Учебно-методический комплекс по направлению подготовки специалиста: 031200 (620100) Лингвистика и межкультурная коммуникация по специальности: 031202. 65 ( 022900) Перевод и переводоведение Санкт-Петербург
Скачать 0.59 Mb.
|
ПРИЛОЖЕНИЕ II. ТЕКСТЫ ДЛЯ ПРЕДПЕРЕВОДЧЕСКОГО АНАЛИЗА И ПОСЛЕДУЮЩЕГО ПЕРЕВОДА-КОММЕНТАРИЯ “The Hobbit”: J.R.R. Tolkien Suddenly Bilbo understood. Forgetting all danger he stood on the ledge and hailed the dwarves, shouting and waving. Those that were nearest came tumbling over the rocks and as fast as they could along the ledge to him, wondering what on earth was the matter; the others shouted to be hauled up the ropes […] Quickly Bilbo explained. They all fell silent: the hobbit standing by the grey stone, and the dwarves with wagging beards watching impatiently. The sun sank lower and lower, and their hopes fell. It sank into a belt of reddened cloud and disappeared. The dwarves groaned, but still Bilbo stood almost without moving. The little moon was dipping to the horizon. Evening was coming on. Then suddenly when their hope was lowest a red ray of the sun escaped like a finger through a rent in the cloud. A gleam of light came straight through the opening into the bay and fell on the smooth rock-face. The old thrush, who had been watching from a high perch with beady eyes and head cocked on one side, gave a sudden trill. There was a loud crack. A flake of rock split from the wall and fell. A hole appeared suddenly about three feet from the ground. Quickly, trembling lest the chance should fade, the dwarves rushed to the rock and pushed – in vain. “The key! The key!” cried Bilbo. “Where is Thorin?” Thorin hurried up. “The key!” shouted Bilbo. “The key that went with the map! Try it now while there is still time!” Then Thorin stepped up and drew the key on its chain from round his neck. He put it to the hole. It fitted and it turned! Snap! The gleam went out, the sun sank, the moon was gone, and evening sprang into the sky. Now they all pushed together, and slowly a part of the rock-wall gave way. Long straight cracks appeared and widened. A door five feet high and three broad was outlined, and slowly without a sound swung inwards. It seemed as if darkness flowed out like a vapour from the hole in the mountain-side, and deep darkness in which nothing could be seen lay before their eyes, a yawning mouth leading in and down. W. Irving: “Rip Van Winkle” The following are the traveling notes from a memorandum-book of Mr. Knickerbocker: “The Kaatsberg, or Catskill Mountains, have always been a region full of fable. The Indians considered them the abode of spirits, who influenced the weather, spreading sunshine or clouds over the landscape, and sending good or bad hunting seasons. They were ruled by an old squaw spirit, said to be their mother. She dwelt on the highest pack of the Catskills, and had charge of the doors of day and night, to open and shut them at the proper hour. She hung up the new moons in the skies, and cut up the old ones into stars. In times of drought she would spin light summer clouds out of cobwebs and morning dew, and send them off from the crest of the mountain, flake after flake, to float in the air, until, dissolved by the heat of the sun, they would fall in gentle showers. If displeased, she would brew up clouds black as ink, sitting in the midst of them like a bottle-bellied spider in the midst of its web; and when these clouds broke, woe betide the valleys! In old times there was a kind of Manitou or Spirit, who kept about the wildest recesses of the Catskill Mountains and took a mischievous pleasure in wreaking all kinds of evils upon the red men. The favorite abode of this Manitou is a great rock or cliff on the loneliest part of the mountains. Near the foot of it there is a small lake. This place was held in great awe by the Indians, insomuch that the boldest hunter who had lost his way penetrated to the Garden Rock, where he beheld a number of gourds. One of these he seized and made off with, but in the hurry of his retreat he let it fall among the rocks, when a great stream gushed forth, which washed him away and swept him down precipices, where he was dashed to pieces, and the