Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 1.3 Mb.
|
* * * К моменту встречи юноши Ахушкова с Мастером в 1928 году в Москве последний уже как бы доживал короткое время своего признания и находился в преддверии государственного остракизма. Апогей рапповской критики под лозунгом «Долой булгаковщину!» пришёлся на конец 1928 года, а в 1929 году эту кампанию поддержал сам Сталин. После чего великого писателя не брали на работу даже рабочим сцены, не говоря уже о публикации его произведений! «Когда стало ясно, что единственная его перспектива – “нищета, улица, гибель”, он решил в знак протеста покончить с собой. И уже в качестве последней отчаянной меры написал письмо “Правительству СССР”»[186]. Все пьесы М.Булгакова к концу театрального сезона 1928/29 г. Были изъяты из репертуарных портфелей советских театров. Из письма брату М.Булгакова: «Все мои пьесы запрещены к представлению в СССР, и беллетристической ни одной строки моей не напечатают. В 1929 году совершилось моё писательское уничтожение. Я сделал последнее усилие и подал Правительству СССР заявление, в котором пршу меня с женой выпустить за границу на любой срок»[187]. Тяжелейшее душевное и психологическоен состояние подвигло осторожного и неконфликтного Булгакова к отчаянному шагу: он написал письма Сталину, Калинину, Свидерскому (тогдашнему начальнику Главискусства) и Горькому, отважившись в «письмах к вождям» дать свой литературный и политический портрет с одной лишь целью. Чтобы эти «саморазоблачительные» письма стали основанием для его высылки из СССР. Он признался Сталину в самом крамольном для советского писателя: своём стремлении к свободе печати! «Вот одна из черт моего творчества, и её одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР. Но с первой чертой в связи все остальные, выступающие в моих сатирических повестях: чёрные и мистические краски (Я – МИСТИЧЕСКИЙ ПИСАТЕЛЬ), в которых изображены бесчисленные уродства нашего быта, яд, которым пропитан мой язык, глубокий скептицизм в отношении революционного процесса, происходящего в моей отсталой стране, и противопоставление ему излюбленной и Великой Эволюции, а самое главное – изображение страшных черт моего народа, тех черт, которые задолго до революции вызывали глубочайшие страдания моего учителя М.Е.Салтыкова-Щедрина»[188]. Сталин ответил на это гибельное бесстрашие смертника личным телефонным звонком и «доброжелательным» предложением остаться в стране и работать во благо народа. Не исключено, что тиран не уничтожил Булгакова за правду по причине недавнего самоубийства Маяковского, «он ещё опасался неприятного резонанса в стране и мире, который могла вызвать вторая такая смерть»[189]. Безусловно, в этом поединке несвобода победила свободу (иначе и не могло быть сталинской деспотии), но она не смогла победить внутреннюю независимость Мастера… * * * Не только ужасы советской власти, характеристики Сталина, Ленина предстают в этих важнейших документах времени, но и уровень этического, нравственного сознания, запечатлённый в письмах и потаённых записях, убеждает в том, что, возможно, дневники и были «главным делом жизни. Дневник служил… и средством самопознания, и способом запечатлеть события с целью донести их до будущих поколений, что особенно было важным в те годы, когда “вегетарианские времена” закончились»[118]. Москва и её «культурные окрестности» начала 30-х годов (примерно, с 1933 г. Ахушков живёт и энергично здесь работает) предельно выпукло в смысле главнейших акцентов представлены в письмах К.А.Федина Б.И.Замятину: «…Движение в Москве аховое, город дрожит от жизни. Милиционеры по муштровке (они теперь ведь ведомства ГПУ) не уступают германским шупо (полицейским. – М.