопия превращалась в фарс и декорацию, поддерживаемую в основном лишь “сверху”, политической суггестивной пропагандой, но не “снизу”, от катастрофически усыхающего корня ценностей действительной жизни. Идеологию люди стали считать частью политики в соответствии с ее реальным конституированием. Стабилизирующее, связующее массы и политику звено оказалось разорванным.
Катастрофа отчужденного от людей института идеологии ныне является мощнейшим фактором политической ментальности, именно она — главный источник нестабильности, роста маргинальных групп, неудовлетворенности, существенных помех поступательной динамике общественного развития. Пока жизнь была “сносной”, “невсамделишность” насаждаемой идеологии создавала, однако, некоторые стабильные правила игры: “это и в самом деле так”, “относительно того сделаем вид, что это так”, а в целом “я знаю, как жить и как воспитывать своих детей для этой жизни”.
Нынешняя политическая ментальность иная. Механизм трансляции социального опыта, в сущности, разрушен, родители не могут научить жить своих детей. Рост тревожности и неврозов в этих условиях нормален и влечет за собой тенденции маргинальности и агрессивности. Прежний, “советский” человек все же был сопричастен МЫ, теперь человек болезненно учится быть автономным в условиях, когда “ничего не гарантировано” и “все дозволено”. На этой ранней стадии его спутниками становятся эгоизм и сентиментальность, расчетливость мирно уживается с иррационализмом, стремление к динамике — с упрощающим инфантилизмом.
В политическом плане резко усиливается тенденция охлократии, вялость политической воли чередуется с ее экстремальными выражениями. Выработка положительных идеалов, реальных политических ориентиров в нынешней ситуации экологического и политического кризиса — не пожелание, а необходимость, не один из факторов, а первое из возможных условий политической стабилизации и снижения неудовлетворенности.
Преобразование экономических оснований во все времена и повсюду неизбежно ведет к расшатыванию и трансформации культурных ценностей. Прерванный механизм трансляции культуры ощущается как дисгармония, фундаментальная нехватка культуры, и тогда люди испытывают, по выражению Э.Сепира, “обескураживающую опустошенность”. Осуществление многих привычных функций становится невозможным. В качестве компенсации, во-первых, происходит резкое духовное возвышение реально возможных функций и, во-вторых, переориентация на отдаленные цели — как средство бегства от непосредственных, которые теперь недостижимы. Скудость настоящего ориентирует человека в будущее и актуализирует его отношение к прошлому. Человек гораздо острее ощущает себя частицей временного потока, культурно-исторического процесса. Культура подвергается тесту на подлинность, на отношение к прошлому и будущему: культурное прошлое подлинно, если оно присутствует в настоящем и способно конструировать будущее. Лишь временная последовательность и развертка культуры определяет ее жизненность и отделяет от статуса разукрашенной мумии.
Эта историческая перспектива культуры выражается в ментальности (групповой и индивидуальной) представлениями о мире потребного будущего. Либо непустое будущее воплощенных устремлений, либо утрата жизненной перспективы — такова фундаментальная дилемма мировоззрения. По нашему мнению, именно тест на непустоту будущего может служить критерием подтверждения (или опровержения) предложенной выше типологии субкультур: вычлененные культурологическим подходом и эмпирически взвешенные (т.е. определенные количественно) субкультуры удовлетворенности–неудовлетворенности должны коррелировать со множеством подклассов, дифференцируемых тестом на непустоту будущего.
Предваряя необходимые социально-психологические измерения, полагаем вероятным существование (в форме идей и представлений на уровне ментальности) следующих основных подклассов, выделяемых по их отношению к будущему.
Первый из них, составляющий, видимо, до четверти населения, относится к будущему как к “заслуженному”. Это пенсионеры и люди предпенсионного возраста, которые считают себя давно сложившимися личностями, а свои оценки и позиции — единственно верными. Их индивидуация близка к исчерпанию, а главное, что им нужно, это — социальные гарантии пристойной старости: пенсии, которой бы “хватило”, уважения, достойных похорон. Особняком в их ряду — военные отставники. Их оценка будущего связана со значительно большими запросами к размеру гарантированной ренты; они моложе и полагают, что за свое доблестное служение отечеству уже заработали ренту, близкую к самым высоким зарплатам, а свою дальнейшую индивидуацию истолковывают как хобби, осуществляемое только из внутренних побуждений, но отнюдь не из необходимости внешних обстоятельств.