stream made its way to the Hudson, and continues to flow to the present day, being the identical stream known by the name of the Kaaters-kill.” Ayn Rand: “We The Living” It was St. Petersburg; the war made it Petrograd; the revolution made it Leningrad. It is a city of stone, and those living in it think not of stone brought upon a green earth and piled block on block to raise a city, but of one huge rock carved into streets, bridges, houses, and earth brought in handfuls, scattered, ground into the stone to remind them of that which lies beyond the city. Its trees are rare strangers, sickly foreigners in a climate of granite, forlorn and superfluous. Its parks are reluctant concessions. In spring a rare dandelion sticks a bright yellow head through the stones of its embankments, and men smile at it incredulously as at an impudent child. Its spring does not rise from the soil; its first violets, and very red tulips, and very blue hyacinths come in the hands of men, on street corners. Petrograd was not born; it was created. The will of a man raised it where men did not choose to settle. In 1924, a man named Lenin died and the city was ordered to be called Leningrad. The revolution also brought posters to the city’s walls, and red banners to its houses, and sunflower-seed shells to its cobblestones. It cut a proletarian poem into the pedestal of the statue of Alexander III, and put a red rag on a stick into the hands of Catherine II in a small garden off Nevsky. It called Nevsky “Prospect of October 25th”, and Sadovaya, a cross street – “Street of July 3rd”, in honor of dates it wanted remembered. In the early summer of 1925 the State Textile Trust put out new cotton prints. And women smiled in the streets, women wearing dresses made of new materials for the first time in many years. But there were only half-a-dozen patterns of prints in the city. Women in black and white checks passed women in black and white checks; women in red-dotted white met women in green-dotted white; women with spirals of blue on a grey dress met women with the same spirals of brown on a tan dress. They passed by like inmates of a huge orphanage, frowning, sullen, uncomfortable, losing all joy in their new garments. Ayn Rand: “Good Copy” “I wish there was a murder! Somebody chopped to pieces and blood all over the pavements. And I wish there was a fire, an immense fire, so that the gas tank would bust like a peanut and half the town’d be blown up! And I wish there was an earthquake!” It was Laury McGee’s twenty-third summer on earth and his first on the Dicksville Dawn. He had just had a significant conversation with the City Editor. This conversation was not the first of its kind; but it was to be the last. “You,” said City Editor Jonathan Scraggs, “are a sap!” Laury looked at the ceiling and tried to give his face an expression intended to show that his dignity was beyond anything the gentleman at the desk might choose to say. “One more story like that from you – and I’ll send you to wash dishes in a cafeteria – if they’ll take you in!” Laury could not help following with his eyes the Editor’s powerful five fingers as they closed over his beautiful, neatly typed pages, crunched them with a crisp, crackling sound of a man chewing celery, and flung them furiously into an overflowing wastebasket; the pages that he had hoped would double the Dicksville Dawn’s circulation with his name on the front page. “If you don’t like it,” he threw at the Editor, “it’s your own fault, yours and your town’s. No story is better than its material!” “You aren’t even a cub!” roared Jonathan Scraggs. “You’re a pup, and a lousy one! Just because you were a star quarterback at college doesn’t mean you can be a reporter now! I still have to see you use your head for something besides as a show window to parade your good looks on!” “Since I’ve been here you’ve sent me on nothing but funerals, and drunken quarrels, and traffic accidents! I can’t show my talent on such measly news! Let me have something big, big! – and you will see what’s in my head besides good looks, which I can’t help, either!” “If you can’t write up a funeral, I’d like to see you cover a murder! Now you go