Я.). Городские работы ведутся по-американски, т.е. педантически чисто, с подметанием, с укладкой инструментов, с окраской и отделкой временных загородок, которыми обносят места работ и прочее. В этом смысле образцово велись работы на Мясницкой по укладке бетонной подушки под мостовую (там метро): работы велись только ночью, а днём всё было словно вылизано! …Трамваи у нас в Москве решительно недоступны, автобусов не хватает, хотя их прибавляют всё время. …Но хвосты за керосином временами достигают астрономических размеров…; дома красятся только с фасадов; прошлую зиму только военными по экстраординарности усилиями потушили сыпняк (носивший псевдоним «форма № 2»); народ тощ, устал и пьёт… При встрече … расскажу о многом…, о бездонности противоречий, всё углубляющихся (хотя, как, собственно, бездна может углубляться…, может в ширину???). …Была Анна Андреевна (Ахматова. – М.Я.), которая живёт в общем трудно! Был у Горького, в Горках и на Никитской. Последний раз – на вечере с участием трёх членов правительства, самых высоких (Сталин, Каганович, Бухарин. – М.Я.). Братья-писатели вели себя унизительно…»[119]. Двойственность жизни и двойственность, тройственность души (как «особость» мироощущения) порождали потаённое диалогическое сознание (сокровеннейшие размышления – беседы с самим собой). «Боль небывалая. И некуда с ней прислониться… Теперь некому заступиться. И вовсе пропади – совсем не отзовутся, потому что мало ли пропало всяких людей и пропадает каждый день. Может быть Сталин и гениальный человек и ломает страну не плоше Петра, но я понимаю людей лично: бить их массами, не разбирая правых от виноватых – как это можно!..»[120]. Это пишет М.Пришвин – писатель, «перетекший» из Серебряного века в соцреалистический. Наедине со своей совестью и душой, только дневнику поверяющий свои трагические и опасные для жизни мысли. О несомненной травмированностью властью даже таких гениев, как Пастернак, говорится в дневнике К.Чуковского: «Вчера на съезде сидел в 6-м или 7-м ряду. Оглянулся: Борис Пастернак. Я пошёл к нему, взял его в передние ряды… Вдруг появляется Каганович, Ворошилов, Андреев, Жданов и Сталин. Что сделалось с залом! А ОН стоял, немного утомлённый, задумчивый и величавый. Чувствовалась огромная привычка к власти, сила и в то же время что-то женственное, мягкое. Я оглянулся: у всех были влюблённые, нежные, одухотворённые и смеющиеся лица. Видеть его – просто видеть – для всех нас было счастьем. К нему всё время обращалась с какими-то разговорами Демченко. И мы все ревновали, завидовали, – счастливая! Каждый его жест воспринимали с благоговением. Никогда я даже не считал себя способным на такие чувства. Когда ему аплодировали, он вынул часы (серебряные) и показал аудитории с прелестной улыбкой – все мы так и зашептали. “Часы, часы, он показал часы” – и потом, расходясь, уже возле вешалок вновь вспоминали об этих часах. Пастернак шептал мне всё время о нём восторженные слова, а я ему, и оба мы в один голос сказали: “Ах эта Демченко, заслоняет его!”… Домой мы шли вместе с Пастернаком, и оба упивались нашей радостью…»[121]. Трагичнейшие строки, говорящие о коллективном и индивидуальном сознательно-бессознательном помешательстве, психозе, нравственной катастрофе. В 1934 году ЦИК и СНК СССР приняли Постановление «Об Особом Совещании при Народном комиссаре Внутренних дел СССР», которое наделяло НКВД правом применения внесудебных репрессий к любым лицам, кого палаческое ведомство сочтёт неблагонадёжным без указания каких-либо признаков и критериев «неблагонадёжности». Сколько писателей во исполнение этого постановления погибло в застенках! А «женственно-великий» убийца вызывал вместе с неврозом зависти у влюблённых и ревнующих его друг к другу граждан мистическое чувство обожания, близкое к клиническому. И у каких людей… Воистину «безумный век, безумные дела». В таком историческом контексте Шамиль Ахушков должен был, как и другие, от «беззастенчивых и глумливых» весьма основательно прятать своё самое сокровенное. Возможно, как Л.