Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 0.98 Mb.
|
| Вступление Николай Семенович Лесков не вел дневников и не оставил мемуаров. Не раз на склоне лет он говорил о том, что напишет «Воспоминания», но этот замысел остался невоплощенным. Прямых автобиографических высказываний у Лескова собственно всего два - «Автобиографическую заметку» и «Заметку о самом себе». Сохранился также рукописный отрывок «Об искусстве праздновать», посвященный его гимназическим годам. Это «официальные» автобиографические тексты, хотя даже они не во всем точны и отчасти поддерживают некоторые мифы, дорогие Лескову. В «Заметке о самом себе», например, Лесков пишет, что «осиротел на шестнадцатом году и остался совершенно беспомощным», между тем как отец его, Семен Дмитриевич, умер в июле 1848 года, когда юноше шел уже 18-й год. Но писателю важно была сделать себя сиротой в более раннем возрасте, для того, чтобы оправдать оставление гимназии и переход на службу, а это состоялось как раз когда ему шел шестнадцатый год, осенью 1846 года. Соединив смерть отца с собственным поступлением в Орловскую палату уголовного суда, Лесков подчеркивал, что бросил учиться и отправился служить, потому что оказался «совершенно беспомощным», мифическая смерть отца сделала этот шаг вынужденным. На самом же деле Семен Дмитриевич был здесь не при чем, в 1846 году он был жив и здоров, более того, сына приняли на должность писаря в уголовный суд именно по отцовской протекции. Причины столь резкого прощания Лескова с систематическим образованием состояли совершенно в другом, речь об этом еще пойдет ниже. Точно также неточен Лесков и в описании обстоятельств отставки отца. Этот пример я привожу лишь для того, чтобы показать: даже в автобиографических текстах Лесков занимается сознательных мифотворчеством, хотя конечно, и в них содержится много бесценных фактов, о которых неоткуда нам было бы иначе узнать. И все же эти заметки занимают буквально несколько страниц и предоставляют слишком скудный материал для жизнеописания. Однако помимо традиционных источников – писем, архивных документов, воспоминаний современников – у биографа Лескова есть и другой богатейший источник: его собственные произведения. Автобиографические сведения рассыпаны в прозе Лескова с необыкновенной щедростью, и в случае Лескова строгость общепринятого запрета на буквальное прочтение тех или иных эпизодов ослабляется: Лесков рассказывал действительные случаи из собственной жизни. Он не просто растворяет реальные факты в ткани повествования, где эти факты деформируются под влиянием художественного мира. Напротив, художественная среда законсервировала их, сохранила. Отношения Лескова-писателя с реальностью были достаточно уникальны для русской литературы того времени: в своей художественной прозе он постоянно писал о себе, о том, что видел, слышал, лишь слегка оперяя эти документальные сведения вымыслом. Иногда мы можем этот вымысел отслоить от правды, иногда нет. Учитывая, что и в документальных сведениях он присочиняет, можно счесть, что его проза источник не менее достоверный, чем автобиографические заметки. А потому мы будем использовать их так же активно, как сам писатель, не забывая, разумеется, о том, что занимаемся всего лишь реконструкцией. Глава 1 МАЛЬЧИК Происхождение Дед, прадед, прапрадед и даже прапрапрадед Лескова служили священниками в Лесках. От названия этого небогатого села Орловской губернииi, которое стояло в 80 верстах от Орла на берегу речки Колхва, и произошла родовая фамилия Лесковых. Отец писателя, Семен Дмитриевич, родился в 1789 году, хотя эта дата считается и не бесспорнойii. Вовсе не коллежским асессором, а сельским батюшкой небогатых Лесков предстояло стать и ему. Но окончив курс наук в Севской семинарииiii и вернувшись домой, вчерашний семинарист сейчас же заявил отцу, протоиерею Дмитрию, что попом становиться не намерен. Отказ сына идти по линии предков, означал не просто юношеский бунт, который можно было бы не брать в расчет (перебесится, женится, остепенится), отказ сына означал, что основную семейную ценность, сельский приход, бережно передававшийся из рода в род, оставить будет не на кого. В дореформенной России после смерти духовного лица вся его собственность, земля, дом, переходила его преемнику по должности. И потому «родовое гнездо» стремились закрепить за собой во что бы то ни стало. Чтобы передать собственность и место законному наследнику, родному сыну, выпускнику семинарии. С Семеном Дмитриевичем отец Дмитрий связывал лучшие свои надежды. Был у Лесковых и второй сын, он тоже учился в Севской семинарии, но к тому времени давно лежал в могиле – его убили в семинарской потасовке, нравы в бурсе были вполне первобытными. В конце концов выход был найден: приход в Лесках достался зятю отца Дмитрия – мужу родной сестры Семена, Пелагеи Дмитриевны: дочь священника также имела право наследовать имущество отца, и его место, которое переходило ее мужу, если он становился священником. Но сын есть сын, передача наследства зятю случилась точно поневоле, вынужденно, к тому же: Пелагея Дмитриевна рано овдовела, была бездетна, «левитский род Лесковых в селе Лесках пресекся». Так что гневаясь