В целом для этого подкласса в отношении будущего характерна психология оправданного паразитизма. В настоящих условиях бюджетного дефицита, раздутой армии, отсутствия механизма переквалификации офицеров свойственная подклассу неудовлетворенность неустранима и может быть смягчена только посредством принимаемой ими и политически отстаиваемой государством идеологии.
Второй из подклассов, количественно превышающий первый, образован людьми “во цвете лет”, для которых будущее непусто, если гарантирует стабильную возможность применения имеющегося у личности потенциала — ее профессиональной квалификации, трудовых сбережений, практических умений, моральных и эстетических презумпций, еще не раскрытых способностей. Это личности, стратегически ориентированные на ценность индивидуации. Они обладают некоторым, часто значительным, потенциалом, который хотят эффективно применить. На них держится мир в настоящем, именно они, “пчелы”, сегодня приращивают культуру.
Неудовлетворенность таких “тружеников” в настоящее время предположительно связана: а) со структурной перестройкой экономики и перспективой безработицы; б) со слабостью правовых гарантий материальной и интеллектуальной собственности; в) с отсутствием нормального рынка рабочей силы; г) с искаженно проводимым “реформаторством” — с нынешними условиями, когда реальные капиталы создаются отнюдь не посредством добросовестного и квалифицированного труда. Неудовлетворенность этого подкласса крайне опасна и нежелательна, именно на этом звене рвется преемственность культуры.
Третий из подклассов объединяет людей, доминантой которых является переживание недостаточности имеющегося у них потенциала. “Обделенные” полагают будущее непустым при условии получения от общества чего-то им недостающего: моей доли в государственной собственности, бесплатного или льготного улучшения жилищных условий, реальной возможности получения образования, профессионального роста и т.д. Многие люди хотят того же, но, не получая искомого в виде подарка извне, ищут и находят иное решение, или, во всяком случае, не помещают лишенность в фокус своего отношения к будущему.
Присущий “обделенным” паразитизм сродни старчески-пенсионному, но там он оправдан, а здесь наивен. Эти люди минимизируют деятельность, еще более ухудшая свое положение, и наивно, покорно или злобно ждут “своей доли”. Если им и дать то, чего они хотят, это лишь на короткое время смягчит ситуацию, ибо тут же выяснится, что теперь для счастья недостает чего-то еще. Неудовлетворенность здесь не может быть снята разовым инвестированием, как не излечивается хроническая болезнь разовым приемом наилучшего лекарства. Путь к элиминации неудовлетворенности — в создании стабильных механизмов получения благ и в воспитании людей, сызмальства знакомых с этими нормами.
Наконец, футурологические перспективы четвертого подкласса связаны с пролонгированием нынешней ситуации нормативной неопределенности, вакуума власти, правовой недостаточности, с возможностью урвать кусок госимущества за бесценок, сделать легкие деньги в сегодняшней ситуации финансовой неразберихи и экономического хаоса. Судя по публикациям, доля таких людей не так уж мала: примерно десятая часть населения принадлежит к тем, кто нажил себе состояния в условиях, приведших остальных к той или иной степени обнищания. Феномен паразитирующего хищничества закономерен: в реальном экономическом пространстве он естественно занимает свою экологическую нишу.
Его неудовлетворенность двояка, но корень ее один — помехи в приращивании капитала прежними темпами, вызванные либо ухудшением условий бизнеса (борьба с коррупцией, рэкет, конкуренция, акты, закрывающие “лазейки” в экономике, и т.д.), либо тем, что величина накопленного капитала для прежнего прироста требует иного бизнеса, иного инвестирования. Административная борьба с коррупцией необходима, но заведомо недостаточна, нужна иная организация экономического пространства, где ниша паразитирующего хищничества была бы сокращена до минимума. Кроме того, неиспользованным резервом оздоровления экономической ситуации остается создание компромиссных условий инвестирования в производство капиталов, легальность (или “чистота”) которых не может быть бесспорно установлена. Или мы часть из этих огромных денег “отмываем”, и они работают на народное хозяйство, или они все уйдут из страны.
