Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 10.78 Mb.
|
 которое чаще всего уже было (и справедливо) сказано против применения естествознания к человеку. Ведь, как мне видится, чисто теоретически личность моего ближнего никак не может препятствовать применению к нему принципа причинности, проведению на нем экспериментов. Кто отказывается обращаться к своему ближнему как к «Ты», тем самым лишает самого себя важнейшего знания о нем. Однако ничто не мешает мне все же получить это знание, а затем все-таки включить его — как полученное чисто описательным путем — в причинную схему исходных данных, т. е. экспериментировать в области этого знания как и в любой другой. Всем нам знакомы моменты само-постижения, когда мы прозреваем, что, мня себя свободно действующими, мы на самом деле подчинялись социальным условностям, экономической целесообразности, бессознательному влечению, ослеплению; моменты, когда мы сами для себя стало вимся объектом причинного познания. И всем нам — в промежуточном состоянии между ненавистью, любовью и равнодушием, в котором и существует современный человек, — знакомо искушение цинично поэкспериментировать с человеческим опытом. Кто из нас не был жертвой этого искушения? Опыт нашего времени говорит о том, что «Ты» имеет цену — но цену почти ничтожную», (с. 178-179) «Также и в биологии этот образ мыслей вновь и вновь вызывал возражение. Справедливую суть этого возражения я бы вновь свел к тому, что «Ты» было забыто. В теоретическом плане это означает, что не используется опыт понимания. Чтобы, используя этот опыт, к примеру, в области психологии животных, не впасть в антропоморфизм, нужна, возможно, очень высокая методологическая дисциплина. Неразрешенный принципиальный вопрос, который встает здесь, касается связи между «понимаемыми* и «объясняемыми* феноменами жизни — связи, посредством которой тело служит прибежищем души или есть сама душа, а душа является в теле или как тело. Однако мне представляется заблуждением виталистская (в узком или широком смысле) попытка найти физически представимые феномены, которые нельзя было бы полностью объяснить физикалистски. Организм как теоретически, так и практически мало защищен от эксперимента; ему приходится терпеть его. То, что физик может наблюдать, он может в конце концов и описать своими понятиями», (с. 180) «Но, с другой стороны, он может и напомнить нам о том, что жизнь в то же время есть субъект, такой же субъект, как и я сам, и в качестве такого субъекта я являюсь частью жизни. Чтобы исследовать жизнь, нужно принимать в ней участие». (Виктор ф. Вайцзеккер). «Если я познаю ценой умерщвления, если способ моего участия в жизни — убийство, то полученное знание, будучи верным, — благословенно ли?» (с. 181). 44. Выходные данные этих книг Виктора фон Вайцзеккера взяты, вероятно, М.М.Б. из библиографии к книге К Фр. фон Вайцзеккера (выше цит., с. 376). 45. «Вещь мыслящая» и «вещь протяженная». Хотя в бахтинском тематическом указателе к этим записям настоящий фрагмент выделен в отдельный (пятый) пункт и тем самым отграничен от изложения Вайцзеккера, которое зафиксировано в пункте 4 указателя, данный и предшествующий абзацы представляют собой, вероятно, беглую номинацию тем из другой — небольшой — главы той же книги К. Фр. фон Вайцзеккера (главы «Соотношение теоретической физики и мышления Хайдеггера» — с. 243-245), где анализируется хайдегте-ровская критика картезианской онтологии. Практически все зафиксированные в данном абзаце понятия («наблюдатель», слияние «объекта» и «субъекта», «атом», «состояние», включая и «вещь мыслящую» и «вещь протяженную») разбираются в указанной главе. Возможно вместе с тем, что здесь М.М.Б. особо зафиксировал тот разворот тем Вайцзеккера, который позволяет ввести их в интересующий М.М.Б. контекст (зафиксировано в понятии «высказывания* в квантовой механике). Вероятно также, что книга Вайцзеккера послужила одним из источников сочувственного упоминания хайдеггеровской критики «метафизического» противопоставления субъекта и объекта в письме М.М.Б. к И. И. Канаеву от 11 октября 1962 г. (см. ЭСТ, 396). 46. В старинной герменевтической проблеме соотношения пони мания с объяснением, в данном случае оживленной для М.М.Б. К. Фр. фон Вайцзеккером, но являвшейся постоянной его темой, начиная с ранних работ, М.М.Б. всегда особо подчеркивает момент диалогичности понимания в противоположность монологичности объяснения (МФЯ, 104 и др.). В отличие от распространенной версии (Шлейермахер, Гуссерль, Дильтей, Гадамер, а в определенном смысле и русские философы — см. прим. 2 и 5 к работе «К философским основам гуманитарных наук») М.М.Б. видел основу понимания не в приведении говорящего и слушающего к единому знаменателю, но в принципиальной единичности каждого сознания (Лекции и выступления М. М. Бахтина в записях Л. В. Пумпянского, выше цит., с. 246). С точки зрения действительной продуктивности понимания важно, по М.М.Б., не то, что кроме меня, понимающего, есть еще один, по существу такой же человек, а то, что он другой для меня (АГ, 78). О ложности теории понимания, лежащей, по М.М.