и сокрушаясь, как в воду глядел отец Дмитрий. Семейные предания Лесковых утверждают, что отказ Семена Дмитриевича идти в духовное звание едва не свел отца в могилуiv. Впрочем, прежде, чем совершенно предаться скорби, батюшка прогнал непутевого отпрыска из отчего дома прочь, причем немедленно, в день его приезда, не оставив даже на ночь и «буквально безо всего»v. Без денег и без куска хлеба за пазухой, может быть, в надежде, что тот одумается, не справится и вернется, а может быть, под действием одного лишь гнева. Мать успела подать сыну 40 копеек меди, «через задние ворота». Это кстати, едва ли не единственное известное нам упоминание о бабке Лескова по отцовской линии – ничего кроме того, что она вынуждена была повиноваться мужу и всего-то и успела, что тайно передать сыну копейки на будущую жизнь, мы о ней не знаем. Проводить же аналогии и считать, что как в Савелии Туберзове отчасти запечатлен образ реального отца Дмитрия, так и за супругой Савелий, «матерью протопопицей» кроткой и чистой Натальей Николаевной, стоит образ матушки отца Дмитрия, нет достаточных оснований. История не сохранила даже имени бабки Лескова по отцовской линии, и разве что ее незаметность и безымянность позволяет предположить, что очевидно и жизнь матушки сурового протопопа из села Лески была прожита также бессловесно, в тени мужа, для «протопопицы» это вообще являлось самым обыкновенным уделомvi. После разрыва с отцом Семен Дмитриевич уже не вернулся в родные Лески. Никогда не был там и Николай Семенович. Он составил себе представление о деде по рассказам тетки Пелагеи Дмитриевны и, по собственному признанию, вывел его в лице протоиерея Савелия Туберозова в романе «Соборяне», хотя и заметил, что дед «на самом деле был гораздо проще Савелия, но напоминал его по характеру». Среди главных черт характера Савелия – прямодушие, честность, бескорыстие, ненависть к мертвой форме в угоду духу живому и, конечно, горячность. Савелий не холоден, не тепел, но горяч. Был ли дед писателя таким же? Весьма вероятно. По крайней мере отчасти, в «Автобиографической заметке» Лесков пишет, что «во всех воспоминаниях тетки об ее детстве и детстве моего отца главным образом всегда упоминалось о бедности и честности деда моего, священника Димитрия Лескова». Его непокорный сын, Семен Дмитриевич, на службе также прославился честностью, бескорыстием и прямотой. Не исключено, что то были фамильные черты. Прямота, не ведающая о компромиссах, впоследствии и погубила Семена Дмитриевича. Это случилось много позже, но и в юности характер его был ясен. Представим себе: молодой выпускник возвращается, наконец, в родное село. Возвращается из бедного, голодного, грубого бурсацкого быта – в отчий дом, где его так ждали, любят и ничего для него (надежда! сын!) не жалеют. Но вместо того, чтобы слукавить и помолчать недолго, ради того хотя бы чтобы отогреться в покое, любви, сытости, он сразу же, очевидно в первые же минуты по приезде рубит с плеча, выдает отцу горькую правду. Попом становиться не намерен. С 40 копейками в кармане Семен Дмитриевич отправился в Орел. И не пропал. Выручила семинарская наука, а в семинарии учили не только премудростям богослужения, древним языкам, истории, но и умению упорно работать. Юноша стал частным учителем. Сначала он учил детей орловского помещика Хлопова, затем его "переманул" уездный предводитель орловского дворянства Михаил Андреевич Страхов, и переход к нему сыграл в судьбе Семена Дмитриевича переломную роль. Михаил Андреевич был в Орле человеком уважаемым и известным, однако не только своим большим состоянием, но и тяжелым характером. В дом Страхова Лесков-старший был нанят учить детей страховского управляющего, Петра Сергеевича Альферьева. И встретил здесь свою судьбу. Одна из учениц вчерашнего семинариста, Мария Петровна Алферьева, со временем стала его женой. Но еще до того Семен Дмитриевич успел послужить. Учительство он оставил, судя по всему один из его благодетелей в счет платы за обучение своих детей, устроил Лескова на «коронную службу». 2 июля 1811 года Семен Дмитриевич определился «подканцеляристом» в Орловский уездный суд, затем перешел в дворянскую опеку, служил в провиантском комиссариате, по питейным сборам, был помощником винного пристава санкт-петербургских главных магазинов. В апреле 1825 года отправился в Ставрополь, куда сам попросился ради получения чина коллежского асессора, дававший право на дворянство. По словам Лескова, был он близок к Рылееву и Бестужеву – но никаких документальных доказательств тому нет. На Кавказе он участвовал в свершении «винных операций», место было, при известной ловкости, крайне доходное, многие наживали здесь миллионы. Только не безукоризненно честный Лесков, который выслужил лишь желанный асессорский чин, дающий право на потомственное дворянство и 5 тысяч ассигнациями в награду. В 1827 году мы находим его след в Харькове, в котором вероятней всего он и находился на частной службе, пока в 1830 году не вернулся в Орелvii. Здесь он влюбился в свою бывшую ученицу Марию Петровну и предложил ей руку и сердце, и предложение его было принято с радостью и облегчением. Судьба родителей Марии Петровны, Алферьевых, коренных