Идея культуры:
от трансцендентного к имманентному. (О философии в СССР после Октября?)
© С. С. Неретина
После Октября 1917 г. идеи культуры взаимодействовали друг с другом несмотря на идеологические разногласия и противостояния носителей этих идей и даже вопреки партийному давлению со стороны установившейся советской власти, которая способствовала уничтожению философии и замене ее античеловечной идеологией, результатом которой стали косноязычие и идейное ликвидаторство, выступившие симулякрами философии. Если в 20-е годы такой идеей была идея «среднего человека», повлекшая за собой исследование идеи ментальности, то после первой мировой войны при возникновении общего недоверия к философии стало уделяться внимание идеям персонализации и углубленному чтению первоисточников. Если в предвоенные годы идея Пролеткульта сменилась идеей так называемого социалистического гуманизма, то в послевоенные годы во время оттепелей изнутри марксизма, фактически подавляя его, возникли разнообразные идеи философии и теории культуры и методологии.
Ключевые слова: средний человек, ментальность, диалог, методология, большевизм как моральная проблема, культура, социалистический гуманизм, репрессии.
Тенденциозный «разгон»
Что стоит за словами (позади слов) «философия в СССР»? Совершено очевидно: желание сказать, что никакой собственно советской философии не было. Понятен пафос тех (мой в том числе), кто понимает под словом «советский» «тоталитарный», «гулаговский», «расстрельный», «подлый» и прочие подобные характеристики, кто видит в Ленине палача всякой «добротной» философии, читай – немарксистской, но если и марксистской, то на ленинский лад. И в этом – правда, притом не сермяжная. Если бы не много возникающих «но».
До 1922 г., то есть до отплытия печально известного «философского парохода», гулял, если использовать старые штампы, «свежий ветер революции», чаемой не только высокопрофессиональными рабочими, но интеллигенцией. Идеологическая хватка была, но объятья еще не были столь широко распахнуты1 (появление большого числа литературных групп, теософских и философских кружков и обществ тому порукой), хотя попытка навязать одно-единственное правильное мировоззрение у революционной верхушки была изначальной, эта идеология вырабатывала свои «идеологемы» («вся власть Советам», «заводы рабочим, земля крестьянам», «учение Маркса всесильно, потому что оно верно», затем «народ и партия едины», «верной дорогой идете, товарищи»). Эти настойчивые идеологемы, превращаемые в слоганы, образовывали в шестидесятые годы комичные жестовые выражения. На борту впереди идущего грузовика могло быть начертано: «обгоним Америку по мясу, маслу и молоку», а на борту следом идущего: «не уверен – не обгоняй». Выражение Ленина «редиска», употребленное в адрес Плеханова, который снаружи-де красный, а внутри белый, было истолковано писательницей В.Токаревой в фильме «джентльмены удачи» как «нехороший человек» и стало излюбленным эвфемизмом интеллигенции 70-х. По сути, перед нами воплощение реалистической тенденции, выработанной средневековьем: общее до вещи, общее, идея были приняты как некая законодательная акция до того, как была создана сама вещь – социализм (коммунизм). Более того, оно (общее) не проходило никакой верифицирующей проверки. Там, где идея оскальзывалась, уничтожали людей, а не изменяли идею. Вера и разум не сотрудничали. Вере был отдан приоритет, но вере выхолощенной, мертвой и нежизнеспособной.
В 70-е годы и позже интеллектуальное состояние выросших в таких условиях людей оценивали как «двоемыслие» (дома одно, а на работе другое). Это и так и не так, ибо таким оно могло быть у тех, кто прекрасно осознавал реальное положение дел, но делал ставку на выживание, огромное большинство поступало в соответствии с идеологемами, выключив аппарат понимания, включив только рассудочную деятельность, необходимую для конкретной дисциплины или конкретного исполнения рабочего задания. Я хорошо помню случай, произошедший на поминках одной старой женщины, оглохшей во время войны и тихо и безропотно работавшей гардеробщицей. Человек, предложивший ее помянуть, не выполнял в этот момент партийного задания. Сидя среди горевавших родственников и сам будучи ее племянником, он сказал: «Помянем тетю Маню, верного строителя коммунизма».
Однако чтобы воспитать саму возможность появления такого сознания, требовалось время, которое, кстати сказать, оказалось не столь уж великим, ибо государственность, в свою очередь требовавшая полной причастности (неотстраненности от) власти, издревле воспитывалась в России, которую не могли искоренить ни либерализм некоторых мыслителей, ни даже желание царствующих особ даровать свободы. Словно в ответ мгновенно происходили события, сводившие на нет всю эту либерализующую деятельность (террористические акты, бунты, революции). Поскольку гражданского общества не было, или было недостаточно, не было и широко развитого обсуждения многих назревших проблем.