home, young man, and try to get some ideas into your head, if it’s possible, which I doubt!” Pelham G. Wodehouse: “Do Thrillers Need Heroines?” Whoever first got the idea that anyone wants a beastly girl messing about and getting in the way when the automatics are popping I am at a loss to imagine. Nobody has a greater respect than myself for girls in their proper place. Apart from anything else, woman seems to me to lose her queenly dignity when she is being shoved into cupboards with a bag over her head. And something of that sort will be happening to the heroine of a thriller. For, though beautiful, with large grey eyes and hair the colour of ripe corn, the heroine of the thriller is almost never a very intelligent girl. Indeed, it would scarcely be overstating it to say that her mentality is that of a cockroach – and not an ordinary cockroach, but one which has been dropped on its head as a baby. She may have escaped death a dozen times. She may know perfectly well that the notorious Blackbird Gang is after her to secure the papers. The police may have warned her on no account to stir outside her house. But when a messenger calls at half-past two in the morning with an unsigned note saying “Come at once”, she just snatches at her hat and goes. The messenger is a one-eyed Chinaman with a pock-marked face and an evil grin, so she trusts him immediately and, having accompanied him to the closed car with steel shutters over the windows, bowls off in it to ruined cottage in the swamp. And when the hero, at great risk and inconvenience to himself, comes to rescue her, she will have nothing to do with him because she has been told by a mulatto with half a nose that it was he who murdered her brother Jim. This girl must go. We readers demand it. We know that the publishers want a female in the story so that they can put her on the jacket with her hands clasped and a wild look of agony in her eyes, but nevertheless we stick to it that she must go. Better a jacket with only a masked man pushing a paper-knife into a millionaire in his library than this continued poisoning of fiction with imbeciles like Myrtle or Gladys or Elaine or whatever her name may be. George Mikes: “How to Be an Alien” It is easy to be rude on the Continent. You just shout and call people names of a zoological character. On a slightly higher level you may invent a few stories against your opponents. In Budapest, for instance, when a rather unpleasant-looking actress joined a nudist club, her younger and prettier colleagues spread the story that she had been accepted only under the condition that she should wear a fig-leaf on her face. Or in the same city there was a painter of limited abilities who was a most successful card-player. A colleague of his remarked once: “What a spendthrift! All the money he makes on gambling at night, he spends on his painting during the day!” In England rudeness has quite a different technique. If somebody tells you an obviously untrue story, on the Continent you would remark “You are a liar, Sir, and a rather dirty one at that!” In England you just say “Oh, is that so?” Or “That’s rather an unusual story, isn’t it?” When some years ago, knowing ten words of English and using them all wrong, I applied for a translator’s job, my would-be employer (or would-not-be employer) softly remarked: “I am afraid your English is somewhat unorthodox.” This translated into any continental language would mean: EMPLOYER (to the commissionaire): “Jean, kick this gentleman down the steps!” In the last century, when a wicked and unworthy subject annoyed the Sultan of Turkey or the Czar of Russia, he had his head cut off without much ceremony; but when the same happened in England, the monarch declared: “We are not amused”; and the whole British nation even now, a century later, is immensely proud of how rude their Queen was. Terribly rude expressions (if pronounced grimly) are: “I am afraid that…”, “unless…”, “nevertheless…”, “How queer…” and “I am sorry, but…” It is true that quite often you can hear remarks like: “You’d better see that you get out of here!” Or “Shut your big mouth!” Or “Dirty pig!” etc. These remarks are very un-English and are the