Б., в основе всей европейской семасиологии и ориентирующейся на пассивное понимание, см. МФЯ, 74 и др.; СВР, 94-95, РЖ, 168-171. См. также прим. 47, 51, 66. 47. См. МФЯ, 68-71; Зап., 346-347; ЭСТ, 361, 367-368. 48. Эта проблема имеет у М.М.Б. два слоя: для самого М.М.Б. связь языка с «мировоззрением» несомненна (ТФР, 515-523), но ответ на поставленный здесь конкретный вопрос зависит от того, как понимать «систему языка» (при различных ее пониманиях ответ необходимо, по М.М.Б., должен меняться). В частности, М.М.Б. использует эту отчетливо поставленную Гумбольдтом и заостренную в гипотезе Сепира-Уорфа проблему отражения в языке самобытного духа пользующегося им народа как своего рода критерий методологической чистоты рационалистических версий языка (структурализма и грамматического универсализма прежде всего). Критически относясь к самой связываемой им с именем Ф. де Соссюра идее «системы языка» как к не имеющей коррелята в реальном языковом сознании (см. прим. 81), М.М.Б. часто, однако, работал в этих чужих для себя терминах и тогда — исходя из продуманной им внутренней логики ггой чуждой позиции - категорически исключал из системы языка все экспрессивные, ценностные или прямо мировоззренческие моменты (РЖ, 188-191), считая обратное рассуждение — контрабандной вставкой («1961 год. Заметки», с. 330; мотив «контрабанды» в прямо аналогичных контекстах встречался уже в 20-е гг. — «Слово в жизни и слово в поэзии», выше цит., с. 247). Ценностно-экспрессивные моменты должны изучаться, по М.М.Б., не в лингвистике как науке о «системе языка», но в «металингвистике* (см. прим. 59). Терминологически данный и второй идущий ниже по тексту абзацы связаны с тем предшествующим фрагментом настоящих записей, гибридно-двуголосая организация которого отмечена в прим. 31. Понятие «субъекта» и здесь, как и в предшествующем фрагменте, отнесено М.М.Б. к типологическим образам говорящего, встающим за системой языка в целом и за его отдельными стилями. Характерно, что реального (не типизуемого и не овеществляемого) говорящего М.М.Б. и здесь (см. ниже по тексту) принципиально противопоставляет всем типологическим объектным образам говорящего, в том числе и виноградовскому «образу автора». 49. Обращение здесь к образу Макара Девушкина из «Бедных людей» Достоевского связано, вероятно, с разбором этого образа Виноградовым (ОЯХЛ, 477-492). В настоящем абзаце можно увидеть срормальное противоречие с бахтинской же оценкой образа Девушкина ниже по тексту (в седьмом по счету абзаце, идущем следом), где подразумевается, что в этом образе есть диалогическое «ты», как бы отвергаемое в настоящем месте записей. Это кажущееся противоречие связано с рабочим характером данных записей, с тем, в частности, что настоящий абзац является не прямым словом М.М.Б., а лишь слегка развернутым в нужную сторону пересказом идей Виноградова с минимальным подключением собственного голоса М.М.Б., который более «прямо» зазвучит в идущем ниже абзаце о Девушкине. Так, использованное здесь М.М.Б. понятие «самораскрытия* — это не синоним полифонии, а одно из ключевых слов из виноградовской концепции формирования реализма в русской литературе (согласно Виноградову, после Пушкина и Гоголя в середине 40-х гг. Достоевский, Некрасов, Тургенев и другие «выдвинули новую задачу аналитического изображения внутреннего мира национально-типических характеров из разных социальных сфер, преимущественно низшего круга, с помощью их речевого самораскрытия» — ОЯХЛ, 477). Сама исходная тема настоящего абзаца («социально-стилистический образ*) тоже не столько бахтинский, сколько виноградовский предмет исследования: если для Виноградова такого рода образ является фактически конечной целью в предполагаемой им синтетической (лингвистической и литературоведческой одновременно) методике анализа художественного произведения, то для М.М.Б. это начальная (либо промежуточная) цель. Настоящий абзац, таким образом, — это скрытая полемика с Виноградовым, причем суть этой полемики осталась неизменной с 20-х гг. Характерно, что в подготовлявшемся чуть позже написания ПТ переиздании книги о Достоевском М.М.Б. практически идентично (за исключением Некоторых изменений в членении текста на абзацы) воспроизвел свой имевшийся уже в первом издании анализ образа Девушкина — анализ, который по своей диалогической установке резко расходится с Виноградовеким. Никак не изменив самого анализа и основного текста книги, М.М.Б. сделал вместе с тем в новом издании сноску на подразумеваемый в данном фрагменте ПТ виноградовский разбор этого же образа (см. ППД, 282). Эта сноска имеет, как и почти все другие «виноградовские места» бахтинских текстов, своего рода двухакцентное строение: с одной стороны, виноградовский анализ назван там «великолепным», с другой — упоминание имени Виноградова введено лишь на периферийном и вскользь упоминаемом пункте собственного бахтинского анализа: при оговаривании того обстоятельства, что структурные особенности двуголосого слова (т. е. центр собственно бахтинской концепции) могут преломляться, как это и происходит с образом Девушкина, «в строго и искусно выдержанной социально-типической речевой манере» (характерно, что, оценивая виноградовский анализ как великолепный, М.