Много написано о возможностях, которые нес в себе ХIХ-й и начало ХХ в. для формирования той идеологии, которая сложилась за 70 лет советской власти и в которой не всегда и не во всем повинен марксизм. Первой работой Маркса, получившей известность в России второй половины 40-х годов Х1Х в., была работа «К критике гегелевской философии права». Профессор Киевского университета Н. И.Зибер (1844 – 1888) пропагандировал его экономическое учение, он же первым откликнулся на труд Ф. Энгельса «Анти-Дюринг». Первым русским марксистом можно назвать Г. В. Плеханова. Более того, чтение Маркса обусловило во многом то, почему в России в будущем стали много заниматься философией Г. В. Ф. Гегеля и И. Канта вопреки требованиям ортодоксального, прежде всего ленинского, марксизма. П.Струве призывал вернуться «назад к Лассалю, к его идеализму, ведущему от Гегеля к Фихте», а Э. Бернштейн, выступивший с критикой марксизма, который, по словам П.Юшкевича, «имел тенденцию стать цельным мировоззрением», выдвинул тезис «назад к Канту», подхваченный так называемыми «легальными марксистами», тем же П. Струве, С. Булгаковым (будущим о. Булгаковым), М. Туган-Барановским и др., которые отстаивали концепцию социализма как социальной утопии, основанной на кантовском «категорическом императиве»2. Более того, марксизм связывали с христианской доктриной вследствие его эсхатологической установке и на установление коммунизма, в котором можно было усмотреть достижения атеистического земного рая, что, кстати, обеспечило ему симпатию населения. Эти сниженная сакральная установка, трансляция духовных категорий в категории материальные, опора на будущее время, когда «здесь будет город-сад», оказались мощным рычагом воздействия на нищее сознание. Я сама писала о метаморфозах российского исторического сознания в своей книге «Тропы и концепты» (М., 1999) и в коллективном труде «Наука и власть» (М., 1990).
Сейчас я хотела бы обратить внимание еще на одну тенденцию, с этим связанную, в значительной мере препятствующую образованию гражданского общества (для этого, впрочем, немалую роль здесь играют «необъятные просторы нашей родины» – как говорил П. А. Вяземский: у нас от мысли до мысли тысяча верст, и сейчас это не отменяет ни радио, ни телевидение, ни прочие СМИ, ибо одно дело сказать, другое – сделать). Стало тривиальностью говорить, что Россия – поле действования культуры, а не цивилизации, ее (культуры) непременной почвы. Но опора на культуру в том ее виде, как она расцвела в России, требовала не столько опоры на традицию, сколько на самого себя. Задавленная крепостничеством, государственностью, властным произволом, бесправием Россия (как и Германия) сделала ставку на идею культуры, принимая единственную форму зависимости – от языка, который всегда старше человека, преобразующего этот общий язык во внутреннюю речь, обращенную к самому себе и одновременно к сaмому, отдаленному от себя. Иногда считается, что именно такая двуполюсность я-не я и несет в себе силу освобождения от имперской государственности, религиозности и пр. Если человек не обособился в монаду (слова Маркса, критиковавшего идею гражданского общества), если объединился с другими людьми не принципу свободного выбора, то он якобы превращается вместе с ними в «исходную общинную, доиндивидуалистическую медузную магму». А если сосредоточился, то есть стал собственно индивидом, что значит – особый, неделимый, то здесь, возможно, завяжется узел будущей гражданственности3.
Я думаю, что дело и проще и сложнее, ибо и община – не нечто медузное (в работе о «Салическом законе», который действительно был общинным законом, я пыталась показать его прецедентность, опору на индивидуальность, зависимость принятия решений от позиции одного лица4), и мое свободное решение может принять гражданское общество, а может от него отказаться. Когда Цицерон, гражданин Рима, говорил, что человек может считать себя предопределенным, а может считать себя свободно поступающим, к каковым он относил и самого себя5, он, конечно, ставил в основание первично свободное решение, иначе человек не мог и именоваться разумным смертным животным, но при этом Цицерон справедливо полагал, что признание свободы за каждым предполагало нежелание каждым особой рефлексии, и отсутствие таковой не делало первых не гражданами Рима. Таковыми их делал закон. Свободный разговор свободно определившихся людей не означает даже возможностей взаимопонимания, но может лишь вести к пониманию, ибо между я и другим всегда пролегает ничто. Внутри себя я, конечно, встречаю другое я (для этого не нужны никакие границы), но это все же именно религиозная встреча, исходящая из смысла самой идеи религиозности – так Августин встречал внутри себя Христа, так же думали и многие религиозные философы и историки конца Х1Х – начала ХХ вв. (например, Н. А. Бердяев, Л. П. Карсавин).