Пантелеев [122], автобиография которого «Я верую» прекрасно иллюстрирует, что значило таить в себе невысказанные вслух убеждения: «…так поступать вынужден был не я один, а тысячи и даже тысячи тысяч моих единомышленников и сограждан. Потому что многих из тех, кто НЕ таил, давно уже нет с нами. Не всех этих людей мы знаем, не все они в будущем будут разысканы…, не все будут названы по имени, но и не названные, да светятся до скончания века их великие – все до единого великие – имена!..»[123]. В этих словах выражена как бы базовая суть жизнемыслия той категории людей, к которым относился Ш.Ахушков: потаённость в «сталинской ночи» была гарантией личной безопасности, духовной и физической (как отличался в этом смысле от других Михаил Булгаков, смело обозначивший перед самим Сталиным черту, за которую не зайдёт ни при каких обстоятельствах…). Каждого человека, как писал Л.Пантелеев, «сажали, освобождали, снова сажали… Брали тогда – и сейчас берут – не за то, что молились, а за то, что собираются… Спиной, затылком чувствовал глаза соглядатая… нельзя служить Богу и Мамоне. А служили. Читаем “Оставь всё и иди за Мной”. И не оставляем. Держимся, цепляемся за это ВСЁ. Да, очень трудно, почти невозможно оставить ВСЁ. Ведь это не только квартира, одежда, вкусная пища, любимые книги, может быть даже и любимые люди, семья… Вот и живёшь – раздвоенный, ходишь по жизни двуликим Янусом, молишься Богу…, но всё-таки поклоняешься Мамоне… Стыдно признаться в этом и тягостно употреблять это слово, но понимаю, что есть всё-таки и некоторая доля авантюризма – в этом хождении по острию ножа. Но, разумеется, главное – не это. Главное – потребность омыться, очиститься, а также …возблагодарить Бога за то, что при всей двуличности моей жизни, я ничего не делаю заведомо злого, что охраняет меня Господь от недоброго, наставляет меня на доброе…»[124]. Сколь мучительна была их жизнь! Смеем надеяться, что Бог охранил Шамиля Ахушкова от «заведомо злого» в его заведомо пакостное время. Наша попытка всмотреться в его «подпольный континуум», как нам представляется, была наиболее возможным способом понять, как «человек исторический фактически обрёл статус метафизический» (Ж.П.Сартр). * * * Работа с коллекцией Шамиля Ахушкова позволила прийти к следующим выводам. 1. Литературная, публицистическая, издательская деятельность Ахушкова осуществлялась параллельно с тогдашней официальной советской ингушской культурной и литературной работой, но абсолютно независимо от неё (Лишь в рецензиях на его драматургические сценарии были пожелания их театральной реализации в национальном театре тогдашней Чечено-Ингушетии). 2. Возможно, что Ш.Ахушков является основоположником своеобразной ингушской новеллистики (или микропрозы), которую вполне можно рассматривать как «предчувствие» киносценария в качестве самостоятельного жанра. Новеллы Ахушкова несут в себе все главные жанровые черты: неожиданный (до шока) сюжетный ход, лежащий в основе поветсвования, чётко транслирующий авторский посыл о непредсказуемости судьбы; конструктивную роль рассказчика, самого автора, «обрамляющего» новеллу, особый тип интонации: от сарказма до высокотрагического накала; точную локализацию событий; чёткую, почти документальную детализацию. 