М.Б. разрядкой выделяет в данной сноске то, что этот анализ направлен именно и только на «социальный характер» образа, т. е., с диалогической точки зрения М.М.Б., он изначально ограничен в своей объяснитель ной силе). Виноградовские анализы прозы Достоевского не включают в себя, согласно М.М.Б., самого главного (ППД, 301), так как в них недооценивается «значение диалогических отношений между речевыми стилями» (ППД, 270, сноска). В виноградовских анализах, действительно, при всем подчеркивании свойственного Достоевскому частого стилистического перебоя разных социально-типических речевых манер, этот перебой оценивается по преимуществу как тот или иной вид своего рода языковой игры автора, которая в конечном счете создает в произведении «образ автора* и которая никак не связана с диалогическими отношениями между используемыми речевыми манерами (не случайно аллюзия к этому виноградовскому анализу появилась на 4юне обсуждения М.М.Б. проблемы «образа автора»; см., в частности, сопряжение темы недостаточности чисто лингвистического — дескриптивного — описания разных стилей в одном произведении, что, по М.М.Б., как раз и характерно для Виноградова, с проблемой «образа автора» в идущем ниже пятом по счету абзаце). В качестве выразительной детали, подчеркивающей различие бах-тинского и виноградовского анализов прозы Достоевского, можно отметить разное толкование словечка «кухня*, которое используется в известном описании Девушкиным своего жилища. Это описание подробно анализируется обоими исследователями. По Виноградову, слово «кухня» здесь — это случайная бессознательная, т. е. как бы по-фрейдистски выстроенная Достоевским «обмолвка*, которую Девуш-кин далее «неудачно старается эвфемистически затушевать описаниями...» (ОЯХЛ, 481). По М.М.Б., данный и аналогичные моменты речи Девушкина — это осознанная «оглядка* на чужое слово (ППД, 275), которая определяет не только стиль и тон речи Макара Девушкина, но и самую манеру мыслить и переживать (ППД, 277), характеризуемую как «непрерывная скрытая полемика или скрытый диалог на тему о себе самом с другим чужим человеком» (там же). Чрезвычайно выразительным обстоятельством при этом является то, что, цитируя письмо Девушкина, М.М.Б. и Виноградов приводят его в разных редакциях. У Виноградова: «Я живу в кухне, то есть что я? Обмолвился, не в кухне...* (ОЯХЛ, 482); у М.М.Б.: «Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна комната...* (ППД, 275; та же редакция приведена и в ПТД). Очевидно, что использованная Виноградовым редакция, включающая само слово «обмолвился*, как бы «играет на руку» его интерпретации письма Девушкина; с другой стороны, — приведенная М.М.Б. редакция тоже более, чем виноградовская, соответствует бахтинской интерпретации. В этом смысле немаловажно временное соотношение обеих редакций: та редакция, которая соответствует окончательной авторской правке текста, как бы может свидетельствовать о том стилистическом направлении, которое в конечном счете доминирует у Достоевского и которое тем самым косвенно «поддерживает» виноградовскую или бахтинскую интерпретацию. Виноградов цитирует (установлено С. Г. Бочаровым) первопечатный текст «Бедных людей» («Петербургский Сборник», изданный Н. Некрасовым. СПб., 1846; причем цитирует с небольшими неточностями — ср. в первопечатном тексте: «Я живу в кухне, то есть что я? обмолвился! не в кухне...»; варианты первопечатного текста см.: До стоевский, т. 1, с. 441). М.М.Б. цитирует текст, исправленный Достоевским для первого отдельного издания романа («Бедные люди». Роман Ф. М. Достоевского. СПб., 1847) и затем воспроизводившийся во всех собраниях сочинений. В аналогичном — скрытно-цитатном и безоценочном — ключе построен и следующий абзац о «приближении средств изображения к предмету изображения как признаке реализма» (это — краткое резюме высказываний Виноградова о реализме, см. ОЯХЛ, 473-487). Здесь эта мысль подана как неоцененный пока интеллектуальный факт, бахтинская же его оценка — негативная — дана через три абзаца ниже по тексту. 50. Обоснование границ высказывания через смену речевых субъектов дано в РЖ, 172-174. В настоящем месте записей М.М.Б. отказывается от намеченной выше дифференциации терминов «речевой субъект» и «говорящий», возвращаясь к изначальному смыслу словосочетания «речевой субъект» (см. прим. 31). 51. Связь понимания с ответом — сквозная тема М.М.Б. (МФЯ, 75 и др.; СВР, 95; Зал., 350 и др.). Ср. герменевтическую логику вопроса и ответа у Гадамера («Истина и метод», выше цит., с. 42о-445), который, в отличие от М.М.Б., понимает отношения между «я» и «ты» как диалектические в гегелевском смысле (там же, с. 423; см. также о диалоге и диалектике у М.М.Б. в прим. 16) и потому ответ транс4юрмируется у Гадамера в логический ход, развивающий суждение в пределах абстрактного единого сознания. Ср. также об ответ-ности человеческого слова у Хайдеггера («Путь к языку», выше цит., с. 22), с той разницей, что у Хайдеггера человек «отвечает» не на речь других субъектов, а на «сказ» самого языка (в чем отражается свойственное Хайдеггеру сравнительное «умаление» понятия «другого», напротив, центрального для М.