И тем не менее опора на себя, основанная, как писал В. С. Библер6, на «речевом схематизме», находящемся «в собственности» одного человека, и вынуждавшая выбирать собственную судьбу, сыграла свою роль в распадении интеллигенции – в силу ориентации на ум, опору этого общественного слоя, привыкшего все мерить интеллектом, – на отдельно взятых интеллигентов, сыграла свою роль прежде всего в том, что произошел экзистенциальный отказ от накопленных в дореволюционный период воззрений, ослабивших человека, попавшего в революционное жерло и понимавшего, что революция пожирает своих детей. Возникшие в России почти сразу после Октября малые группы интеллигентов, в которые сколачивались люди, пытаясь осуществить свой выбор, не могли противостоять сплоченной партии большевиков, набиравшей силу и вес в связи с организацией и подчинением ей силовых структур. И речь не о вине интеллигенции, которую мы долго мусолили, она — довольно малочисленный слой и не могла взять на себя ответственность за свершавшееся. Речь идет о слабости всех прочих общественных сил, о силе нищеты (не только нищеты философии, но самой обыденной человеческой нищеты, не способной – именно в силу нищеты – критически оценивать идеологию, несущую хоть на миг удовлетворение насущных потребностей в крове, еде и одежде). Не стоит к тому же недооценивать воспитание православием, согласно которому можно достичь Бога сразу, одномоментно. Если посмотреть лексику российских философов культуры, даже нерелигиозных, то слова «прыжок», «разгон», «скачок» там не просто встречаются не единожды, но насущно необходимы.
Невельской кружок М. М. Бахтина – М. И. Кагана («Кантовский семинар», обсуждавший и неокантианские искания и искания русской религиозной философии), Петербургский кружок А. А. Мейера (1875–1939) «Воскресение», куда входили и разрозненные осколки «школы Гревса» (например, А. П. Анциферов, В. С. и А. Д. Люблинские, Г. П. Федотов, один из организаторов этого кружка), разогнанной в силу того, что большинство историков были кадетами, а с кадетской партией велась непримиримая борьба. А. А. Мейер еще в 1916 г. выступил с идеей общения как творчества, одним из первых в России поставив проблему диалога в культуре, сопряженную с необходимостью установления приоритета жизненного начала над интеллектуальными построениями. Он полагал, что в современной ему России, занятой «творчеством универсального государства» (мысль, созвучная и России начала ХХ1 в.), искажается понятие личности, имевшее, по его представлениям, «религиозный смысл»: «Там, где творится универсальное государство, идет на убыль проявление личности»7. Он полагал, что идея личности заключалась в сути христианства, хотя оно никогда не подчеркивало этого понятия. «Дехристианизированное» же «сознание, напротив, с особенной охотой останавливалось на понятии личности», вытравляя ее религиозный смысл, но окружая его, как мы теперь уже знаем, своего рода светским культом, труднее всего вытравливаемым, потому что он связан не с невиданным, а с конкретным – вот здесь и вот сейчас живущим – человеком. Долгое время не замечая революции, шествовавшей по стране, но зато замечая перемены, проходившие в военной России, он боялся не столько революционных потрясений, сколько религиозного опустошения. А. А. Блок записывал за ним: «Опустошение самого дела революции – вот опасность. Для того, чтобы быть сейчас с революцией, нужно быть немного марксистом», – состояние, близкое многим мыслящим людям того времени. «Величайшая положительная сторона марксизма – то, что он не останавливается на просто политическом перевороте, он предполагает продолжение. Величайшая отрицательная сторона – нечувствие свободы, материалистическое отрицание личности; а есть только свобода личности, иной свободы нет»8. В статье «Тактика и этика», написанной примерно в это же время, Д. Лукач ставит те же проблемы. Это были проблемы эпохи – свобода, необходимость государственного преобразования, требовавшая поступка, появление симулякров как status quo. «… я долго с Мейером говорила, – записала его современница 22 августа 1917 г. – Вот его позиция: никакой революции у нас не было. Не было борьбы. Старая власть саморазложилась, отпала, и народ оказался просто голым. Оттого и лозунги старые, вытащенные наспех из десятилетних ящиков9. Новые рождаются в процессе борьбы, а процесса не было. Революционное настроение, ища выхода, бросается на призраки контрреволюции, но это – призраки, и оно – беспредметно»10. Призраки, как оказалось, обладают большей сокрушительной силой, чем сама действительность, как, собственно, любое в духе средневекового реализма, навязывание общего (идеи) вещи: не случайно он читал доклады «Слово у средневековых реалистов», «Сила слова (Рождение действия из слова)». Хотя в 1918 г. А. А. Мейер приглашал внимательно отнестись «к голосу жизни и принять его требования», считая одним из грехов социализма «отвлеченно-государственные тенденции», хотя он работал на курсах П. Ф. Лесгафта, в Вольной философской ассоциации, в Институте Живого Слова, готовившем актеров, судебных ораторов и др. В 1928 г. он был арестован, приговорен к расстрелу, замененному заключением на Соловках, затем в Белбалтлаге, по зачетам освобожден в 1935 г. и умер в 1939-м от рака.