results of foreign influence. Maria Bonsaint: “The Seashells” The clinking of the clay bells in the garden. The lace curtains catching sunspeckles into their white webs. The faraway sound of the ocean’s timid breath. The morning, bright and crispy. The birds chattering. The photos hanging on the pastel-coloured walls of the bedroom. The heavy jewelry box standing on the chair by the door to the bathroom. The dark wooden frames on the nightstand. The lilacs in a simple glass vase standing on the bureau. The slight hint of his scent still lingering. Still lingering. Their bedroom. Her bedroom. Coffee – black, two spoons of sugar. Unhealthy, yes, but who cares? It’s too good. And just once a day. It won’t hurt. Not now. The shower. The hair-dryer. The hand lotion. The face cream. The high antique wardrobe. The stockings. The blouse, the one he bought her two years ago. The soft brown skirt, his favorite, with darker flowers embroidered along the hem. The hairpins! The pearl necklace he gave her for her sixtieth birthday. The brown shoes. Don’t forget the needle set! The pillows. The blanket. How many days?! Breakfast? Later. The perfume. No, the other one. There! Silence. Still silence of an empty house. No TV working. No jazz playing. No laughing. No coughing. Silence. And the lone wail of the clay bells. And the leaves. Just leaves. The emptiness. No one behind. And the oppressive silence of a dead house. The corridor. The glass door to the shop. The box with the seashells. He once brought her a beautiful seashell from Spain. No breath. The stinging silence outside. It’s still early. The bakery across the street is just starting to spread the thick aroma of the fresh-baked bread. Silence. Another morning. The threads. The key. Turn on the lights. Put the key on the counter. The seashells – also. And the threads. Stride across the room. Unlock the door. Go out. The flowers. The water. Check for dry leaves. The stillness. The street is empty. Silence. Ocean down below. Yellow sand. Blue waves. The sky, high and tranquil. Pull up the curtains. Careful! The wind, as soft as a feather. No cars yet. The hill. Morning papers lying on the asphalt. Pick them up. Check the showcase. Go back. Shut the door. Pull the seashell threads down. Turn over the sign. We’re open. Егор Пухов: “Встреча на Патриарших” Теплым весенним вечером, когда полная луна уже готова выкатиться на городские крыши, я расположился на скамейке, лицом к пруду, спиной к Бронной. В большом городе трудно оказаться одному: и на этот раз я не нашел одиночества. Элегантный господин в сером, сразу видно – лондонском, костюме, с тростью, в рукояти которой угадывалось серебро, присел рядом, изящно приподняв шляпу, на которой не было вовсе никакого пера. Но все-таки – один глаз черный, другой зеленый. Многозначительно помолчав несколько секунд, мой визави тихо произнес низким звучным голосом: – Простите за навязчивость, могу я задать несколько вопросов? Я в некотором смысле иностранец… – Конечно, конечно, – ответил отчего-то поспешно я, ощущая в сердце тянущую, какую-то сосущую тоску с легкой примесью страха. Я знал его и раньше, в чем боялся себе признаться. – Извольте. – Я давно не бывал в вашем городе, – начал задумчиво иностранец, – многое изменилось, я не узнаю улиц, домов, хотя люди – те же, в общем-то, неплохие люди… Он замолчал, будто предполагал, что я знаю продолжение фразы. И я действительно знал ее продолжение, и мне стало совсем худо. – Верите ли вы в Бога? – немедленно спросил странный господин, пытливо глядя мне прямо в глаза. – Конечно, – сразу, ни секунды не медля, ответил я, и это было правдой. – Прекрасно, прекрасно. Изрядный прогресс. Стало быть, вы не сомневаетесь в Его существовании?.. – скорее утверждая, чем спрашивая, сказал он. – Да, – наклонил я голову. – Тогда мы понимаем друг друга, – улыбнулся мой собеседник и, откинувшись на спинку скамьи, глубоко вдохнул свежий весенний московский воздух. Татьяна Толстая: “Милая Шура” В первый раз Александра Эрнестовна прошла мимо меня ранним утром, вся залитая розовым московским солнцем. Чулки спущены, ноги – подворотней, черный костюмчик засален и протерт. Зато шляпа!...