Программа по формированию навыков безопасного поведения на дорогах и улицах «Добрая дорога детства» 2
Скачать 10.78 Mb.
|
 рассматривая проблематику характер составленных автором  етненно после текстов, к которым они относятся: ПТ и настоящих <Заметок». Текстологический анализ формулировок различных пунктов этих указателей и, главное, соотношение этих пунктов с составом самих записей в автограо^ах обеих тетрадей говорят о том, что оба указателя составлялись не только одновременно (и, видимо, в одно время с нумерацией двух тетрадей), но и достаточно целенаправленно и были ориентированы на новый замысел переработки ПТД. Об этом говорит тот факт, что материал ПТ и первого фрагмента второй тетради при фиксации в указателях подвергался отбору, очевидно, целенаправленному, далеко не весь постраничный, и, соответственно, тематический состав этих записей зафиксирован в указателях (см. о характерных «пропусках» такого рода в указателе «№ 1» в прим. 57, 82-83 к ПТ); в указателе «№ 2» опущены сс. 5-8, 12-13, 15-18 и 31 первого фрагмента автографа — в то время как содержание второго фрагмента настоящих записей, непосредственно относящегося к переработке книги о Достоевском, отражено в указателе «№ 2» полностью. Материалы настоящего тома свидетельствуют о том, что цикл новых размышлений автора над романом Достоевского, приведших к этой переработке, открывается в начале 40-х годов. См. выше текст «К истории типа (жанровой разновидности) романа Достоевского» и комм, к нему, а также — «<Риторика, в меру своей лживости...>», Доп., «<К вопросам самосознания и самооценки...>». О намерении «со временем снова приняться» за Достоевского автор в 1946 г. писал Ь.В.Тарле (см. выше комм, к «К истории типа...»). «Со временем» растянулось на полтора десятка лет, но в публикуемых текстах 40-х годов размышления в направлении к новому «Достоевскому» интенсивно идут. Можно выделить две основные крупные линии этих размышлений: 1) Тема «истории типа» романа Достоевского, предполагающая восстановление «исторической точки зрения», в свое время «по чисто техническим соображениям» исключенной из ПТД, и дополнение «синхронического» подхода «диахроническим» (ПТД, 3; см. комм, к «К истории типа...»). Это не значит, что при переработке книги автор просто ввел в нее исторический фон, уже в готовом виде незримо стоявший за ПТД Тексты 40-х гг. показывают, как новая «историческая точка зрения» на роман Достоевского здесь формируется. Она формируется как результат освоения обширного материала в ходе занятия автора исторической поэтикой романа в 30-е годы и написания книги о Рабле (Р-1940). В текстах 40-х гг. идет отработка концепции пространства и времени в романах Достоевского, категорий, остававшихся в тени в ПТД. Категории эти рассматриваются в контексте развитой главным образом в Доп. (на примере Шекспира) теории топографической картины мира, отличающейся космическим символизмом и транспонирующейся в литературу из мифологического мышления и народно-праздничной образности (понятие «топографического», как и термин «хронотоп», применяющиеся в текстах 40-х гг. к Достоевскому, в дальнейшем останутся не использованными в ППД, где содержание их в значительной мере будет покрыто широко понятой «карнавальностью»). В текстах 40-х гг. формируется картина «карнавально-мистерийного» пространства Достоевского, «просвечивающего» за бытовым пространством: «За комнатами, улицами, площадями, несмотря на их сгдоенную реалистическую типичность, снова сквозят (просвечивают^ полюсы, пределы, координаты мира» (с. 98-99). Образы гоялдаой у Достоевского как карнавальной площади, комнаты .Еадеольникова как внежизненного пространства, «гроба», хронотоп-тнюрога» — уже присутствуют в этих текстах. Формулируется, идея нелинейного, кризисного пространства-времени (времени как «Магометова мгновения» — с. 74), сосредоточенного в кризисных, хронотопических, эксцентрических точках, «изъятых из обычного хода жизни», - «инфернальных, райских. . и чистилищных точках», чуждых связной поступательной линии как принципу биографического романа или «романа эпохи»: «из всех его романов не сложишь» такого романа, из кризисных точек «не сложишь линии биографического или исторического становления» (с. 64). Хронотопическал концепция творчества Достоевского, складывающаяся в 40-е годы, далеко не полностью уложится в будущую IV главу ППД. Наблюдениями этих лет М.М.