И это, разумеется, не единичный случай. Такая же борьба велась и с «евразийцами», «сменовеховцами», идеалистами и позитивистами. Почему эта борьба увенчалась успехом группировок, часто безосновательно, как написано в Новой философской энциклопедии (НФЭ) в статье «Философия в СССР и в постсоветской России», выступавших от имени марксизма? Николай Михайлович Бахтин (1894–1950), старший брат Михаила Михайловича Бахтина, близкий друг Витгенштейна, нелюбитель большевиков и Марселя Пруста, доктор филологии, преподававший в Бирмингеме, сказал, что в то время сосуществования «противоположных и независимых начал» «ни одна из этих идей (в данном случае – идей упомянутых школ. – С. Н.) не доросла до подлинной реальности, не стала движущей и повелевающей силой, но все они пребывают в состоянии какой-то абстрактной и волнующей возможности. Это лишь призраки, лишь хрупкие игрушки ленивого или бессильного духа»11. «Только идея, подлинно ставшая реальностью, – продолжает Н. М. Бахтин, – доросшая до осязательной конкретности, закалившаяся до целостного исповедания» способна была стать силой. «Мы узнали, как хрупки и бессильны наши призрачные богатства – мудрость книжников и совпросников – перед лицом самой косной, самой тупой, – но конкретной силы», разгоревшейся в «новый фанатизм»12. Так он называет, не называя, «марксизм», сделавший из нищеты знамя своей победы.
Поэтому здесь дело не в интеллигенции, на которую долго сваливали все беды, связанные с Октябрем, а в сложной российской социальной действительности, которая вырастила Октябрь из глубины. Интеллигенции, разделившейся партийно, удалось некоторым образом справиться с этой глубиной, не осадив ее, а в основе посадив и восприняв из ее недр самый стиль поведения, не решив ее истинной нужды. «Мочить в сортире» – это из лексикона глубины, так же как ответ «без понятия» на элементарный вопрос, вроде «где находится то-то». Это ведь тоже речь, на которую возлагает надежды культура, – речь глубинного слоя нищеты, которой дали права поэзии, то есть права властвовать над миром. Сейчас не случайно воссоздается миф о «старой» России (то ли крепостной, то ли брежневской) как месте, куда надо «вернуться» для «возрождения имперской мечты и имперского дела, официального православия», – эти слова В. С. Библер написал в начале 90-х годов ХХ в., но они актуальны в начале века ХХI-го. Уж лучше формальная логика с ее значками и символами, их труднее начертать на дверях разлюбившей девушки, чем сквернословие. «Теперь, – как пишет В. С. Библер, – и ГУЛАГ не страшен»13. И действительно – убить дешевле.
Тот марксизм, который стал называться марксизмом-ленинизмом (препарированным ленинизмом, потому что многие работы Ленина не опубликованы до сих пор на его родном русском языке, как, впрочем, и переводы Маркса), производил выборку среди «старых» философов, некоторое время позволяя им работать: до конца 20-х годов выходили в свет труды Г. Г. Шпета по герменевтике, труды Э. Л. Радлова по истории русской философии, Л. С. Выготского по философским вопросам психологии, во многом ставшие базисными для философов-диалогистов. Упомянутая статья в НФЭ на деле даст много имен философов, одно-два десятилетия работавших в годы существования советской власти, а потом либо уничтоженных (как Г. Г. Шпет, П. А. Флоренский), либо посаженных, вышедших на свободу и продолжавших работать (как А. Ф. Лосев), либо выполнявших свой профессиональный долг, но не высказывавших собственных идей, противоречащих принятым (В. Ф. Асмус), либо принявших всерьез эти идеи и все же остававшихся самостоятельными (М. К. Петров, В. С. Библер). Дело не в этом или не только в этом. В любом случае время изменилось к тому, чтобы не удовлетворяться простой констатацией факта губительности советской власти. Мы должны поставить вопрос иначе: действовали ли все эти «старые» и «новые» философы параллельно и независимо друг от друга или все же между ними осуществлялась некая внутренняя, не всегда осознаваемая связь, благодаря которой осуществлялось их взаимовлияние?
|