Четыре времени года – бульденежи (калина), ландыши, черешня, барбарис – свились на светлом соломенном блюде, пришпиленном к остаткам волос вот такущей булавкой! Черешни немного оторвались и деревянно постукивают. Ей девяносто лет, подумала я. Но на шесть лет ошиблась. Солнечный воздух сбегает по лучу с крыши прохладного старинного дома и снова бежит вверх, туда, куда редко смотрим – где повис чугунный балкон на нежилой высоте, где крыша, какая-то нежная решеточка, воздвигнутая прямо в утреннем небе башенка, шпиль, голуби, ангелы, – нет, я плохо вижу. Блаженно улыбаясь, с затуманенными от счастья глазами движется Александра Эрнестовна по солнечной стороне, широким циркулем переставляя свои дореволюционные ноги. Сливки, булочка и морковка в сетке оттягивают руку, трутся о черный, тяжелый подол. Ветер пешком пришел с юга, веет морем и розами, обещает дорогу по легким лестницам в райские голубые страны. Александра Эрнестовна улыбается утру, улыбается мне. Черное одеяние, светлая шляпа, побрякивающая мертвыми фруктами, скрываются за углом. Потом она попалась мне на раскаленном бульваре – размякшая, умиляющаяся потному, одинокому, застрявшему в пропеченном городе ребенку – своих-то детей у нее никогда не было. Страшное бельишко свисает из-под черной юбки. Чужой ребенок доверчиво вывалил песочные сокровища на колени Александре Эрнестовне. Не пачкай тете одежду. Ничего … Пусть. А. Грин: “Алые Паруса” Тем временем море, обведенное по горизонту золотой нитью, еще спало; лишь под обрывом вздымалась и опадала вода. Стальной у берега цвет спящего океана переходил в синий и черный. За золотой нитью небо, вспыхивая, сияло огромным веером света, белые облака тронулись слабым румянцем. На черной дали легла уже трепетная снежная белизна, пена блестела, и багровый разрыв, вспыхнув среди золотой нити, бросил к ногам Ассоль алую рябь. Из заросли поднялся корабль; он всплыл и остановился по самой середине зари. Из этой дали он был виден ясно, как облака. Разбрасывая веселье, он плыл как вино, роза, кровь, уста, алый бархат и пунцовый огонь. Корабль шел прямо к Ассоль. Крылья пены трепетали под мощным напором его киля; встав, девушка прижала руки к груди, но чудная игра света перешла в зыбь: взошло солнце, и яркая полнота утра сдернуло покровы со всего, что еще нежилось, потягиваясь, на сонной земле. Девушка вздохнула и осмотрелась. Музыка смолкла, но Ассоль была еще во власти ее звонкого хора. Это впечатление постепенно ослабевало, затем стало воспоминанием и, наконец, просто усталостью. Она легла в траву, зевнула и, блаженно закрыв глаза, уснула крепким сном без заботы и сновидений. Ее разбудила муха, бродившая по голой ступне. Беспокойно повертев ножкой, Ассоль проснулась. Сидя, закалывала она растрепанные волосы, поэтому кольцо Грэя напомнило о себе, но, считая его не более как стебельком, застрявшим меж пальцев, она распрямила их. Так как помеха не исчезла, она нетерпеливо поднесла руку к глазам и выпрямилась, мгновенно вскочив с силой брызнувшего фонтана. А. Куприн: “Гранатовый браслет” – Вот сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно и радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я перед тобою – одна молитва: “Да святится имя Твое”. Да, я предвижу страдание, кровь и смерть. И думаю, что трудно расстаться телу с душой, но, Прекрасная, хвала тебе, страстная хвала и тихая любовь. “Да святится имя Твое”. Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью овеяны мои последние воспоминания. Но я не причиню тебе горя. Я ухожу один, молча, так угодно было богу и судьбе. “Да святится имя Твое”. В предсмертный печальный час я молюсь только тебе. Жизнь могла бы быть прекрасной и для меня. Не ропщи, бедное сердце, не ропщи. В душе я призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе: “Да святится имя Твое”. Ты, ты и люди, которые окружали тебя, вы все не знаете, как ты была прекрасна. Бьют часы. Время. И, умирая, я в скорбный час расставания с жизнью все-таки пою – слава Тебе. Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю – слава Тебе!.. Княгиня Вера обняла ствол акации, прижалась к нему и плакала. Дерево мягко сотрясалось. Налетел легкий ветер и, точно сочувствуя ей, зашелестел листьями. Острее запахли звезды табака… И в это время удивительная музыка, будто бы подчиняясь ее горю, продолжала: “Успокойся, дорогая, успокойся, успокойся. Ты обо мне помнишь? Помнишь? Ты ведь моя единая и последняя любовь. Успокойся, я с тобой. Подумай обо мне, и я буду с тобой, потому что мы с тобой любили друг друга только одно мгновение, но навеки. Вот я чувствую твои слезы. Успокойся. Мне спать так сладко, сладко, сладко”. М. Зощенко: “Деньги” Мы живем в удивительное время, когда к деньгам изменилось отношение. Мы живем в том государстве, где люди получают деньги за свой труд, а не за что-либо другое. И потому деньги получили другой смысл и другое, более благородное назначение – на них уже не купишь честь и славу. Этот могущественный предмет до сей славной поры с легкостью покупал все, что вам было угодно. Он покупал сердечную дружбу и уважение, безумную страсть и нежную преданность, неслыханный почет, независимость и славу и все, что имелось наилучшего в этом мире. Но он не только покупал, он еще, так сказать, имел совершенно сказочные свойства превращений. Например, обладательница этого предмета, какая-нибудь там крикливая подслеповатая бабенка без трех передних зубов, превращалась в прелестную нимфу. И вокруг нее, как больные, находились лучшие мужчины, добиваясь ее тусклого взгляда и благосклонности. Полоумный дурак, тупица или полный идиот, еле ворочающий своим косноязычным языком, становился остроумным малым. Пройдоха, жулик, грязная душонка которого при других обстоятельствах вызывала бы омерзение, делался почетным лицом, которому была охота пожать руку. И безногий калека с рваным ухом и развороченной мордой нередко превращался в довольно симпатичного юношу с ангельской физиономией. Вот в кого превращались обладатели этого предмета. И вот, увы, этому магическому предмету нанесены у нас тяжкие раны. И что из этого будет и получится, лично нам пока в полной мере и до конца неизвестно. Однако мы думаем, что ничего плохого, кроме хорошего не произойдет. А. Ипполитов: “Рождение града” Все, кто видел город во время и сразу после войны, утверждают, что именно тогда, покинутый и опустошенный, он был наиболее красив и величественен, красив так, как никогда уже не будет. Печальный факт для судьбы города – быть прекрасным в смертельный час, когда его жители обречены. Это красота высокомерия и эгоизма, так как город обязан быть предназначен для жизни, а не для смерти. Но Петербург – город особый, и особое у него население, никогда его не покидавшее: ангелы, боги, герои, гордо и беззащитно обнаженные, мерзнущие под дождями, ветрами и снегами, но стойко держащие оборону против всех невзгод, что сопровождают их нелегкое существование. Глаза их пусты, а тела идеальны, и их невозмутимое спокойствие и есть образец истинно петербургского поведения. Петербург – город, пестующий свое одиночество. На целый год Петербург застыл перед тем, что многие хотят назвать его возрождением. Но пока, в преддверии этого обещанного грядущего рая, город застыл в величии странной анонимности, со зданиями, затянутыми в строительные леса, как в маскарадные домино, неузнаваемый, пугающий, призрачный, как бал привидений в покинутом дворце. Упакованный не каким-то земным художником, но небесным демиургом, Петербург сделался неожиданно и экстравагантно красив, не потеряв своего величия. Город стал похож на огромный кокон, из которого вылупится невесть что, – то ли бабочка, то ли чудовищный тарантул. Петербург превратился в фантом, в наваждение, в город, в котором не властно время, не современный и не древний, не старый и не новый, в такой, в какой он и есть на самом деле, – в город, в котором естественно жить только тому населению, для которого он и задуман, – его скульптуре. “Охотник и его жена” (русская народная сказка) Жил-был охотник, и было у него две собаки. Раз как-то бродил он с ними по лугам, по лесам, долго бродил – ничего не видал, а как стало дело к вечеру, набрел на такое диво: горит пень, а в огне змея сидит. И говорит ему змея: “Изыми меня из огня, я тебя счастливым сделаю: будешь знать все, что на свете есть, и как зверь говорит, и что птица поет!” Отвечает ей охотник: “Рад бы тебе помочь, да не знаю как!” “Вложи только в огонь конец палки, я по ней и вылезу”. Охотник так и сделал. Выползла змея: “Спасибо тебе. Будешь