Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 10.78 Mb.
|
  Карамазовы», ч. 1, кн. вторая, VI; Достоевский, 96. См. ПТД, 176; ППД, 309. 97. «Смерть Ивана Ильича», гл. VI. 98. Абзац отчеркнут на полях. 99. «Униженные и оскорбленные», часть третья, гл. II; Достоев ский, т. 3, 309-310. 100. Вновь реплика в сторону психоаналитической концепции творчества Достоевского, имеющая в виду, вероятно, статью П. С. Попова (см. ниже «Достоевский. 1961 г.»). 101. Абзац отчеркнут на полях. 102. М.М.Б. возвращается к двум статьям С. Аскольдова, которые уже были критически освещены в ПТД (17-20). Классификация, различающая «четыре вида оформленности душевной жизни» — темперамент, тип, характер и личность, — дана в статье «Религиозно-этическое значение Достоевского» (в сб.: Достоевский. Статьи и материалы, под ред. А. С. Долинина. Пб., Мысль, 1922, с. 2-3), различение характера и личности продолжено в ст. «Психология характеров у Достоевского» (Достоевский. Статьи и материалы, под ред. А. С. Долинина, сб. второй. Л.М., Мысль, 1924): «Характер и личность мы отличаем по степени выраженности и стойкости индивидуального начала» (с. 5). Возобновление старой полемики именно со статьями Аскольдова связано, видимо, с потребностью заново обосновать категорию личности как открытие Достоевского, обосновать ее в иной плоскости, чем по «степени личностности» у Аскольдова, — в плоскости «координатного», архитектонически уникального положения человека как личности в мире «других». 103. «Братья Карамазовы», ч. 1, кн. первая, V: «Правда, пожалуй, и то, что это испытанное и уже тысячелетнее орудие для нравственного перерождения человека от рабства к свободе и к нравственному совершенствованию может обратиться в обоюдоострое орудие, так что иного, пожалуй, приведет вместо смирения и окончательного самообладания, напротив, к самой сатанинской гордости, то есть к цепям, а не к свободе» (Достоевский, т. 14, 27). 104. Появление этой темы в проспекте могло заключать в себе полемическую реакцию на два источника — на мотив трагической катастрофы в ст. Вяч. Иванова «Достоевский и роман-трагедия» («Роман Достоевского есть роман катастрофический, потому что все его развитие спешит к трагической катастрофе» — см.: Вячеслав Иванов. Борозды и Межи, с. 21) и, во-вторых, это может быть также ответ на критику В. Л. Комаровича (см. выше прим. 54), упрекнувшего Бахтина в том, что он в ПТД оставил без внимания «художественную функцию катастрофы» как сюжетного разрешения диалогов романа, содержащего подведение смыслового итога: герой и идея, по Комаровичу, «большей частью получают у Достоевского окончательное завершение (и, соответственно, авторскую оценку) в совершенно иной сфере, в сфере художественно-объективных событий, в сфере катастроф»; «катастрофа это вовсе не "взаимодействие сознаний , но результат этого взаимодействия и в этом смысле завершающее заключение или предуказание конечного вывода автора» (V. Komarovic. Neue Probleme der Dostojevskij-Ponehung. 1925-19Э0, S. 232). О чуждости эстетике М.М.Б. классической категории катарсиса (столь действенной в концепции роман а-трагедии Вяч.'Иванова) см. в ст. И. Н. Фридмана «Незавершенная судьба эстетики завершения"» (М. М. Бахтин как философ. М. Наука, 1992, с. 56). 105. Ср. в письме Достоевского Е. Ф. Юнге от 11 апреля 1880 (Достоевский, т. 30, кн. 1, 149); М.М.Б., вероятно, предполагал использовать в своей книге это письмо — см. комм. 23 к следующему варианту проспекта переработки («Достоевский. 1961 г.»). 106. «Братья Карамазовы», ч. 2, книга шестая, II; Достоевский, т. 14, 275. У Достоевского — «Таинственный посетитель». 107. См. прим. 68. О замысле романа Чернышевского «Перл создания» М.М.Б. судил по его изложению в кн. В. В. Виноградова «О языке художественной литературы». М., Гослитиздат, 1959, с. 140- ДОСТОЕВСКИЙ. 