3. Ш.Ахушков виртуозно владел искусством социальной и культурной мимикрии не только в связи с вполне реальной угрозой репрессий, но и по причине эстетического несовпадения с «текущими» процессами в литературе и культуре в целом. 4. Нахождение вне этнической родины усугубляло внутреннюю эмиграцию Ахушкова, но вместе с тем интенсифицировало процесс включения в целостный в большой культурный процесс времени: занимаясь «чужим», Ахушков стал универсальным явлением. 5. Скитальчество, внутренняя эмиграция определили такой характер творческого чувства, «особую философию жизни» «своего среди чужих» и «чужого среди своих», которые обеспечивали суверенность его отдельного (от ингушского национального и официального социального) существования. Это редкий тип ингушского интеллектуала-одиночки советского периода. 6. Наследие Ахушкова выявило отличительную от современников-националов его изначальную идиосинкразию к советскости, прежде всего, в отсутствии ярко выраженного чувства комплекса провинциализма, «колониальной второсортности». 7. Национальное у Ахушкова (в прозе) как бы «закодировано» в скрытом символическом подтексте, без какого-либо дидактизма, социального и национального пафоса и проповедничества (столь свойственного «текущей» ингушской советской литературе пресловутого соцреализма). Ахушков ментально был не советским культурным созидателем. Об этом говорят метафоры и символы катастрофы, акцентировка на невозможности жизни, любви и т.д., общая тональность его прозы. Таков, на наш взгляд, Шамиль Ахушков – ингушский представитель в безбрежном и противоречивом пространстве Большой Культуры XX века. ПРИМЕЧАНИЯ 1. Крикуненко В.Г. Украинская литература: российские адреса // Литературное зарубежье: проблема национальной идентичности. Вып. 1. – М.: Наследие, 2000. С. 94. 2. Барабаш Ю.Я. Вступительные заметки // Литературное зарубежье: проблема национальной идентичности. Вып. 1. – М.: Наследие, 2000. С. 3. 3. В период с 1917 по 1934 гг. Харьков являлся столицей Украинской Советской Социалистической Республики. 4. Барабаш Ю.Я. Указ. работа. С. 8, 9. 5. Там же. С. 5. 6. Исследователям, краеведам, многим читающим и думающим ингушам известно о том, что в своё время – в конце 80-х годов XX века – личный архив Ш.Ахушкова был передан его вдовой Е.Б.Левиной ныне покойному журналисту Баширу Ахмедовичу Чахкиеву, но, к сожалению, до сих пор не стал фактом общественного и научного дискурса. 7. Херсонский Хрисанф Николаевич (1897-1968), театровед, театральный критик, киновед, сценарист. 8. Абадиев Б. Достойные сыны Отечества. Документально-художественные очерки. – Магас: Изд-во «Сердало», 2008. С. 38. 9. Хутор моего детства (Исповедь старца) // Газета «Сердало», 2004, № 45(9420), 17 апреля. С.3. 10. Абадиев Б. Указ. работа. С. 38. 11. Личная коллекция документов и материалов Б.Газикова. 12. Там же. 13. Там же. 14. Там же. 15. Там же. 16. Брешко-Брешковский М.Н. Дикая дивизия. – Рига, 1920. С. 34. // Газета «Сердало», 2005, № 74. Публикация Б.Газикова. 17. Газета «Терские ведомости», Владикавказ, 1917, 26 сентября. Цит. по: Ингушетия и ингуши, Т. II. – М., 2002. С. 81. 18. Фотография предоставлена нам ученым – археологом Джабраилом Чахкиевым и опубликована в кн.: Ингушетия и ингуши. Т. II. – М., 2002. 