разуметь теперь, что всякая тварь говорит; только никому про то не сказывай, а если скажешь – смертью помрешь”. Долго ходил охотник, и настигла его ночь темная. Развел костер и слышит, что завели собаки меж собой разговор и называют друг друга братом. “Ну, брат, – говорит одна, – ночуй ты с хозяином, а я домой побегу, дом караулить. Не ровен час: воры пожалуют!” “Ступай, брат, с богом!” – отвечает другая. Поутру воротилась из дому собака и говорит той, что в лесу ночевала: “Здравствуй, брат!” – “Здорово!” – “Хорошо ли ночь прошла?” – “Ничего, слава богу! А тебе как дома поспалось?” – “Ох, плохо. Прибежал я домой, а хозяйка говорит: ‘Вот черт принес без хозяина!’ – и бросила мне горелую корку хлеба. Я есть не стал, тут она схватила кочергу и давай меня потчевать. А ночью приходили воры, так я на них накинулся – куда им было думать о чужом добре, самим бы уйти подобру-поздорову! Всю ночь и провозился”. Слышит охотник и думает: “Погоди, жена. Приду домой – уж я тебе покажу!” Пришел домой и говорит жене: “Не приходила ли вчера собака?” – “Приходила!” – “Что ж, накормила ты ее?” – “Накормила, родимый! Дала ей молока и хлеба покрошила!” – “Врешь, старая ведьма! Ты дала ей горелую корку да еще кочергой прибила!” Повинилась жена и пристала к мужу, скажи да скажи, как про все узнал. “Не могу, не велено сказывать!” – “Скажу, так смертью помру!” – “Ничего, только скажи, голубчик!” Louis Stevenson: “My Heart, When First the Blackbird Sings” My heart, when first the blackbird sings, My heart drinks in the song: Cool pleasure fills my bosom through And spreads each nerve along. My bosom eddies quietly, My heart is stirred and cool As when a wind-moved briar sweeps A stone into a pool. But unto thee, when thee I meet, My pulses thicken fast, As when the maddened lake grows black And ruffles in the blast. James Joyce: From “Chamber Music” The twilight turns from amethyst To deep and deeper blue, The lamp fills with a pale green glow The trees of the avenue. The old piano plays an air, Sedate and slow and gay; She bends upon the yellow keys Her head inclines this way. Shy thoughts and grave wide eyes and hands That wander as they list, - The twilight turns to darker blue With lights of amethyst. Elizabeth Jennings: “Absence” I visited the place where we last met. Nothing was changed, the gardens were well-tended, The fountains sprayed their usual steady jet; There was no sign that anything had ended And nothing to instruct me to forget. The thoughtless birds that shook out of the trees, Singing an ecstasy I could not share, Played cunning in my thoughts. Surely in these Pleasures there could not be a pain to bear Or any discord shake the level breeze. It was because the place was just the same That made your absence seem a savage force, For under all the gentleness there came An earthquake tremor: fountain, birds and grass Were shaken by my thinking of your name. Sara Teasdale: “I Have Loved Hours at Sea” I have loved hours at sea, gray cities, The fragile secret of a flower, Music, the making of a poem That gave me heaven for an hour; First stars above a snowy hill, Voices of people kindly and wise, And the great look of love, long hidden, Found at last in meeting eyes. Thomas Hood: “To a False Friend” Our hands have met, but not our hearts; Our hands will never meet again. Friends, if we have ever been, Friends we cannot now remain. I only know I loved you once, I only know I loved in vain; Our hands have met, but not our hearts, - Our hands will never meet again ... Alan Maley: “Good-bye” “Don’t lie,” she said. “I try,” he said. “My eye!” she said. “Don’t cry,” he said. “I’ll die,” she said. “Oh, my!” he said. “Good-bye!” she said. E.B. White: “Commuter” Commuter – one who spends his life In riding to and from his wife; A man who shaves and takes a train And then rides back to shave again. Clinton Scollard: “The Snowdrop” You ask me why Spring’s fair first-born flower is white: Peering from out the warm earth long ago, It saw above its head great drifts of snow, And blanched with fright. Christina Rossetti: “Hurt No Living Thing” Hurt no living thing: Ladybird nor butterfly Nor moth with dusty wing Nor cricket chirping cheerily, Nor grasshopper