М.Б.). 52. Как это установлено в примечаниях к ЭСТ, 403, здесь имеется в виду событийная канва третьей были из «Две были и еще одна» В. А. Жуковского, являющейся переложением в стихах прозаического рассказа И. Гебеля «Kannitverstan» о немецком ремесленнике, который, будучи в Амстердаме и не зная голландского языка, получал на свои вопросы один и тот же ответ «Каннитферпгган» («Не могу вас понять»), принимая его за некое собственное имя, породившее в его сознании фантастический образ Каннитферштана. 53. Очередной момент диалога с Виноградовым, который, признавая наличие, в частности, в «Бедных людях», разных речевых стилей, ограничивался лишь их лингвистическим сопоставлением, игнорируя неизбежные при этом, по М.М.Б., диалогические отношения (см. у Виноградова о лингвистических «порывах» в речи Девушкина, когда в ней возникает авторский голос; о том, что персонаж в момент звучания в его речи авторского голоса как бы уходит «за кулисы» — ОпХЛ, 485-487). Для М.М.Б. же — это ключевой момент в его концепции диалога стилей в романе. Впоследствии эта же тема была использована М.М.Б. для размежевания с анализом «Евгения Онегина» у Ю. М. Лотмала (Зап., 339; ЭСТ, 372, 403), причем состав контраргументов против лотмановского анализа в принципе тот же, что и использованный здесь против Виноградова. О содержательном аспекте понимания автора не как образа, а как функции см. прим. 2 к работе «К философским основам гуманитарных наук». 54. У Виноградова говорится о типизации и обобщении в реализме, или — о свойственной реализму «генерализации» (ОЯХЛ, 492). 55. О стенографичности своего метода — в метафизическом смысле — писал сам Достоевский в предисловии к «Кроткой» (ППД, 73). М.М.Б. часто пользуется этим образом (см. выше по тексту — с. 31Ö; ППД, 85), который, однако, не означает у М.М.Б. сближения автора с медиумом, лишь передающим услышанные голоса бытия, но предполагает обновленную авторскую активность, «активность более высоко го качества» («1961 год. Заметки», с. 342). Об образе Девушкина в сравнении с его виноградовским пониманием см. прим. 49 56. Редкий у М.М.Б. разворот темы непрямого говорения. Безобъ-ектность научной речи, видимо, предполагает неправомерность, с точки зрения М.М.Б., объектного восприятия автора научного исследования (т. е. неправомерность «образа автора» в виноградовском смысле^, так как вследствие функциональности этой речи, создающей второй голос (вероятно, имеется в виду имманентная двутоло-сость — см. прим. 40), первичный автор остается в науке без «субстанциональной тени». Редкий ракурс темы непрямого говорения в науке имеет все же свои источники в подробно разработанной ранней философии, смыкаясь, в частности, — хотя и с характерным для М.М.Б. пропуском логических звеньев (Зап., 360) — с критикой теоретизма нового времени (ФП, 96-97). Теоретизм, согласно ФП, привел к кризису авторства в науке, где человек потерял возможность поступать от себя и действует «ex cathedra», как одержимый имманентной необходимостью той или иной культурной области. Преодоление кризиса в науке видится здесь М.М.Б. в том же направлении, что и преодоление кризиса в художественном творчестве Достоевским, т. е. через непрямое говорение, когда, с одной стороны, автор отказывается от прямого «собственного» слова, но, с другой стороны, выражает себя через сочетание голосов, точнее — через второй голос в собственной же речи. М.М.Б., таким образом, вводит и в науку «чистого автора», играющего здесь различными речевыми масками, но не теряющего при этом глубокую интенциональность своей речи — что, по всей видимости, может быть отнесено и к авторской речевой манере в научных текстах самого М.М.Б. 57. Шесть следующих ниже абзацев, включая данный, являются, видимо, новым риторическим приступом к выбранной теме (здесь возникают прямые повторы, новые зачины уже развитых тем, отчетливый «чужой» голос, сильнее, чем раньше, выражена ориентация на возможного адресата). Косвенным доказательством этого служит и то, что в созданном позже указателе к этим записям данные шесть абзацев не зафиксированы — см. ниже по тексту, с. 327, где при переходе от темы 12 к теме 13 имеется пропуск нескольких страниц рукописи. Характерно, что в указателе не зафиксированы и первые двадцать страниц рукописи (см. прим. 82), где развиваются аналогичные темы. Вероятно, в составляющемся позже указателе М.М.Б. оставлял только те моменты, которые могли ему непосредственно понадобиться, в частности, при переработке книги о Достоевском (подробней о пропусках в указателе см. прим. 82-83), замысел же самостоятельной работы о «тексте» был, скорее всего, по тем или иным причинам ко времени написания указателя отвергнут. 58. Молчание природы перед человеком — распространенный мотив в западной герменевтике (см., напр., у Дильтея — Gesammelte Schriften, выше цит., с. 61). См. также выше аналогичные места в ^ахтинском конспекте книги Вайцзеккера. О более насыщенном и вместе с тем неоднозначном понимании этой темы самим М.М.Б. см. в прим. 6 и 8 к работе «К философским основам гуманитарных наук». 