орловцев, сложилась трудно, хотя поначалу ничто этого не предвещало. Петр Сергеевич служил чиновником в Москве, в Сенате, жил с женой на Новинском бульваре в собственном доме с садом и угодьями, ни в чем нуждался и был совершенно покоен. Война 1812 года подорвала это благополучие надолго. Осенью 1812 года, когда Наполеон начал приближаться к Москве, Петр Сергеевич отправился в Казань по служебной надобности: ему поручено было перевезти от греха подальше часть архива Сената. Перед отъездом Алферьев предусмотрительно закопал все семейное серебро, все ценности и документы в землю своего участка, а жене с дочками велел ехать в родной Орел и пережидать там грозу. Акилина Васильевна (она была из купеческого рода и имени своего стеснялась) так и поступила, поехала с двумя девочками в Орел и поселилась там у знакомых. Война кончилась. Петр Сергеевич снова вернулся в Москву все с тем же сенатским архивом и сейчас же по приезде отправился на Новинский бульвар. Но на месте своего дома обнаружил лишь бесконечное ровное черное пепелище. Выгорело несколько кварталов, сгорели не только его собственный и все окрестные дома, но и деревья, и заборы, и все хозяйственные постройки, сгорели все приметы! Определить, где находился участок с сокровищами, стало невозможно. Московский пожар лишил Алферьева будущего – прожить в Москве с семьей на одно лишь сенатское жалованье, без собственного дома было невозможно. Заметим, что 1812-й год будет присутствовать в прозе Лескова постоянно, как ушедшее, но живое прошлое, нити из которого тянутся в сегодняшний день – не исключено, еще и потому, что связанные с войной события вошли в его собственные семейные хроники. После разорения Петр Сергеевич подал в отставку, и Алферьевы осели в Орле. Жизнь в провинции жизнь была дешевле да и возможностей прокормить семью существовало больше. Мать Лескова, Мария Петровна, родилась уже здесь, в 1813 году, как и младший ее брат Сергей Петрович, родившийся в 1816-м – впоследствии он сыграл в жизни Лескова заметную роль. Через шесть лет крайне скудной и трудной жизни давний знакомый Алферьевых Михаил Андреевич Страхов предложил Петру Сергеевичу стать управляющим его имениями. Предложение сулило освобождение от лишений и сейчас же с благодарностью было принято. Алферьевы переехали в село Страхова Горохово и поселились в одном из флигелей барской усадьбы. Прошло несколько лет. Алферьевы потихоньку распрямили плечи, в их семье подрастали три дочери и один сын. Появились учителя, среди которых был и Семен Дмитриевич. Как вдруг прогремел гром. Барин, Михаил Андреевич Страхов, к тому времени 50-летний вдовец, предложил руку старшей дочке Алферьевых Наталье Петровне, умнице и красавице, которой, однако, не исполнилось еще и 15-ти лет. Жених был старше невесты в три с лишним раза, но не только это ужасало ее родителей – всем, а самим Алферьевым и подавно, был отлично известен безжалостный нрав Страхова, его странности и склонность к самым бесчеловечным причудам. Но как отказать благодетелю? Скорее всего отказ означал бы лишение места и в таких трудах обретенного благополучия, возвращение в трудную полунищую жизнь. И Наталью Петровну просватали, выдали замуж, конечно, на муки, зато Альферьевы переехали из своего флигелька в господский дом, уже на правах родственников. Сам барин, Страхов, послужил прототипом героя святочного рассказа Лескова «Зверь». В этом рассказе угрюмый, своенравный и жестокий дядя под конец преображается в доброго диккенсовского дядюшку, помогающего страждущим и несчастным. В реальности ничего подобного не было. Вот как сам Лесков описывает Михаила Андреевича в «Автобиографической заметке»: «Это был человек невоспитанный, деспотический и, кажется, немножко помешанный: он был старше моей тетки лет на сорок и спал с нею, привязывая ее иногда за ногу к ножке своей двуспальной кровати. Страдания тетки были предметом всеобщего сожаления, но ни отец, ни мать и никто другой не смели за нее заступиться»viii. Страхов умер лишь через 12 лет после свадьбы, Наталья Петровна вскоре вышла замуж второй раз, за любимого и равного ей по возрасту человека, и этот брак был уже счастлив. В лесковском романе «На ножах» мелькнет потом героиня, чья судьба сложится похоже – она «овдовела после мужа-старика, которому ее продали ради выгод и который безумно ревновал ее ко всем». Средняя дочь Алферьевых, Александра Петровна тоже вскоре вслед за Натальей Петровной, была выдана замуж, за обрусевшего англичанина, Александра Яковлевича Шкотта. С точки зрения материальной выгоды и эта партия была неплохой, к том уже здесь и в помине не было страховских ужасов На руках родителей оставалась последняя, младшая дочь, 16-летняя Мария Петровна. Как и старшие сестры, она была воспитана в обычных дворянских традициях, играла на фортепьяно, недурно пела, говорила по-французски, умела поддержать светскую беседу и рукодельничать, вот только роду была незнатного и бесприданница. Тут на горизонте Алферьевых и появился Семен Дмитриевич Лесков, бывший Машенькин учитель. К тому времени он давно был чиновником в невздорном чине и с некоторыми средствами. Алферьевы решили, что для бесприданницы и к тому же не красавицы Марьи