1961 г. Впервые, с неточностями и ошибками, — ДКХ, 1994, № 1, с. 70-76, под заглавием «<К переработке книги о Достоевском. Н>» (публикация ВВ. Кожинова). Текст записан на 36 страницах «общей тетради» синими чернилами, перемежающимися местами с простым карандашом. Авторская надпись на обложке тетради: «Достоевский»; внизу обложки: «1961 г.» Принимаем эту надпись как авторское заглавие текста. Этот новый проспект переработки книги записывался, по-видимому, вслед за предыдущими «Заметками» того же 1961 года. Некоторые места этих новых записей близко подходят к будущему тексту ППД, в особенности — к тексту предисловия «От автора»; определяется здесь как новая формула предмета исследования, ведущая к новому заглавию книги, — поэтика Достоевского; найдены такие существенные для ППД понятия, как «макродиалог» и «микродиалог». Однако и в этом тексте фронт размышления шире практической цели переработки книги, в результате многое не вместившей или вместившей только частично. Это прежде всего относится к теме первой фразы, открывающей текст: «С о гласие как важнейшая диалогическая категория». В ППД эта тема реализована лишь одной новой фразой, введенной в книгу: «Нужно подчеркнуть, что в мире Достоевского и согласие сохраняет свои диалогический характер, то есть никогда не приводит к слиянию голосов и правд в единую безличную правду, как это происходит в монологическом мире» (ППД, 127). В настоящем тексте тема развита достаточно детально: различение несогласия и разногласия, перспективные представления преодолеваемой дали и сближения (но не слияния), введенные в тему, связь с явлениями дара, чуда, свободы, наконец, утверждение неразрывной связи диалога с категорией согласия: согласие как необходимое условие диалога (необходимый минимум согласия как такое условие) и его регулятивная идея (понятие Канта, обозначающее целепо-лагающую функцию разума) и «последняя целы. Сосредоточенность на категории «согласия» в настоящем тексте, несомненно, выражает потребность автора осветить затененные стороны его полифонической концепции и скорректировать, не снимая его, ее резкий тезис: «Все в романах Достоевскаго сходится к диалогу <...> Все — средство, диалог — цель» (ПТ№ 216; ППД, 339). Категория «согласия» неотлучно присутствует в книге о Достоевском, но не пользуется здесь, так сказать, специальным вниманием. При этом она присутствует в книге именно как диалогическая категория и входит в основное противопо ставление диалога как принципа построения романа Достоевского пониманию этого романа как построенного по диалектическому принципу (спор с Б. М. Энгельгардтом), входит, таким образом, в противопоставление диалога — диалектике, основное для мысли М.М.Б. в целом. Идею диалектического синтеза противоречий и голосов как цели романа Достоевского М.М.Б. оспаривает, утверждая две возможности: голоса сочетаются «как согласные, но не сливающиеся, или как безысходно противоречивые, как вечная гармония неслиянных голосов или как их неумолчный и безысходный спор» (ПТД. 48; ППД, 42); «Ни о каком синтезе не может быть и речи; может быть речь лишь о победе того или другого голоса, или о сочетании голосов там, где они согласны» (ПТД, 239). Согласие как «последняя цель» диалога, по мысли автора ПТД-ППД, утверждается Достоевским — религиозным мыслителем, в романе же Достоевского действует доминанта иная: «В плане своего религиозно-утопического мировоззрения Достоевский переносит диалог в вечность, мысля ее как вечное со-радование, со-любование, со-гласие. В плане романа это дано как незавершимость диалога, а первоначально — как дурная бесконечность его* (ПТД, 216; ППД, Зо8). Тема согласия органически едина с темой хора, также подспудно, но неотлучно присутствующей в теории полифонического романа (и сохраняющей, в переводе на свой язык, связь с принципиально не принимаемой здесь идеей романа-трагедии). Тема хора вообще существенно присутствует в эстетике М.М.Б., прежде всего в АГ (см.: ЭСТ, 106, 148-150), и неявно определяет голосоведение в концепции полифонического романа: проецируя идеи АГ на ПТД, можно сказать, что голоса героев-протагонистов Достоевского — это «голоса вне х ор а » (ЭСТ, 150); это свойство их особенно акцентировано в ПТД, завершающихся острой картиной социально-экзистенциального одиночества героя Достоевского, утратившего «твердую социальную опору», потерявшего «мы»: «Для одинокого его собственный голос становится зыбким, его собственное единство и его внутреннее согласие с самим собою становится постулатом» (ПТД, 241; эта концовка книги снята в ППД). Ср. в АГ: «Петь голос может только в теплой атмосфере, в атмосфере возможной хоровой поддержки, принципиального звукового неодиночества» (ЭСТ, 148). В то же время хор («осанна») предполагается как идеальный предел диалога (не достигаемый, по М.М.