Политическая ситуация в стране складывается сплетением интересов этих четырех подклассов, напряженность — различием векторов устремленности интересов. Элиминация неудовлетворенности первых двух самых больших подклассов прямо противоречит сохранению удовлетворенности подкласса четвертого. Третий, также довольно многочисленный подкласс, ориентирован как на фактор “мутной воды”, в котором благоденствуют паразитирующие хищники, так и на противоположный, стабилизирующий, к которому тянутся два первые подкласса: здесь приемлемо все, что способно эффективно повысить наличный потенциал — и социальные гарантии, и “благотворительные” подачки, и преходящая возможность “урвать, пока дают”. Представителям этого подкласса наивного паразитизма свойственен низкий уровень политического сознания, их фундаментальная двойственность закономерно приводит к политической апатии, поддерживающей в конечном счете политическое бытие паразитирующих хищников. Как видим, политическая ментальность современного общества закладывает межгрупповые противоречия в фундамент его существования.
Улучшение, оздоровление политической ситуации и общественный прогресс, таким образом, в первую очередь связаны с созданием условий реализации устремлений второго подкласса (“пчел”). Именно на этой базе в наибольшей мере и в долговременной перспективе могут быть удовлетворены запросы оправданного паразитизма, аппетиты наивного, а также с наибольшей эффективностью начата систематическая борьба с паразитирующим хищничеством.
Гипотетически предложенные выше коды социальной стратификации и элементы базовой матрицы субкультур, сопряженные с глубинными особенностями современной схемы универсума, изучаются нами далее эмпирически. Главный методологический стержень проводимого в следующих главах психосемиотического и социально-психологического анализа — тема ментальности и ее конкретных психологических механизмов (ментальных структур). Психологические механизмы репрезентации реальности в сознании представлены имплицитной картиной (моделью) мира, безотчетностью речи и здравого смысла, ключевыми ценностями и предубеждениями — всем, что составляет специфику ментальности людей конкретной лингвокультурной общности.
3. МЕНТАЛЬНОСТЬ:
ПСИХОСЕМИОТИЧЕСКИЙ АСПЕКТ
Хорошо известно, что говорить можно не все,
говорить можно не обо всем
и не при любых обстоятельствах
и, наконец, что не всякому можно говорить
о чем угодно.
Мишель Фуко. “Порядок дискурса”
3.1. Ментальные структуры сознания как источник
семиотических моделей
Модель (картина) мира в человеческом сознании не относится к числу понятий эмпирического уровня — носители данной традиции могут не осознавать ее, нерефлексивно используя систему представлений о мире, операциональные аспекты которой различаются на синхроническом и диахроническом уровнях. Как указывает В.Н.Топоров [63], модель мира есть результат переработки информации о среде и самом человеке, причем “человеческие” структуры и схемы часто экстраполируются на среду, которая описывается на языке антропоцентрических понятий. Окружающая действительность представлена не как результат переработки первичных данных восприятием, а как результат их вторичной перекодировки с помощью знаковых систем. Иными словами, модель мира реализуется в различных семиотических воплощениях, ни одно из которых не является полностью независимым; все они скоординированы между собой и образуют единую универсальную систему, которой и подчинены. Эту систему, имеющую природу семиосферы, мы называем ментальностью. Попытаемся проанализировать психологические механизмы, лежащие в основе ее формирования и функционирования.
Поиск ответа на вопрос об их сущности и специфике требует предварительного обсуждения природы ментальности и ее процессуальных аспектов — ментальных структур. Эти структуры суть внутренние репрезентации или коды, посредством которых знания об окружающей реальности представлены в сознании, в уме человека. Ментальные структуры (их мы будем называть также ментальными процессами, ибо современная когнитивная психология считает, что структура и процесс в равной степени участвуют в переработке информации [59]), порождают многочисленные когнитивные модели — “метафоры, основанные на наблюдениях и выводах, сделанных из этих наблюдений, и описывающие, как обнаруживается, хранится и используется информация” [57, с.44]. Когда какая-либо модель теряет свой эвристический потенциал и актуальность в качестве аналитического или описательного средства, большинство членов лингвокультурной общности от нее отказывается, так что данная метафора перестает функционировать, составляя предмет уже не психологической, а исторической науки (истории ментальностей).