Петровны это неплохая партия. И отдали ее за Лескова с облегчением: последнюю дочку сбыли с рук. Семен Дмитриевич и Марья Петровна обвенчались в 1830-м году, невесте едва исполнилось 17 лет, жениху было чуть за сорок. Практика в то время не столь уж редкая. Мы не знаем, какой Марья Петровна была в девицах, но хорошо знаем, какой стала позднее. Первенец, Николай Семенович Лесков, родился 4 (16) февраля 1831 года, все в том же страховском доме, в Горохово, подробно описанном в рассказе «Зверь»: «В имении дяди был каменный дом, похожий на замок. Это было претенциозное, но некрасивое и даже уродливое двухэтажное здание с круглым куполом и с башнею, о которой рассказывали страшные ужасы. (…) Перед домом дяди, за широким круглым цветником, окруженным расписною решеткою, были широкие ворота, а против ворот посреди куртиныix было вкопано высокое, прямое, гладко выглаженное дерево, которое называли "мачта". На вершине этой мачты был прилажен маленький помостик, или, как его называли, "беседочка"». В беседочке сидел специально отобранный смышленый и кроткий медвежонок-охранник, которого когда в нем просыпалась его звериная натура, убивали и сменяли новым, более мирным и юным. Собственное происхождение являлось для писателя предметом постоянных, болезненных размышлений. Он точно и сам не был до конца уверен, к какому сословию принадлжеит. Отец был из «колокольных дворян». Принадлежа по рождению к семинарскому семени, лишь на чиновничьей службе он дослужился до «асессорства», дававшего право на потомственного дворянство. Мать родилась в семье чиновника-дворянина (но и это дворянство было мелким, незначительным, Алферьев был сыном обер-офицера). Дальше по материнской линии, и вовсе никакого дворянства не обнаруживалось – бабушка Лескова, мать Марии Петровны, Акилина Васильевна Колобовой принадлежала купеческому сословию. Однако в ранние годы Лесков на своем дворянстве буквально настаивал. Неизменно, по поводу и без называл себя дворянином, в прозе все его автобиографические персонажи зовутся не иначе как «дворянское дитя» и «барчук». Официально так оно и было, но в самой лесковской аффектации, окружавшей это обстоятельство проглядывала неуверенность: слишком уж молодо было его дворянство. Между тем писателю явно хотелось дотянуть свой захудалый род до более благородного, знатного, ощущать себя выходцем из старинного аристократического рода. В молодые годы Лесков заказал даже печатку с фамильным гербом: «с вырезанным на ней крестом, якорем, саблей, латинскими «N» и русским «Л» по сторонам дворянской короны»x. В письме Петру Карловичу Щебальскому он даже называет мать «чистокровной аристократкой», отца, впрочем, признает «дремучим семинаристом». Но с годами Лесков все безжалостней иронизировал над теми, кто хочет состарить свой род, да и свое аристократическое происхождение подчеркивать перестал. В письме знакомому он написав даже следующее: «У нас с вами, оказывается, одинаковое происхождение по линии плотского родства (попы и дворянская захудаль)» (Меньшикову, 10 июня, 1893). До безжалостной «дворянской захудали» нужно было дорасти. И он дорос, как будто. Сын Лескова, Андрей Николаевич, приводит занятный эпизод, относящийся к тем же самым, уже последним годам жизни писателя, когда казалось бы, с дворянством было покончено.Это, по воспоминаниям Андрея Николаевича, случилось в 1890-м году, когда сын зашел потолковать к отцу в его кабинет. В ходе беседы Николай Семенович протянул вдруг блокнотый листок с выпиской, сделанной его рукой: «Лесковы (1626). Предок сего рода, Семен Семенов Лесков, по писцовым книгам 7134/1626 года владел недвижимым имением в Белозерском уезде Новгородской губернии, называемом Христова Гора. Потомки его служили российскому престолу в военной службе и состояли в разных чинах (Герб. ХII, 61). Дворянские роды, внесенные в общий Гербовик Всероссийской империи. Составил граф Александр Бобринский, ч II, стр.129». «Видишь, - продолжал он, когда я пробежал строки, -- Семен Семенов! Совпадение? Может, и нет! Случалось, что старые роды, захудевая, теряли вотчины, беднели, шли в духовенство, а то сползали и до однодворного крестьянства. Ну, да это так, шутки ради я тебе выписал на память. Наш род, как у худородного греческого полководца Ифирата, -- с меня начнется, вероятно, на мне и закончится»1. Шутки шутками, а очевидно, задевала эта тема Лескова и в старости. Барчук В то утро Марья Петровна, взяв с собой дворовую девку Анну и двухлетнего Николушку, пошла в сад посмотреть цветы и полить кануфер. Цветы были осмотрены, пахучий кануфер, который пользовали от болей в желудке, полит из жестяной лейки. Они шли обратно к дому, Анна уже начала открывать калитку, как вдруг на нее бросилась собака Рябка. Цепь болталась у Рябки на шее. Собака кинулась прямо на грудь Анне и сидевшему у нее на руках младенцу. «Это было как при блеске молоньи среди темной ночи, когда почему-то вдруг видишь чрезвычайное множество предметов зараз (…) В одном таком моменте я как сейчас вижу перед собою огромную собачью морду в мелких пестринах – сухая шерсть, совершенно красные глаза и разинутая пасть, полная мутной пены в синеватом, точно напомаженном зеве... оскал, который