Б., в романе Достоевского), «согласно его <Достоевского — Комм> основным идеологическим предпосылкам», предполагающего «приобщение голоса героя к хору» (ПТД, 210; ППД, Зо5). Эту все же подспудную в книге тему автор и проговаривает, наряду с разработкой темы «согласия», в настоящем тексте ( см. фразу в последних абзацах его о вере «в многоголосый хор», с. 374). Полифония и контрапункт, по М.М.Б., это способ организации голосов, не имеющих «хоровой поддержки», голосов вне хора, в особого рода художественную гармонию, в мир, который «по-своему так же закончен и закруглен, как и дантовский мир» (ПТД, 49; ППД, 43). Но за этой своеобразной гармонией мира Достоевского, «слово» для которой и «найдено» Бахтиным как «полифония», стоит для исследователя большая нерешенность в «последних вопросах» — как у героев Достоевского, так и у автора ^эмана (ср. в предыдущем тексте «1961 год. Заметки»: «Колебания остоевского по отношению к содержанию этой последней ценности» — с. 352-353). «И было мукою для них, что людям музыкой казалось» — цитирует М.М.Б. из Иннокентия Анненского по поводу полифонии Достоевского в черновых записях (т. 6 наст. Собрания ); эти же строки Анненского он читал в устной лекции о Достоевском, слышанной составителем наст, комментария в доме для престарелых на ст. Гривно Курской ж. д. 26.08.1970. Озабоченность темой «согласия» чувствуется и в других материалах к переработке книги: «Самостоятельность, свободу и равноправие в согласии труднее осуществить, чем при противоречиях и споре. Дети проявляют свою самостоятельность в капризе, в наоборот (отчасти Нелли). Черт боится согласия (примкнуть к хору) как потери своей личности» (АБ). Тем не менее эта существеннейшая для концепции тема, продумывающаяся здесь, в лабораторных текстах, развития в ППД не получила. Неразработанность категории диалогического согласия, отмечает комментатор настоящего текста в первой его публикации, Н. А. Паньков, обусловила трудности в понимании главного принципа книги М.М.Б. (см.: ДКХ, 1994, № 1, с. 78). Так, характерно суждение М. Л. Гаспарова об авторе книг о Рабле и Достоевском, что он «принимает лишь две вещи» — «или комический хаос, или трагическую разноголосицу» (М. Л. Гаспаров. М. М. Бахтин в русской культуре XX в. — Вторичные моделирующие системы. Тарту, 1979, с. П2). Другой не осуществленный в книге план — сформулированная здесь программа полемик, среди которых должна была быть полемика «с психоанализом, с работой Попова и др.»; она уже намечена в первом проспекте переработки книги. В рабочем экземпляре ПТД с авторскими пометами на полях с. 220 также записано: «Полемика с Поповым (диалоги "я" с "оно")» (АБ). Работа Попова — большая статья: П. С. Попов. «Я» и «оно» в творчестве Достоевского. — Достоевский. Труды Государственной Академии художественных наук, литературная секция, вып. третий. М., 1928, с. 217-275. Вероятно, статья еще не успела попасть в поле зрения автора при подготовке ПТД, при переработке же книги тридцать три года спустя привлечь внимание к ней мог обзор В. Л. Комаровича по-немецки (см. комм. 54 к «1961 год. Заметки»), в котором статья Попова и книга Бахтина рассмотрены параллельно как два «диаметрально противоположных, но равно необоснованных тезиса», дающих ошибочные «ключи» к построению романа Достоевского; обе интерпретации упрекаются Комаровичем в неисторизме — в том, что «они оставляют без внимания историческую перспективу созданного Достоевским литературного жанра» (Zeitschrift fiir slavische Philologie, Bd. 11, Doppelheft \/2, Leipzig, 1934, S. 234). Фраза в комментируемом тексте: «Полемика с Комаровичем» — скорее всего имеет в виду этот обзор; ср. скрытые реакции на него (не называя источника) в первом проспекте (см. выше комм, к нему, комм. 54 и 104). Положения статьи Попова весьма кратко резюмированы в настоящем тексте («Функции черта и двойников...» и т. д., с. 369); они представляют собой, в самом деле, «диаметральную противоположность» видению Достоевского Бахтиным при, в то же время, общности некоторых исходных для развития той и другой концепции пунктов. Спор с этой статьей поэтому должен был быть первостепенно принципиальным для автора ПТД ППД и в то же время сурового критика ?)