Генезис и функционирование когнитивных моделей исследованы в психологии достаточно фундаментально. Наиболее известными гипотезами, описывающими кодирование информации в процессе создания внутренних, мысленных образов реальности, являются радикальная гипотеза образов [88], концептуально-пропозициональная гипотеза [81] и гипотеза двойного кодирования [83]. Каждая из этих точек зрения одновременно теоретически изящна и интуитивно привлекательна, так что вряд ли можно выбрать “лучшую” из них. Существенным для нашего исследования является тот факт, что, по всей видимости, кодирование информации охватывает несколько уровней когнитивной обработки, каждый из которых “переписывает” ее своим особым способом (посредством образов, схем, концептуальных обобщений, в знаковой и символической форме и т.п.). Кроме того, большинство авторов вполне резонно полагают, что на всех этапах обработки существует некая избыточность информации, т.е. ее больше, чем необходимо для понимания. Избыточность присутствует на уровне целостных языковых единиц — семантем, лексем и высказываний, а также содержится в коннотативных и контекстуальных значениях отдельных фрагментов дискурса.
Упорядоченное накопление информации о мире расширяет возможности понимания, которое воспринимается скорее как подтверждение гипотезы о том, каким представляется мир, нежели просто первоначальное усвоение некоторых ранее неизвестных фактов. Центральное место в процессах моделирования реальности в сознании занимает языковая категоризация явлений внешнего мира, интенсивно изучаемая в рамках лексической семантики [3; 4; 15] и ставшая также (относительно недавно) предметом психосемантических исследований [49; 51; 70; 78]. Восприятие действительности сознанием является категоризированным, этот процесс опосредован системой языковых значений и личностных смыслов, отражающих различные уровни обобщения, т.е. репрезентации феноменов реальности и ее характеристик. Конкретные формы психологических механизмов сознания людей различных лингвокультур различаются семантически и прагматически, и указанное различие обуславливает разнообразие форм и типов мировоззрения и мировосприятия.
Категориальные структуры сознания ответственны не только за процесс психического отражения действительности, но и (в большей или меньшей степени) за его конституирование. Как указывают В.Ф.Петренко и О.В.Митина, “категоризация мира есть одновременно его строительство. Экспликация тех или иных категориальных структур сознания или их более сложной организации в модельной форме ведет к феномену самореализующегося прогноза. Отсюда вытекает особая функция социальных моделей, не только описывающих, но и порождающих социальную реальность [51, с.104-105]. Если речь идет о категориях обыденного сознания, то порождаемая ими модель — реальность бытия коллективного субъекта — трудно поддается научной рефлексии в силу своей самоочевидности. И индивидуальная, и, тем более, групповая субъективная реальность воспринимается как априорная данность, образ (модель, концепт) мира — как сам этот мир. Следовательно, для изучения ментальных структур необходим специальный акт объективации, посредством которого и они сами, и формируемые ими содержания сознания вычленяются из всего массива группового и индивидуального опыта, “проступают” сквозь него с достаточной степенью ясности.
Учитывая необходимость такой объективации и трактуя ментальность как специфику психической деятельности людей исторически определенной лингвокультурной общности, как своего рода семантическую основу эпистемологической деятельности психики, в качестве методологического ориентира в ее изучении мы будем придерживаться естественноисторической гносеологии М.К.Мамардашвили [42].
Избранная лингвосемиотическая стратегия исследования ментальных структур политического сознания требует экспликации эпистемологических принципов, определивших ход его проведения и способ интерпретации полученных результатов. В кратком виде они сводятся к следующему:
— действительность шире любой описывающей ее системы (теорема неполноты дедуктивных систем К.Геделя), поэтому адекватное описание какого-либо реального объекта возможно лишь в двух (как минимум) противоположных системах описания. Взаимозависимость между психикой (сенсорно-перцептивной организацией) человека и его лингвистическими возможностями (гипотеза Уорфа–Сепира) делает невозможным достоверное точное описание модели мира непосредственно (Л.Витгенштейн). Последнее возможно лишь как описание метаязыка вторичного моделирования (Ю.М.Лотман, Б.А. Успенский) в рамках формальной модели “смысл–текст” (Ю.Д.Апресян, А.К.Жолковский, И.А. Мельчук);
— текст (дискурс) и реальность суть функциональные феномены, различающиеся не столько онтологически, сколько прагматически. Текст — это воплощенный в предметах физической реальности сигнал, передающий информацию от одного сознания к другому и поэтому не существующий вне воспринимающего сознания, т.е. он обладает свойством интенциональности (Р.Ингарден). Реальность же мыслится нашим сознанием как принципиально непричастная ему, способная существовать независимо от нашего знания о ней. Ее восприятие зиждется на способности психики к определенным видам действия, актуализируемой в ситуациях, вплетенных в соответствующий контекст лингвистической и нелингвистической практики (“диспозициональность” по Л.Витгенштейну);
— связь между элементами текста (=семиотической системы) носит трансуровневый характер и проявляет себя в виде повторяющихся единиц (лексем и семантем). За каждым поверхностным и единичным проявлением текста лежат глубинные и универсальные детерминанты символического характера. Внутренние смысловые отношения, составляющие основу “глубинной грамматики” (определенным образом координированных способов употребления слов и выражений естественного языка), задают автономную концептуальную схему, обладающую “способностью определять то, что в конкретном контексте употребления слов следует считать реальностью” (Л.Витгенштейн, П.Стросон);
— естественный язык детерминирует и воплощает конкретные “формы жизни” (термин Л.Витгенштейна) — относительно устойчивые системы лингвистической и нелингвистической деятельности, составляющие основание, “протофеномены” любой культуры (имеющей, в сущности, ритуальный характер), которые и могут быть подвергнуты анализу и/или критической оценке.