хотел уже защелкнуться, но вдруг верхняя губа над ним вывернулась, разрез потянулся к ушам, а снизу судорожно задвигалась, как голый человеческий локоть, выпятившаяся горловина. Надо всем этим стояла огромная человеческая фигура с огромною головою, и она взяла и понесла бешеного пса. Во все это время лицо человека улыбалось. Описанная фигура был Голован». Голован схватил Рябку за шиворот, сжал, бросил в погреб и там пристрелили из ружья. Дитя спаслось. Голован был соседом Лесковых. Бывший крепостной мужик, выкупившийся на волю, он промышлял поставкой сливок, молока и яиц Орловскому дворянскому собранию, славясь своим бесстрашием и праведной жизнью. За пазухой у Голована, в теплом и чистом тулупе Николушка часто потом сиживал, а став писателем, поведал историю его жизни в рассказе, относящемся к циклу о праведниках, «Несмертельный Голован». Гигантская собака с отверстым синеватым зевом, высоченный мужик-спаситель… Таково было первое воспоминание Лескова. Возможно, придуманное позже, во всяком случае сын Лескова выражает сомнения в достоверности этой истории. В чем сомневаться не возможно, так это в другого рода ранних воспоминаниях, связанных с Орлом. Дом Лесковых на Третьей дворянской улице стоял третьим по счету от обрыва над рекой Орлик. Впереди открывался довольно красивый вид на реку, а сзади, за садами был глубокий овраг и степной выгон, на котором «по утрам шла солдатская муштра и палочный бой»xi. Это были – «самые ранние картины, которые я видел и наблюдал чаще всего прочего», – замечает Лесков. «Я всякий день смотрел, как их учили и как их били. Тогда это было в употреблении, но я никак не мог к этом привыкнуть и всегда о них плакал». Дальнейшие его впечатления тоже не были особенно радостными. Родители отдали Николушку все к тем же Страховым. К тому времени у Михаила Андреевича Страхова и Натальи Петровны родилось уже шесть детей, три дочери и три сына, двое старше Лескова, один ровесник. Для воспитания детей в дом взяли учителя немецкого и француженку. Родителям Лескова такая роскошь была не по карману, и Николая отправили в страховский дом, чтобы и он вместе с двоюродными братьями и сестрами учился наукам. Отчасти это послужило ему на пользу: «я был хорошо выдержан, то есть умел себя вести в обществе прилично, не дичился людей и имел пристойные манеры – вежливо отвечал, пристойно кланялся и рано болтал по-французски». Словом, воспитывался Лесков, как барчук. К впечатлениям светлым и полезным относилось и общение с бабушкой, той самой, московской погорелицей. Александра Васильевна Алферьева (в девичестве Колобова) происходила из московского купеческого рода, по свидетельству Н.С.Лескова, дворянин Алферьев взял ее замуж "не за богатство, а за красоту". «Но лучшее ее свойство было, – писал Лескова в рассказе «Несмертельный Голован», – душевная красота и светлый разум, в котором всегда сохранялся простонародный склад. Войдя в дворянский круг, она уступила многим его требованиям и даже позволяла звать себя Александрой Васильевной, тогда как ее настоящее имя было Акилина, но думала всегда простонародно и даже без намерения, конечно, удержала некоторую простонародность в речи. Она говорила "ехтот" вместо "этот", считала слово "мораль" оскорбительным и никак не могла выговорить "бухгалтер". Зато она не позволила никаким модным давлениям поколебать в себе веру в народный смысл и сама не расставалась с этим смыслом. Была хорошая женщина и настоящая русская барыня; превосходно вела дом и умела принять всякого, начиная с императора Александра I и до Ивана Ивановича Андросова. Читать ничего не читала, кроме детских писем, но любила обновление ума в беседах, и для того "требовала людей к разговору". В этом роде собеседником ее был бурмистр Михаиле Лебедев, буфетчик Василий, старший повар Клим или ключница Маланья. Разговоры всегда были не пустые, а к делу и к пользе, – разбиралось, отчего на девку Феклушку мораль пущена или зачем мальчик Гришка мачехой недоволен. Вслед за таким разговором шли свои меры, как помочь Феклуше покрыть косу и что сделать, чтобы мальчик Гришка не был мачехой недоволен. Для нее все это было полно живого интереса, может быть совершенно непонятного ее внучкам". Летом в те же страховские годы бабушка брала внука с собой в паломничества, по окрестным монастырям, про которые она знала все – их историю, чудеса, иконы. «В монастырях тоже все знали старушку и принимали ее необыкновенно радушно, несмотря на то, что она никогда не делала никаких очень ценных приношений, кроме воздухов, вышиваньем которых занималась целую осень и зиму, когда погода не позволяла ей путешествовать. В гостиницах П-ской и Л-ской пустыни к Петрову дню и успению всегда оставляли для нее две комнаты. Мели их, чистили и никому не отдавали даже под самый день праздника». «Богомольная старушка наша, однако, никогда не была ханжою и не корчила из себя монахини. Несмотря на свои пятьдесят лет, она всегда была одета чисто, как колпик. Свеженькое дикое или зеленое ситцевое платьице, высокий тюлевый чепчик с дикими лентами и редикюль с вышитой собачкой - все было свежо и наивно-кокетливо у доброй старушки. Ездила она в пустыни в деревенской безрессорной кибитке