59. По-видимому, первое (отмечено в ЭСТ, 402) употребление слова «металингвистика* в качестве специально зафиксированного термина с четкими границами. О смысловом наполнении этого понятия в дальнейшем см. ППД, 242-247. Подыскивая термин для обозначения своей постепенно складывающейся концепции особой филологической дисциплины, исследующей диалогические отношения, М.М.Б. скорее всего, не создавал его заново, а — по обыкновению — использовал, по-своему семантически обыграв, уже имевшийся в науке термин. Во всяком случае — среди глбот, помещенных в хранящейся в АБ бахтинской библиографии к проблемам текста (см. преамбулу) , которая была собрана до или во время написания настоящих записей, имеется работа Whorf В. Collecteo Papers оп Metalinguistics. Washington, 195Z (Уорф Б. Сборник статей по металингвистике. Вашингтон, 1952). 60. Тесное, почти сущностное сближение личности со смыслом, а в дальнейшем с саморазвивающейся идеей («1961. Заметки», с. 340; ППД, 112-123 и дрЛ оттеняет своеобразие бахтинского персонализма, который сам М.М.Б. в своей последней подготовленной к печати работе характеризует эпитетом «смысловой* — ЭСТ, 372-373. Вместе с тем следует иметь в виду, что, сближая личность со смыслом, М.М.Б. отказывался от аналогичного сближения личности с языком (см. прим. 39), настаивая тем не менее на том, что только в слове и словом выражается личность (смысл). Из всех возможных парных соотношении между элементами этой триады терминов (личность, смысл, язык), менее всего описано в бахтинских текстах соотношение смысл — язык, остающееся одним из самых спорных вопросов в бахтинистике. 61. О внелитературных жанрах, перенесенных в роман, см. СВР, 134-137 и ППД. 62. О ритуальной брани и восхвалениях — ТФР, 19-23, о мифологическом и магическом языковом мышлении — СВР, 178-182. О сближении слова с поступком (частичным синонимом деяния) см. прим. 2, 28. 63. Этот переворот в его окончательности М.М.Б. связывает с новым временем, с рождением культурного имманентизма и философемы единого сознания (Лекции и выступления М. М. Бахтина в записях Л. В. Пумпянского, выше цит., с. 246). Отношение М.М.Б. к термину «коммуникация* имеет, как минимум, две, каждый раз контекстуально обусловленные, стороны: с одной — М.М.Б. критикует узкое понимание коммуникативной функции в русском формализме и в ориентированной на Гумбольдта лингвистике (ФМ. 128-130; РЖ, 167 и сл.), что связано с недооценкой исконной, по М.М.Б., диалогической ориентацией слова на слушающего (СВР, 93-98); в этом контексте, соответственно, коммуникация понимается как некий аналог диалогизма, т. е. в позитивном плане. С другой стороны — М.М.Б. ограничивает влияние чисто коммуникативных (осведомительных) аспектов языка, чтобы не допустить превращения личностного смысла (голоса) в вещь, в простое сообщение (эта же идея лежит по существу в основе теории полифонического романа и всей философии языка М.М.Б. в целом). Во втором смысле термин «коммуникация» имеет у М.М.Б. уже не позитивный, а негативный оттенок. Акцентирование в настоящих записях (в отличие, скажем, от РЖ) негативных оттенков в термине «коммуникация» связано, вероятно, с тем, что проблема коммуникации была в то время на поверхности разнообразных лингвистических и окололингвистических дискуссий в качестве либо особой области сравнительно молодой математической теории информации, либо собственно .лингвистической темы (в это же время, в частности, Леви-Стросс предложил создать единую науку о коммуникации — Levi-Strauss С.- Antropologie structurale. Paris, 1058). В этом негативном, отношении к естественнонаучно ориентированной теории коммуникации М.М.Б. близок Хайдеггеру, объяснявшему кризис современного языка в том числе и его деградацией до чисто информационного, коммуникативного средства, с помощью которого человек встраивается в мир современной техники и соответствующего ему технократического мышления («Путь к языку», выше цит., с. 24-25). Интересно, что Хайдеггер ссылается в этом докладе, произнесенном в январе 1959 года в Берлине, на прозвучавший там же доклад К. Ф. 4юн Вайцзеккера (автора работы, законспектированной М.М.Б. в настоящих записях) на имеющую прямое отношение к обсуждаемому вопросу тему «Язык и ино^ормация» (там же, с. 3). 64. Имеются в виду «профессиональные фюрмы авторства», развившиеся в новое время (Зал., 358). Хотя полнота власти мифа над языком и, соответственно, языковым сознанием личности лежит, по М.М.Б., в гипотетическом доисторическом прошлом (СВР, 181), до нового времени, когда «расцвел» роман — жанр, адекватный реляти-вированному и децентрализованному литературно-языковому сознанию, в литературе, по М.М.Б., сформировались лишь «зачатки» романной прозы, т. е. профессионального авторства, в частности, — в ?одноязычном и разноречивом мире эллинистической эпохи (СВР, 82). См. также Зап., 536-337. 65. Завершение — одна из основных категорий философской эстетики М.М.