Таким образом, различия в ментальных структурах у разных культур (а также между отдельными субкультурами единой лингвокультурной общности) суть специфические концептуализации опыта, обусловленные разными типами “языковых игр”, которые релевантны “формам жизни”, обуславливающим, в свою очередь, специфические формы и способы активности их членов. Эти различия не могут не проявляться в особенностях дискурса представителей отдельных культур или субкультур, последний выглядит наиболее очевидным объектом экспериментального исследования, предметом которого являются ментальные структуры — психологические механизмы, обуславливающие предпочтения определенных типов и форм языковых репрезентаций.
С учетом всего изложенного выполненное нами исследование ментальных структур (психологических механизмов, реализующих языковые репрезентации опыта в сознании в форме глубинных структур и использование этих репрезентаций в процессе общения и взаимодействия людей в виде поверхностных структур высказываний) включало следующие этапы:
1) психосемантическое изучение моделирования действительности в сознании людей, неудовлетворенных жизнью (март — июнь 1995 г.);
2) психолингвистический анализ бессознательных аспектов мифологического моделирования реальности (июль– октябрь 1995 г.) [1] ;
3) экспликацию и описание морфологии реальности, функционально соответствующей дискурсу представителей субкультур неудовлетворенности (1996 г.);
4) лингвосемантическое исследование специфики неудовлетворенности жизнью в основных лингвокультурных группах населения Крыма (украинцы, русские, крымские татары) — 1997 г.
Выбранная нами структурно-семиотическая парадигма изучения ментальности субкультур неудовлетворенности определила феноменологию исследования: дискурс представителей упомянутых субкультур. Принципиальным (и, по-видимому, дискуссионным) моментом при этом является неизбежность процедуры экстраполяции, посредством которой на основе результатов анализа индивидуальных синтаксических и прагматических структур и семантических содержаний строятся суждения о групповой, коллективной ментальности [2] . Реализованная в данной работе исследовательская стратегия дополнена учетом бессознательных аспектов ментальности, коллективного бессознательного современников, неудовлетворенных жизнью.
Структурно-семиотическое изучение ментальности предполагает содержательное исследование генезиса лингвистической картины (модели) мира, в рамках которой возможны экспликация и описание ментальных структур, определяющих интерпретативный характер моделирующей функции. Специфика последней обусловлена релевантным изучаемой “форме жизни” критерием выборки, в которую вошли люди, выразившие высокую степень недовольства собственной жизнью. Дадим краткое описание стоящей за указанным протофеноменом онтологии явлений.
Экзистенциальный статус проблемы неудовлетворенности жизнью бесспорен и очевиден. Человек — существо не только разумное, социальное, мыслящее, развивающееся и осененное благодатью, но и недовольное, неудовлетворенное многими сторонами своего бытия в мире. Эта неудовлетворенность может быть как тотальной, так и проистекающей из различных источников: биологических, общественных, семейных, национальных, эстетических и т.п. Недовольство экзистенцией выражается в отсутствии цели и смысла жизни, неудовлетворенности обычным, обыденным (а не только дефицитарным) способом существования, отсутствии возможностей для развития индивидуальности, творчества, самореализации и трансценденции. Это вакуум духовных ценностей, приводящий к абсурдистскому восприятию мира.