на паре старых рыжихкобылок очень хорошей породы. Одну из них (мать) звали Щеголихой, а другую (дочь) - Нежданкою. Последняя получила свое название оттого, что явилась на свет совершенно неожиданно. Обе эти лошадки у бабушки были необыкновенно смирны, резвы и добронравны, и путешествие на них, с елейной старушкой и с ее добродушнейшим старичком кучером Ильею Васильевичем, составляло для меня во все годы моего детства наивысочайшее наслаждение». «Старушка умела необыкновенно опоэтизировывать свои путешествия. Едем, бывало, рысцой; кругом так хорошо: воздух ароматный; галки прячутся в зеленях; люди встречаются, кланяются нам, и мы им кланяемся. По лесу, бывало, идем пешком; бабушка мне рассказывает о двенадцатом годе, о можайских дворянах, о своем побеге из Москвы, о том, как гордо подходили французы, и о том, как потом безжалостно морозили и били французов. А тут постоялый двор, знакомые дворники, бабы с толстыми брюхами и с фартуками, подвязанными выше грудей, просторные выгоны, по которым можно бегать, - все это пленяло меня и имело для меня обаятельную прелесть. Бабушка примется в горенке за свой туалет, а я отправляюсь под прохладный тенистый навес к Илье Васильевичу, ложусь возле него на вязке сена и слушаю рассказ о том, как Илья возил в Орле императора Александра Павловича; узнаю, какое это было опасное дело, как много было экипажей и каким опасностям подвергался экипаж императора, когда при съезде с горы к Орлику хлоповского кучера лопнули вожжи, и как тут один он, Илья Васильич, своею находчивостью спас жизнь императора, собиравшегося уже выпрыгнуть из коляски. Феакийцы не слушали так Одиссея, как слушал я кучера Илью Васильевича». Мальчик общался и с монахами, и с веселыми и беспечными послушниками, с которыми ездил на озеро ловить рыбу, слушал кантаты их собственного сочинения, наблюдал их «гомерические кулачные бои» в монастырских пекарнях. Все, связанное с поездками по монастырям было полно поэзии и радости, недаром Лесков вспоминал бабушку, дожившую до старости, неизменно тепло и весело. Возможно, еще и оттого так хорошо было ему уезжать из страховского дома, что здесь, Лесков вынужден был наблюдать злую тиранию дяди и мучения тетки, как и невольную бессловесность деда с бабкой, которые не смели упрекать благодетеля: «Это были первые мои детские впечатления, и впечатления ужасные, – я думаю, что они еще начали развивать во мне ту мучительную нервность, от которой я страдал всю мою жизнь и наделал в ней много неоправдываемых глупостей и грубостей». К тому же положение его в чужом и богатом доме было несомненно положением бедного родственника. «Но зато рядом с этими благоприятностями для моего воспитания в душу мою вкрались и некоторые неблагоприятности: я рано почувствовал уколы самолюбия и гордости, в которых у меня выразилось большое сходство с отцом. Я был одарен несомненно большими способностями, чем мои двоюродные братья, и что тем доставалось в науках с трудностями, то мне шло нипочем. Немецкий учитель Кольберг имел неосторожность поставить это однажды на вид тетке, и я стал замечать, что мои успехи были ей неприятны. Это во мне зародило подозрение, что я тут не на своем месте, и вскоре пустое обстоятельство это решило так, что меня должны были отсюда взять». Это «обстоятельство» случилось уже после смерти Страхова в Москве, где он и был похоронен на Ваганьковском кладбище. Тетка вернулась в родное Горохово, и вскоре в ее доме появился в роли опекуна соседний помещик Н.Е.Афросимов, «невероятный силач и страшный циник». Отец Лескова не скрывал к нему непрязни, Афросимов тоже не жаловал «неуклюжего семинариста», заодно и «семинарское отродье». В тот день в гостиной собралось много детей. Афросимов произнес речь, в которой похвалил Лескова за успехи и объявил, что на семейном совете решено было поощрить мальчика и выдать ему за прилежание похвальный лист. Лист лежал здесь же на столе, перевязанный розовой ленточкой. Мальчику велели подойти и получить его. Старшие как-то странно усмехались, слушая Афросимова. Когда Лесков взял в руки грамоту, выяснилось, что ленточкой обвязали «объявление об оподельдоке», который тот сейчас же и уронил «при общем хохоте». Знай сверчок свой шесток! Вот что различил тогда совсем еще юный Лесков (ему не исполнилось и восьми лет) за дружным и враждебным хохотом. Вся эта история произошла, разумеется, с ведома родной лесковской тетки Натальи Петровны. Мальчик попросил бабушку написать отцу и забрать его из злого дома. Непостижимо, но его послушали. Вероятно, родители Лескова и сами почувствовали неудобство создавшегося положения. И два года Лесков прожил с отцом и матерью в только что купленном Панином хуторе. Среди крестьян К тому времени чиновничья карьера Семена Дмитриевича закончилась. По собственной его воле. В 1832 году, спустя два года после свадьбы, он вновь поступил на службу в орловскую гражданскую судебную палату, затем в уголовную палату заседателем «по выбору от дворянства» и стал одним из лучших следователей. «Отец мой (...) при его невероятной наблюдательности и проницательности прослыла таким уголовным следователем, что его какие-то сверхъестественные способности прозорливости дали ему почет, и уважение, и все что Вы хотите, кроме денег, которыми его позабыли», -- писал Лесков Щебальскомуxii. Семен Дмитриевич вышел в отставку в январе 1839 года, для всех неожиданно, слишком резко. Лесков считал, что отец в нужный момент не поехал с визитом лояльности к губернатору Кочубею, у которого Лесков-старший отчего-то впал в немилость. Однако еще 9 мая 1837 года Аркадия Васильевича Кочубея, переведенного в Министерство внутренних дел, сменил на губернаторском посту брянский дворянин Николай Михайлович Васильчиков. Всего за полгода до ухода С.