Б., претерпевшая серьезные контекстуально-функциональные (не содержательные) изменения. В ранних работах (напр., АГ, 14-22), где в центре внимания была позиция автора до ее кризиса (см. прим. 7), завершающая функция автора по отношению к герою оценивалась как фундаментальное сущностное свойство всякого эстетического события, а Достоевский, с этой точки зрения, закономерно рассматривался как нарушитель канона. Утрата авторитета авторской позиции вненаходимости, характеризующая культурную ситуацию конца XIX века, явилась, по М.М.Б., одной из причин кризиса автора, так как «завершение» необходимо требует такой авторитетной вненаходимости. Ослабление завершающей функции стимулировало поиски новых фюрм авторства, что и привело, по М.М.Б., к зарождению пол колонии и других с|юрм непрямого говорения, в которых принципиально изменилась в том числе и сама функция завершения: из средства объективирования героя с позиции вненаходимости завершающие моменты трансформировались в материал самосознания самого героя. Полное изменение функции завершения осуществилось, по М.М.Б., у Достоевского, предметом художественного изображения которого стала не действительность объективированного, овеществленного героя, но его самосознание как действительность второго, высшего порядка. Здесь очевидна логическая трансформация понятия «завершение», так как самосознание, по М.М.Б., незавершимо (ППД, 71). Художественное завершение по отношению к самосознанию оценивается теперь как разновидность насилия (ЭСТ, 317; подробнее о логических и аксиологических трансфюрмациях, происходивших с бахтинской категорией «завершение», см. (Рридман И. Н. Незавершенная судьба «Эстетики завершения». — М. М. Бахтин как философ. М., 1992). Если, однако, отказаться от логического пуризма, то гго положение не противоречит ранней эстетике М.М.Б., в которой также утверждалась невозможность завершения самосознания изнутри {АГ, 90-99, 112-113 и др.). Отказ от завершения объектного образа героя не означает одновременно отказа от целостности, т. е. художественной завершенности, самого произведения. Полифония предполагает художественное единство нового (не* монологического) типа (ППД, 6о). Невозможно вместе с тем, да и бесцельно, отрицать, что М.М.Б. достаточно «вольно» обращается с терминами; и прежде всего — со своими. Дело здесь не в логическом соответствии'изолированно взятых словоупотреблений из разных временных бахтинских'Контекстов, а в соположении самих этих контекстов в их целом. С этой точки зрения, т. е. в исторической перспективе, категория завершения контекстуально сместилась у М.М.Б. из функции автора по отношению к герою в функцию жанра по отношению к воспроизводимой с его помощью действительности (см. в этом аспекте категорию завершения в ФМ, 175-190). Категория жанра, ставшая центром эстетики М.М.Б. в конце 20-х гг., придала новое контекстуальное освещение практически всем бахтинским понятиям. В частности, у «завершения» появилась в том числе и историческая ретроспектива: М.М.Б. описал становление полифонического жанра, благодаря чему Достоевский стал уже пониматься не как необоснованный нарушитель канона, пренебрегающий завершением, но как продолжатель одной из трех исторических тенденции в становлении романа, а именно — карнавальной тенденции (ППД, 145), в которой изначально, хотя и в неразвернутой форме, проявлялась принципиальная незавершимостъ человека (с. 156). Для других тенденций в развитии романа категория завершения продолжала оцениваться при этом М.М.Б. как сохраняющая все те функции, которые были описаны в ранних работах. 66. В отечественной текстологии этот вопрос был заострен Б. То-машевским, отрицавшим возможность ориентироваться на индивидуальную психологию автора и «случайного» читателя и защищавшим понятие «идеального» (а по М.М.Б. — «тавтологичного») читателя («Писатель и книга», выше цит., с. 138; Томашевский воспроизводил эту свою концепцию и в конце 50-х гг. — см. прим. 14). М.М.Б. резко критически относился к такой позиции (см. критику структурализма за его понимание слушающего как зеркального отражения автора, дублирующего его, в ЭСТ, 367-368; о ложной теории пассивного понимания по М.М.Б. см. прим. 46). Вместе с тем позиция М.М.Б. отличается и от тезиса Шлейермахера «понимать автора лучше, чем он сам себя понимал», разделяемого многими герменевтиками (Штейнталь, Дильтей, Гадамер), так как эта формула обычно толкуется в том смысле, что это «лучшее» понимание все равно ведет — через доведение до сознания того, что у автора было бессознательно — к однозначной и единой интерпретации, безразличной к своеобразию «я» и «ты» (по Гадамеру, напр., учет своеобразия «ты» автора необходим лишь тогда, когда теряется надежда установить идеальное безличное понимание текста — «Истина и метод», выше цит., с. 228). Ср. толкование формулы Шлейермахера у М.М.Б. с подчеркиванием не унифицирующего, но творческого момента в понимании в Зап., 346. 67. О «третьем» у М.М.Б. см. прим. 29 к «1961 год. Заметки». 68. См. прим. 28 к «1961 год. Заметки». 69. Ценностный подход свойствен М.М.Б., начиная с ранних работ. Соединение понимания с ценностью — вещь не новая в философии (см., напр., Риккерт Г. Философия жизни. Пг., 1922, с. 160), но в отличие от Риккерта М.М.