so light of leap Nor dancing gnat nor beetle fat Nor harmless worms that creep. James Stephens: “The Wind” The wind stood up and gave a shout. He whistled on his fingers and Kicked the withered leaves about And thumped the branches with his hand And said he’d kill and kill and kill And so he will and so he will. Thomas Hardy: “When I Set Out For Lyonnesse” When I set out for Lyonnesse, A hundred miles away, The rime was on the spray, And starlight lit my lonesomeness When I set out for Lyonnesse A hundred miles away. What would bechance at Lyonnesse While I should sojourn there No prophet durst declare, Nor did the wisest wizard guess What would bechance at Lyonnesse While I should sojourn there. When I came back from Lyonnesse With magic in my eyes, All marked with mute surmise, My radiance rare and fathomless, When I came back from Lyonnesse With magic in my eyes! |
Похожие:
 | Учебно-методический комплекс по направлению подготовки специалиста:... Межкультурная коммуникация и религия: Учебно-методический комплекс/Авт сост. Ереметова К. Ю. Спб.: Ивэсэп, 2011. – 46 с | | Учебно-методический комплекс дисциплины древние языки и культуры... Умкд примерными образцами заданий на экзамен в связи с разработкой нового стандарта умкд кгпу им. В. П. Астафьева |
 | Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах... Направление подготовки: 031200 «Лингвистика и межкультурная коммуникация»; специальность: 031202 «Перевод и переводоведение» | | Рабочая программа дисциплины сд. 01 Теория перевода для специальности «Лингвистика и межкультурная коммуникация», специальности 031202. 65 «Перевод и переводоведение», введённому в действие с 14. 03.... |
| Учебно-методический комплекс дисциплины специальность 031202. 65 «Перевод и переводоведение» Учебно-методический комплекс дисциплины (умкд) «Лингвострановедение и страноведение» для студентов очной формы обучения по специальности... | | Учебно-методический комплекс дисциплины специальность 031202. 65 «Перевод и переводоведение» Учебно-методический комплекс дисциплины (умкд) «Зарубежная литература и литература страны изучаемого языка» для студентов очно-заочной... |
| Рабочая программа дисциплины опд. Ф. 02. 5 «Стилистика» «Лингвистика и межкультурная коммуникация» специальностей 031201. 65 «Теория и методика преподавания иностранных языков и культур»,... | | Рабочая программа дисциплины опд. Ф. 02. 4 «Теоретическая грамматика» «Лингвистика и межкультурная коммуникация» специальностей 031201. 65 «Теория и методика преподавания иностранных языков и культур»,... |
| Рабочая программа дисциплины опд. Ф. 02. 1 «История языка и введение в спецфилологию» «Лингвистика и межкультурная коммуникация» специальностей 031201. 65 «Теория и методика преподавания иностранных языков и культур»,... | | Учебно-методический комплекс дисциплины специальность: 031202. 65 «Перевод и переводоведение» Специальность: 031202. 65 – «Перевод и переводоведение», специализация: письменный и устный перевод |
| Методические рекомендации к программе «Цветовушка» Государственным образовательным стандартом высшего профессионального образования и примерной программой дисциплины по направлению... | | Урок изо в 5 классе Тема: «Цвет. Основы цветоведения» Государственным образовательным стандартом высшего профессионального образования и примерной программой дисциплины по направлению... |
| Получение люминесцентных красок, нанесение их на различные поверхности. Задачи работы Государственным образовательным стандартом высшего профессионального образования и примерной программой дисциплины по направлению... | | Цвет в искусстве. Разработка занятия по изо по программе «Смотрю на мир глазами художника» Государственным образовательным стандартом высшего профессионального образования и примерной программой дисциплины по направлению... |
| Рабочая учебная программа курса гсэ. Р. 01. «История и культура стран изучаемого языка» Направление подготовки дипломированных специалистов 620100 – "Лингвистика и межкультурная коммуникация" | | Рабочая программа дисциплины дс. 02 «Современные методы преподавания... Государственным образовательным стандартом высшего профессионального образования и примерной программой дисциплины по направлению... |