рейдизма еще с середины 20-х гг.: помимо книги «Фрейдизм» 1927 г. о которой историк психоаналитического движения в России говорит, что, «независимо от гипотетического авторства Бахтина», она «остается единственной серьезной работой за полвека советского словоблудия по поводу психоанализа»: Александр Эткинд. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб., 1993, с. о97), надо вспомнить высказывание М.М.Б. на собрании философского кружка 1 ноября 1925 г., залисачное Л. В. Пумпянским: «Бл. Августин против донатистов подверг вкгутренний опыт гораздо более принципиальной критике, чем психоанализ. "Верую, Господи, помоги моему неверию" находит во внутреннем опыте то же, что психоанализ» (М. М. Бахтин как философ. М., Наука, 1992, с. 245; публикация Н. И. Николаева). В комментируемых лабораторных текстах спор с психоанализом как «ключом» к Достоевскому также, по-видимому, неслучайно сплетается с темой исповеди как «высшей формы с в о б о д н о г о самораскрытия человека изнутри (а не извне завершающей)», как «встречи яи другого на высшем уровне или в последней инстанции» (с. 352). Эту позицию автора ПТД-ППД А. Эткинд определяет как «поэтику сопротивления» (психоаналитический термин) тому пониманию роли «другого» в межчеловеческих отношениях, которое олицетворяется фигурой психоаналитика по отношению к пациенту: «Процедуры психоанализа условны и асимметричны; редкие моменты диалога, когда аналитик и пациент общаются как свободные и равные субъекты, встроены, как в оправу, в жесткий алгоритм ролевого поведения» (Александр Эткинд. Эрос невозможного, с. 406). Философская оппозиция М.М.Б. теории психоанализа (столь же стойкая от 20-х до 60-х гг., как оппозиция формализму — в 60-70-е годы структурализму — в эстетике), вероятно, может быть представлена как оппозиция двух моделей общения — диалога и психоаналитического сеанса. Позиция М.М.Б. «прямо противоположна куда более распространенной в нашем веке аналитической позиции, столь ясно выраженной Фрейдом: правда о человеке недоступна ему самому <...> Правда о человеке, какой ее видит психоанализ, есть объективное описание его бессознательного, развенчивающее иллюзии самосознания» (там же, с. 390-391). Можно видеть, что именно книга о Достоевском у М.М.Б. является средоточием этого неявного (не высказанного открыто) философского спора ( при том, что автор не избегал и в 20-е годы, и позже пользоваться в нужных случаях фрейдистскими терминами и вводить психоаналитическую проблематику в свои анализы: она, например, просматривается в записи лекции конца 20-х гг. о Ф. Сологубе, прочитанной примерно тогда же, когда был написан «Фрейдизм» — см. ДКХ, 1993, № 2-3, с. 149-152, и в положении о «цензуре сознания» при анализе трагедии Шекспира, а сквозь нее — «глубинной психологии самой жизни» — в Доп., тексте 1944 г. — см. с. об и комм, к Доп.). «Нельзя подсматривать и подслушивать личность, вынуждать ее к самораскрытию» — эту бахтинскую «заповедь» в предыдущем проспекте (см. прим. 81 к «Достоевский. 1961 г.») — можно считать его концентрированным ответом на психоанализ. П. С. Попов в своей статье в опоре на ^умеренный (отвергающий Йфизиологические схемы Фрейда»), «мой фрейдианский" подход к остоевскому» находил «ключ к пониманию творчества Достоевского в целом» (Попов, с. 217). Ключ — в понимании романа Достоевского как «изображения единого сознания <...> Достоевский был творцом своеобразных романов, где в центре стоит изображение судьбы единой, трагически настроенной души. Складки этой души персонифицированы и даны в виде отдельных личностей; но они — только иллю- единого сознания <...> Это своеобразная творческая конструкция", когда отдельные лица — лишь фрагменты единой душевной стихии, единого сознания» (там же, с. 217-219). Таким образом, по существу, все формулировки намеченной М.М.Б. программы полемик (с концепциями «одной души, одного душевного ландшафта») так или иначе имеют в виду статью Попова. Попов также исходит из тезиса Достоевского о его «реализме в высшем смысле» как изображении «всех глубин души человеческой», но эти последние понимает ортодоксально по Фрейду, повторяя в заглавии статьи заглавие знаменитой книги Фрейда «Я и Оно» (рус. перевод — 1924), — как «глубины бессознательного человеческой души», «начало бессознательное, так сказать, безличное, которое можно назвать "оно", в противоположность "я"»; в конечном счете это глубины души самого автора, творческое «я» ст рация к одной |