Б. ставил акцент не на абстрактной иерархии ценностей, относимых к гипотетическому единому сознанию, но на конкретно поступающем человеке — действительном, по М.М.Б., центре нехождения ценностей. Отсюда категория ценности трансформируется у М.М.Б. в оценки (ФП, 127, 107-110 и др) Основные ценностные категории, по М.М.Б., — «я» и «другой» (АГ, 163). Ср. в этом аспекте разницу в отношении к синтетическому суждению Канта у М.М.Б. и неокантианцев (прим. 16). В таком отнесении ценностей в личностный аспект нельзя видеть вместе с тем отрицания ценностного аспекта в самом бытии (как это свойственно, напр., Хайдеггеру, см. «Письмо о гуманизме». — Проблема человека в западной философии. М., 1988, с. 344), так как соотношение «я» и «другого» понимается М.М.Б. (в отличие от Хайдеггера, см. прим. 16) как соотношение в самом бытии-событии, и следовательно, ценность характеризует само бытие. (Своеобразие понимания М.М.Б. «бытия-события» — это уже другая тема). Об эмоционально-оценивающем, экспрессивном моменте в высказывании и в языке, о социальных, индивидуальных, жанровых и других видах экспрессии и оценки, об изменении значения слова в связи с переоценкой см. «Слово в жизни и слово в поэзии», выше цит. с. 252-254; ФМ, 164-174; ВЛЭ, 65; МФЯ, 105-108; РЖ, 187-195, а также комментарии к блоку подготовительных материалов к РЖ. 70. В данном абзаце — очередной момент полемики с Виноградовым, допускавшим вторжение авторского повествования в речь персонажа, в частности, внутрь речи Девушкина (ОЯХЛ, 488-490). См. также прим. 53. 71. Бахтинское резюме, не имеющее прямого словесного соответствия у самого Виноградова, но близко воспроизводящее его мысль. В частности, Виноградов утверждает факт появления авторского голоса в речи Девушкина с помощью чисто лингвистического анализа (ОЯХЛ, 488-490). 72. Ср. РЖ, 173. 73. Hirzel R. Der Dialog. Ein literaturhistorische Versuch. T. 1-2. Leipzig, 1895 (атрибутировано в ЭСТ, 403). В книге прослеживается история диалога и его литературных форм от античного эпоса до конца XIX века. Специально о происхождении и сущности диалога — с. 2-67. 74. См. РЖ, 174. 75. Термины «монологическая* и «диалогическая* речь были широко распространены в конце 50-х гг. благодаря работам Л. П. Якубинского, Л. В. Щербы, В. В. Виноградова и др. М.М.Б. критически относился к общераспространенному тогда пониманию этих терминов, оценивая его как «узкое*. См., в частности, такое «узкое», по М.М.Б., понимание диалога как сугубо композиционной формы речевого общения у Якубинского («О диалогической речи». — избранные работы. М 1986, с. 25). С этой (ФМ Ш:МФЯ, 114, 117 143) и другими работами Якубинского (ФМ, 114-115, 136) М.М.Б. был знаком уже в 20-е гг.; в целом оценивая их критически, он вместе с тем отмечал удачные терминологические нововведения. Подробней о смысле указанного распространенного (а по М.М.Б. — «узкого») понимания монолога и диалога, о разного рода гибридно-диалогическом обыгрывании М.М.Б. этого понимания, включая поиски компромиссов или даже временный отказ от этой органичной для бахтинских текстов терминологии, см. примечания к блоку подготовительных архивных материалов к РЖ. 76. Свидетельство того, что данные записи — не работа «в стол», а taготовка для предполагаемого текста. См. приведенный в работе «1961 год. Заметки» аналогичный искомому здесь пример предложения, которое, будучи отдано попеременно разным «голосам», вступает «само с собой» в диалогические отношения (с. 336). 77. См. разработку этой темы с введением разделения на «первичные» и «вторичные» жанры в РЖ, 161 и сЬйч>-^. 78. См. ТФР, 157-213. ^ 79. См. прим. 33. 80. Выраженное здесь узкое понимание с4>еры лингвистики (в щютивоположность металингвистике) основывалось как на внутренних целях самого М.М.Б., так и на действительной «узости» тем, пол ее всего интересовавших в то время ориентированную на формальные и структурные методы лингвистику (в наиболее яркой форме это видно у Л. Ельмслева). Впоследствии лингвистика значительно расширила круг своих интересов, включив в него практически все те темы, которые были отнесены М.М.Б. к металингвистике, однако толкование этих тем остается в большинстве случаев (если воспользоваться бахтинской терминологией) монологическим. Во всяком случае говорить об адекватной и — одновременно — собственно лингвистической интерпретации бахтинских диалогических идей, несмотря на многочисленные и во многом интересные попытки такого рода (напр., у А. Вежбицкой), было бы преждевременным. 81. В МФЯ, 66-78 при критике «абстрактного объективизма» (соссюровского, по М.М.Б., направления) выделяются три возможных ответа на вопрос о модусе существования системы языка: 1) как непосредственной объективной реальности, 2) как потенциальной данности, реальной в этом своем качестве для говорящих и слушающих, 3) как только рабочей абстракции, имеющей свои частные — теоретические и практические — цели (изучение мертвых чужих языков). В настоящих записях М.М.Б. смягчает — в целях диалога с отечественной лингвистикой того времени — свою позицию, признавая и второй вариант ответа, в то время как в МФЯ признавался лишь третий. Ср. также прим. 23. 82. В составленном М.М.