В.Франкл называет такое состояние экзистенциальным вакуумом, трактуя его как глубинное чувство пустоты и утраты смысла, а Фредерик С.Перлз дает следующее феноменологическое описание: “Современный человек живет на низком уровне жизненности. Хотя в общем он не слишком глубоко страдает, но при этом столь же мало знает об истинно творческой жизни. Он превратился в тревожащийся автомат. Мир предлагает ему много возможностей для более богатой и счастливой жизни, он же бесцельно бродит, плохо понимая, чего он хочет, и еще хуже — как этого достичь. Он не чувствует возбуждения и пыла, отправляясь в приключение жизни... Он совершает массу движений, но выражение его лица выдает отсутствие какого бы то ни было реального интереса к тому, что он делает. Он либо скучает, сохраняя каменное лицо, либо раздражается. Он, кажется, потерял всю свою спонтанность, потерял способность чувствовать и выражать себя непосредственно и творчески.
Он хорошо рассказывает о своих трудностях, но плохо с ними справляется... Его деятельность — выполнение скучных и утомительных обязанностей. Временами он даже не сознает того, что делает в данный момент” [48, с.10].
Экзистенциальная неудовлетворенность имеет богатую историю психологического изучения, особенно на Западе. В работах психоаналитиков и неофрейдистов (З.Фрейда, В.Райха, Э.Фромма, К.Хорни, Г.С.Салливэна) получила развитие точка зрения на культуру и цивилизацию как первичный и главный источник человеческого недовольства жизнью; философия экзистенции, анализируя трагедийную абсурдность и пустоту бытия (А.Камю, Ж.-П.Сартр, М.Хайдеггер, К.Ясперс), предлагает позитивную стратегию мужественной, аутентичной жизни на основе совладания с любыми горестями и бедами (Ж.-М.Доменак, Г.Марсель, Э.Мунье, П.Тиллих). К.Г.Юнг усматривает причины неудовлетворенности жизнью в искажении и стагнации процесса индивидуации, личностного роста, А.Адлер — в недостаточной или гипертрофированной компенсации врожденного чувства неполноценности.
Традиционную плоскость психологического изучения жизни недовольных составляет анализ взаимного влияния экзистенциальной неудовлетворенности и форм и способов бытия личности в мире. Наше исследование сосредоточено вокруг проблемы энантиодромии возможных искажений образа (модели, картины) мира и неудовлетворенности полученным концептом реальности, субъективно переживаемым как недовольство жизнью. Поэтому на первом этапе работы было проведено лингвосемантическое изучение модели мира в сознании людей, неудовлетворенных своей жизнью.
Моделирование мира в человеческом сознании осуществляется благодаря наличию ряда знаковых систем, дополняющих друг друга. Различные моделирующие семиотические системы образуют сложные иерархические ряды уровней, низшим (базовым) среди которых является естественный язык. Как указывает В.В.Иванов, “количество и сложность знаковых систем, используемых для моделирования мира, может служить способом оценки уровня развития отдельной личности и целого коллектива”[28, с.6]. Поэтому по причинам, аналогичным тем, которые вынуждают при исследовании языка на уровне семантико-синтаксической структуры обращаться к типологическому сравнению, основанному на наличии семантических универсалий (“семантические примитивы” А.Вежбицкой), изучение индивидуальных вариантов и форм моделирующей функции предполагает анализ аналогичных семантических универсалий, детерминирующих процесс субъективного отражения действительности.
Исходным материалом для конструирования субъективной реальности служит сенсорный опыт индивида. Языковые репрезентации опыта формируются в трехступенчатом процессе его вербализации (называния), семантизации (означения) и символизации (осмысления). Традиционная в отечественной психологии психосемантическая парадигма изучения картины мира [5; 49; 70] реализует постулат конструктивизма, согласно которому множество существующих моделей действительности отражает “пристрастность” их создателей [51]. Обуславливающее различия ценностно-смысловое отношение к миру отражено в семантических характеристиках основных фрагментов модели (представлениях о пространстве, времени, восприятии и познании, судьбе и праве, основах социальной организации и др.).
Нас интересовали прежде всего семантические признаки представлений о социальных детерминантах личностной активности, вербальных коррелятов аффективных и потребностных состояний, правил взаимодействия акционального, символического, семантического, герменевтического и культурного кодов в дискурсе изучаемой социальной группы. Полученная в результате субъективного шкалирования матрица данных, суммирующая опыт изучаемой выборки в упомянутой выше содержательной области, была подвергнута многомерному статистическому анализу. Итоговая процедура кластерного анализа позволила выявить основные семантические характеристики изучаемой модели (табл. 1).
Таблица 1
|