Д.Лескова в отставку губернатор Васильчиков ходатайствовал о повышении его в чине «за выслугу лет»xiii. Н.С.Лесков вполне мог спутать имена губернаторов, и все описанное могло происходить при Васильчикове, ходатайство же о повышении С.Д.Лескова могло подаваться и до ссоры. А может быть, ничего похожего не было вовсе, хотя сам сюжет – честный чиновник, не желающий гнуть шею перед губернатором, выглядит в духе Семена Дмитриевича. По крайей мере в «Мелочах архиерейской жизни» Лесков поминает случай типологически очень похожий – Никодим, орловский архиерей, «сдал в рекруты сына бедной сестры моего отца». В результате «Отец мой, человек решительного и смелого характера, поехал к нему и в собственном его архиерейском доме разделался с ним очень сурово» ... Как бы то ни было, оставаться на службе Семен Дмитриевич не захотел, что-то глубоко возмутило его представления о справедливости или честность, он «рассердился, забредил… полями и огородами, купил хутор и пошел гряды копать» (письмо Н.С.Лескова - Щебальскому П.К. 16 апреля 1871 г). Давний и внимательный читатель од Горация, не горацианскими ли картинами забредил Семен Дмитриевич? Поначалу планы у него были самые обширные. В июле 1839 года он приобрел в долг сразу несколько деревенек Кромского уезда, Панин Хутор, Александровку, Гостомлю, Кривцово, с 47-мью ревизскими душами мужского пола, водяной мельницей в Панино, сенными покосами и угодьями. Семен Дмитриевич намеревался выплачивать долг и проценты в три года, за счет реализации урожая. Почти в те же дни, в июле 1839 года было куплено и другое имение, Гавриловское – на имя Марии Петровны, в основном на средства ее родителей, и очевидно в счет 5 тысяч так до сих пор и не отданного приданого, с тем, чтобы управляющим был ее отец, Петр Сергеевич Алферьев. Гавриловское находилось в 20 верстах от Орла. В имении был господский дом, хозяйственные постройки и сад. Новоявленный помещик взялся за незнакомое дело рьяно. Лето 1839 года семья Лесковых провела в Панином хуторе. Николаю деревенская жизнь пришлась очень по душе («восторг мой не знал предела»). Пока родители занимались устройством хозяйства, их сын наслаждался свободой, познакомился с деревенскими ребятами, ловил с ними вместе пескарей и гольцов в «узенькой, но чистой речке» Госпмоле, пас лошадей на «кулигах»xiv и ходил в ночное. Никаких уроков и унижений. Жизнь в страховском доме навязывала ему роль барчука, отделенного от крестьян, в Панином Хуторе он к ним приблизился, остро ощутив свободу и поэзию сельской жизни. Одним из самых важных панинских знакомств для мальчика стала встреча с мельником дедушкой Ильей. Мельник был в самых дружеских отношениях с водяным, который заведовал местными прудами, болотами, а основную резиденцию имел под колесами мельницы. Илью «водяной дедка» не трогал. «Ляжь тут другой на моем месте, на мешках, -- он так и сорвет с мешка и выбросит, а меня ни в жизнь не тронет», -- объяснял мальчику дедушка. Дедушка рассказал Лескову и про лешего, изредка забредавшего в густой ракитник, чтобы смастерить себе новую ракитовую дудку и поиграть на ней спрятавшись в тени, и про застенчивую кикимору, прятавшуюся «в пыльных заметах» на риге или в овине, и про домового. Этот «полный таинственной прелести мир» настолько очаровал Лескова, что однажды он и сам разглядел в амбаре неумытую кикимору – в пыльном повойнике и с золотушными глазами. От ужаса мальчик бросился прочь, но как ни быстро он мчался по лесу, его заметил леший, и сейчас же засвистал на своей дудке, прячась где-то на раките, а потом дернул его за ногу, отчего от ботинка отлетел каблук. Услышанное и увиденное в Панином хуторе легло потом в основу нескольких лесковских рассказов. А некоторые из них («Ум свое, а черт свое», «Житие одной бабы», «Язвительный») получили не ясный для широкого читателя, зато понятный для всех, кто знал о существовании прозрачной и узкой речки Гостомле, подзаголовок — «из гостомельских воспоминаний». Первый же год сельской жизни Лесковых, 1839-й, оказался неурожайным, и весной следующего мужики не пожелали засевать яровыми поля, по приметам поняв, что урожая снова не будет. Семен Дмитриевич засеял поля своими семенами, но не взошло ничего, буквально ни единого колоса в поле. Зимой 1840-1841 года наступил голод. Эту зиму, как и предыдущую Лесковы провели в Гавриловском, в Панине еще не было господского дома и построек, и строить их пока было не на что. Дом на Третьей Дворянской в Орле сдали в аренду. Страшный голод, разразившийся в Орловской губернии, подробно описан Лесковым в позднем рассказе «Юдоль». Он наблюдал, как умирали, падая ногами вверх лошади, на которых хозяева надеялись выехать из голодающей деревни на заработки, как до последнего пытались уберечь крестьяне коров, «воспитывали их крышами» – кормя их черной соломой с крыш. Здесь мальчик впервые увидел, как душа разлучается с телом («я не ожидал, чтобы это происходило так просто») – на его глазах застывшая на чердаке четырехлетняя девочка Васенка, погибшая по вине собственной матери. Здесь услышал о страшных преступлениях, совершаемых из-за голода – «поразительных по несложности их замыслов и по простоте и холодности их выполнения». 