19. В 1975 году Тамара Тонтовна Мальсагова (1902-1986) мне рассказывала, что как-то заболевшего Заурбека Хаудиевича Ахушкова они с её матерью – Евгенией Матвеевной Укуровой – пошли навестить то ли домой, то ли в больницу во Владикавказе. Больной был элегантен и не хотел подчиняться своей хвори: усы и прическа были тщательно ухожены, он даже сделал попытку приподняться. На что сидящая у его постели жена-француженка (мать Шамиля) сказала с усмешкой: «Тужур кокет!». Эта физическая красота и какое-то внутреннее свечение – породистость, как мы ранее сказали, – отчётливо видна на упомянутой фотографии. 20. Горьковские чтения. 1953-1957. АН СССР Институт мировой литературы им. А.М.Горького. – М., 1959. С. 56-57. Выявлено Б.Газиковым. 21. «Из цикла “Ингушетия” Женщина. Из ингушских рассказов. П.Тычине», «Из цикла “Ингушетия”. Новеллы. Медвежья долина», «Из цикла “Ингушетия”. Новеллы. Цветущая алыча». Выявлены Б.Газиковым в журнале «Червоний шлях» за 1927 г., №№ 7, 11. 22. Ходасевич В.Ф. Некрополь. Воспоминания. «Горький». – Брюссель, 1939. 23. Ахушков Ш. Кресты пацифистского лицемерия // Журнал «Пролетарское кино», 1932, № 8. С. 47-48. 24. Ахушков Ш. Две западных фильмы // Журнал «Пролетарское кино», 1932, № 9-10. С.46. 25. Ахушков Ш. Трагедия шахты // Журнал «Пролетарское кино», 1932, № 13-14. С. 61. 26. РГАЛИ. Ф.2740. Д.49. Оп.1. Л.77-78 27. «Востоккино» (1928-1935) – акционерное общество, кинотрест, созданный для обслуживания автономных республик и областей РСФСР, не имевших собственных кинопредприятий и проката. «Востоккино» организовало производство картин на темы из жизни «малых» народов. В задачи «Востоккино» входила помощь этим республикам и областям в развитии киносети и проката, а также производство картин и культурфильмов на материале истории и современности «малых» народов. За время существования «Востоккино» им было произведено, частью самостоятельно, частью в содружестве с другими киноорганизациями, свыше 25-ти полнометражных фильмов. Сценаристами «Востоккино», наряду с малоизвестными графоманами, были такие известные писатели, как И.Бабель, В.Шкловский, К.Паустовский, Вс.Иванов. Из фильмов «Востоккино» следует упомянуть фильм «Зелимхан» (1928) режиссёра О.Фрелиха – о борьбе чеченцев против царского самодержавия в начале XX века. Скандальным провалом для «Востоккино» стал фильм «Голубой шайтан» по сценарию В.Юнаковского и Л.Пасынкова. Последний написал одиозный роман «Тайпа», который и был экранизирован. По этому поводу в журнале «Революция и горец» сказано следующее: «Основной ошибкой «Востоккино» является то, что оно поручило составление сценария «Голубой шайтан» людям, не имеющим никакого представления об Ингушетии и ингушах, в частности Пасынкову, использовавшему для сценария свой роман «Тайпа», представляющий собой образец наглой халтуры и беззастенчивого вранья. В этом романе (30 печатных листов) дано искаженное и клеветническое изображение быта и жизни ингушей. Последние представлены дикарями, мысль которых ещё не развилась за пределы тотемических воззрений, лишенными элементарных навыков человеческого общежития. Хозяйственно-бытовой уклад, на фоне которого развёртывается роман и сценарий, представляют собой голую выдумку Пасынкова» // Революция и горец, 1932, № 5. С. 94. В идейно-эстетическом плане все фильмы «Востоккино» были невысокого качества, но в какой-то степени они отражали жизнь, быт, историю, культуру народов – это и было главной его заслугой. 28. Речь идёт о первой большой госкорпорации, контролировавшей кинопроцесс в РСФСР, – «Совкино», подмявшей под себя почти все существовавшие к середине 20-х годов российские киноорганизации. «Востоккино», созданное в 1928 году, не входило в «Совкино». 29. РГАЛИ. Ф.645. Д.531. Оп.1. Главное Управление по делам художественной литературы и искусства НКП РСФСР (Главискусство). Материалы Главного репертуарного Комитета. Переписка «Совкино». 10 апр. – 10 дек. 1928. 30. |