Б. указателе зафиксированы не все фрагменты настоящих записей. Опущены, как это видно по первому пункту указателя, первые 20 страниц рукописи, посвященные специально проблеме текста. Аналогичный пропуск фрагмента автографа, в котором также усиленно акцентирован термин «текст», отмечен ниже, в прим. 83 (см. также прим. 57). По всей видимости, настоящий указатель составлялся М.М.Б. одновременно с указателем к работе «1961 год. Заметки» с общей для обоих указателей целью — отметить те места своих рабочих записей, которые так или иначе могут быть «полезными» для переработки ПТД в ППД (см. преамбулу к «1961 год. Заметки»). Замысел же отдельной работы по проблеме текста был к этому времени, вероятно, отвергнут. Об образе автора в связи с переработкой книги о Достоевском см. прим. 83. 83. Пропуск в указателе 43-45 страниц рукописи, специально посвященных проблеме текста (см. прим. 82). Формулировка 13 пункта указателя свидетельствует о том выразительном обстоятельстве, что при реальном осуществлении переработки ПТД в ППД М.М.Б., с одной стороны, использовал и те идеи ПТ, которые изначально в указателе, т. е. в своего рода предварительном плане этой переработки, отмечены не были, а, с другой стороны, разработал в ППд не все пункты, зафиксированные в указателях. Так, с одной стороны, идея металингвистики, которая впервые была высказана в настоящих записях (см. прим. 59) и которая текстуально расположена на 46 странице автографа, никак тем не менее не была отражена в формулировке тринадцатого пункта указателя, фиксирующего именно данный фрагмент рукописи. Ни в одном пункте указателя металингви-стика не только не была специально выделена, но даже не была названа, однако впоследствии идея металингвистики была органично введена и подробно разработана именно в ППД. С другой стороны, тема «образа автора*, которая неоднократно возникает в указателе, из чего следует, видимо, думать, что она изначально мыслилась в качестве нового крупного тематического блока в перерабатываемой книге о Достоевском, в ППД тем не менее практически не была вве дена (исключая беглые, чисто констатационные упоминания). 1961 ГОД. ЗАМЕТКИ Рукопись состоит из двух фрагментов разного характера, публиковавшихся в предыдущих изданиях М.М.Б. раздельно. Первый из них (с. 329-339, до разделительного интервала в тексте) при публикации в «Вопросах литературы», 1976, № 10, а затем в ЭСТ, 297-307, был произвольно включен в состав ПТ как ее заключительная часть (см. в наст, томе выше комм, к ПТ). Второй большой фрагмент (с. 339-360, начиная со слов «Переработать главу о сюжете у Достоевского») был опубликован как самостоятельный текст: «Контекст-1976», с. 296-316 (публикация В. В. Кожинова), под заглавием «План доработки книги 4 Проблемы творчества Достоевского"»; ЭСТ, 308-327, под заглавием «К переработке книги о Достоевском». В настоящем томе рукопись впервые публикуется в авторской композиции. Текст записан в общей тетради синими чернилами, местами — простым карандашом. Все 92 стр. тетради исписаны полностью, до последней строки. Два составляющих текст фрагмента отделены автором друг от друга на стр. 32 тетради интервалом. На обложке тетради надпись синими чернилами: наискось в середине — «1961 год», внизу — «Заметки»; в настоящей 1гу6ликации принимаем эту надпись как авторское заглавие текста. Все страницы тетради пронумерованы автором простым карандашом; тем же карандашом на обложке поставлено: «№ 2». Несомненно, эта нумерация тетради связана с нумерацией тетради «№ 1», в которой записана ПТ (см. комм, к ней выше), и обе нумерации производились одновременно, по окончании записей в тетради «№ 2», в 1961 или 1962 г. Таким обра- второй как развитие проблематики первой. В самом деле, можно видеть, как проблематика тетради «№ 1» плавно и органично переходит в тетрадь «№ 2», вероятно, уже не ориентированную на написание специальной работы о тексте; о возможных причинах и свидетельствах отказа автора от этого замысла см. в постраничных примечаниях (см., в частности, преамбулу и прим. 8, 9, 31, 82, 83 к ПТ и прим. 26 к настоящим записям). В целом характер тетради «№ 2» определяет новый замысел, вызванный событиями 1961 года (см. ниже) и относящийся к переработке старой книги о Достоевском; второй фрагмент тетради и представляет собой непосредственный приступ к этой работе, осуществленной в 1961-1963 гг. и определившей творческую судьбу М.М.Б., переработке ПТД в ППД. В то же время, сопоставляя обе тетради и составляющие их три текста — тетрадь «№ 1» (ПТ) и два фрагмента тетради «№ 2», можно рассматривать их как единое, взаимосвязанное, хотя и необычно организованное, целое. Можно считать, что сам автор своеобразно оформил тго целое, нумеруя тетради и подчеркнув таким образом взаимосвязанность на фундаментально-теоретическом уровне оощефилоссфско-общефилалогического и конкретно-литературоведческого замыслов. Косвенным, но, как представляется, надежны**^ свидетельством фундаментально-смысловой связанности, во-первых, омш^етрадей и, во-вторых, первого и второго фрагментов тетради «№ 2»^цвляется- тетрадям. В настоящем томе оба указателя публикуются непосред- зом автор |