13-летняя девочка, укравшая ягненка, зарезала свидетеля ее преступления, мальчика, со двора которого ягненок был украден, солдатка, мать нескольких детей, убила собственную тетку, добрейшую старушку, делившуюся со всеми крестьянскими детьми последним, -- убила в надежде добраться до теткиных сокровищ, которых у той оказалось полтора рубля. Молодые крестьянки и даже подростки-девочки за гривну продавали свою «девичью красу», а иногда и бесплатно, в придачу за то, чтобы «кошатник», промышляющий кошачьими шкурами, купил у них кошку. Словом, бедствия были ужасны. Тогда же он испытал «что-то вроде стыда» из-за своего привилегированного положения – у Лесковых ели чистый «господский» хлеб, хлеб без примесей, который Николай и его сестра имели в избытке, так что даже кормили им собачку Фидельку, тогда как на деревне дети сосали жмых. Но всеобщее бедствие коснулось и господ. Из-за неурожая Лесков не смог выплатить даже процентов за взятое в долг, а сумма долга равнялась 24 тысячам, и в конце концов он продал и Гавриловское, и Кривцово. После этого Семен Дмитриевич заскучал, и вместо борьбы с неурожаями и падежами взялся за переводы любимого Горация и Ювенала. Общаться с римскими классиками оказалось много приятней, чем с темными мужиками. Охлаждение к полям и огородам пришлось как раз на те годы, когда, как вспоминал Лесков, «матери нечем было платить за нас в училище, ни обувать наши ножонки (буквально)». К 1841 году у Лесковых было уже четверо детей, три сына и одна дочь (позднее родилось еще две дочери, младшая, Мария, уже после смерти Семена Дмитриевича)xv. Все хозяйственные заботы в конце концов легли на плечи Марьи Петровны. Вот какой портрет дает Андрей Лесков: «Марья Петровна была женщина большой воли, трезвого ума, крепких жизненных навыков, чуждая сентиментальностей и филантропии, властного нрава. (…) Несмотря на большую разницу лет между супругами, домом и всем хозяйством правила она. Резко отличалась от своего, в панинские годы, чудившего мужа, была всесторонне деловита и практична, радея о насущном и не возносясь выспрь»xvi. Что и оставалось Марье Петровне при разочаровавшемся во всем муже, как ни стать волевой, властной и практичной. Казалось, старший ее сын, Лесков, это понимал, и все же отношения между ним и матерью никогда не были просты. Андрей Лесков предполагает, что в «Житии одной бабы», описывая педагогические приемы гостомельских матерей, в частности, «Настиной барыни» Лесков имел в виду и Марью Петровну – мужа героини звали «Митрий Семеныч» (перевернутое Семен Дмитриевич) и жила она на речке Гостомля. «Не злая была женщина Настина барыня; даже и жалостливая и простосердечная, а тукманку дать девке или своему родному дитяти ей было нипочем. Сызмальства у нас к этой скверности приучаются и в мужичьем быту и в дворянском. Один у другого словно перенимает. Мужик говорит: «За битого двух небитых дают», «не бить — добра не видать»,— и колотит кулачьями; а в дворянских хоромах говорят: «Учи, пока впоперек лавки укладывается, а как вдоль станет ложиться,— не выучишь», и порют розгами. Ну, и там бьют и там бьют. Зато и там и там одинаково дети вдоль лавок под святыми протягиваются. Солидарность есть не малая». В той же повести говорится и о том, что «высоким педагогическим приемом» считалась вечерняя порка, назначаемая даже за мелкие провинности: «Ребенок должен был прочесть свои вечерние молитвы, потом его раздевали, клали в кроватку и там секли… Прощение только допускалось в незначительных случаях, и то ребенок, приговоренный отцом или матерью к телесному наказанию розгами, без счета должен был валяться в ногах, просить пощады, а потом нюхать розгу и при всех ее целовать». Испытал ли сам Лесков на себе эти педагогические приемы, неизвестно, вероятно, да, но судить об этом мы можем лишь по страстности тона, с каким он здесь пишет. Так, между страховским и панинским домом, в общении с учителем немецкого, француженкой, бабушкой, родительскими крепостными, мельником Ильей с панинскими мальчишками и прошло детство Лескова. Позднее Лесков рад был подчеркнуть и то, что был он дворянским дитятей, барчуком, и то что жил жизнью крестьянского паренька. Этим объясняется и некоторая запальчивость тона молодого Лескова, писавшего в 1860-е годы: «Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе, на гостомельском выгоне, с казанкомxvii в руке, я спал с ним на росистой траве ночного, под теплым овчинным тулупом, да на замашной панинской толчее за кругами пыльных замашек, так мне непристойно ни поднимать народ на ходули, ни класть его себе под ноги». |
Добавить документ в свой блог или на сайт