Б. намечает свой метод мифопоэтического чтения Достоевского (ср. ст. В. Н. Топорова «О структуре романа Достоевского в связи с архаичными схемами мифологического мышления», с посвящением М. М. Бахтину, и анализ в ней такого признака этой структуры, как «отмеченные точки пространственно-временного континуума» — см.: В. Н. Топоров. Миф. Ритуал. Символ. Образ. М., 1995, с. 200), метод, связанный через десятилетия с опытами Вячеслава Иванова, прежде всего с его взглядом на роман Достоевского как на великое исключение на фоне общей модели «современного романа», который он понимал как форму «среднего, демотического искусства», отличая его от «большого, гомеровского или дантовского, искусства» прежних времен (Вячеслав Иванов. Борозды и Межи. Опыты эстетические и критические. М., «Мусагет», 1916, с. 10). Для Иванова роман Достоевского явил собой на этом фоне восстановление черт большого, всенародного искусства, наиболее чистой формой которого была для Иванова греческая трагедия; отсюда его орормула романа-трагедии. М.М.Б. в ПТД, а затем в ППД, оспорил эту формулу, но самое выведение Достоевского из ряда «современного романа» (романа XIX века) и укоренение его в «большом времени» (более поздний термин М.М.Б.) и традициях «большого, всенародного искусства», по Иванову (когда в большом контексте рядом с именем Достоевского встают имена Шекспира и Данте, как это мы видим в текстах М.М.Б. 40-х гг.), самую идею восстановления — возобновил и укрепил собственным методом «топографического», «хронотопического» анализа: «Предельная глубина внутреннего, говоря словами Августина, intern um aeternum человека у Достоевского снова оказывается на топографической мистерийной сцене (своеобразный этап этого пути у Гоголя)» (с. 98). Последнее замечание в скобках объясняет значение гоголевской темы в разработках тех же 40-х гг. — как темы, связанной не только с «дополнениями и изменениями к "Рабле"», но и с планами переработки книги о Достоевском (к сожалению, в ППД эта гоголевская тема в новой ее разработке не найдет отражения). 2) Дальнейшее продумывание «синхронного» (теоретического) подхода к роману Достоевского в контексте главного направления философского размышления М.М.Б. в 40-е годы, определяемого формулой, давшей название его центральному тексту этой поры — «JK философским основам гуманитарных наук» (см. в наст, томе выше). ского романа с основами бахтинской антропологии начала 20-х гг. и ищется новое обоснование «принципиального новаторства» Достоевского, отклоняющегося от общего типа художественного «завершения» героя автором, описанного в АГ Тема о Достоевском в заметках этого времени вплетается в размышление о проблеме самосознания в «мире других» («это — мир других, и в -атот мир пришел я»), о которой сказано, что «сейчас это узловая проблема всей философии» (с. 72). В стремлении к уточнению и укреплению сЭДей идеи о необычной для классического романа свободе героя по отношен**** к автору у Достоевского М.М.Б. опирается на разработанную им в «особенности в эти годы (в «К философским основам гуманитарных наук» тпкЧкде всего) ключевую оппозицию «личности» — «вещи». В комментируемых «Заметках» на основе этой оппозиции сформулирован тезис о личности текстах этого времени  идеи полифониче- как «новом предмете», открытом Достоевским, и «новой логике этого предмета», требующей новой позиции автора в его романе (с. 343). В этом контексте и гоголевская тема является в специфическом повороте: мысль о повышенной этической ответственности за героя у Гоголя именно вследствие предельно «заочного», овеществляющего способа его изображения (с. 76-77), — мысль, также оставшаяся в набросках и не попавшая в ППД. Обещанное Е. В. Тарле «со временем» возвращение к Достоевскому состоялось в 1961 г. в ситуации исторического поворота тех лет, позволившего не очень определенным планам приобрести реальные очертания проекта переиздания книги. Непосредственным стимулом к переходу долголетних размышлений в более энергичную практическую стадию послужило предложение, полученное автором в феврале 1961 г. от сотрудника итальянского издательства «Эйнауди» в Турине, в то время аспиранта филологического факультета МГУ Витторио Страда. К этому времени в зарубежной русской критике наблюдается (в конце 50-х годов) определенное оживление интереса к старой книге ПТД\ ее «вспоминают» (то же происходит у нас: см. ниже об обращении к книге в те же годы В. Б. Шкловского и Л. П. Гроссмана): в нью-йоркском «Новом журнале», в т. 51 (1957) Р. Плетнев ведет полемику с ней, используя статью Н. С. Трубецкого «О методах изучения Достоевского» («Новый журнал», т. 4о, 1957), поскольку «здесь Трубецкой развивает положения, ранее его высказанные Бахтиным» («Новый журнал», т. 51, с. 286), а в следующем номере журнала появляется статья В. И. Седуро «Достоевский как создатель полифонического романа (М. М. Бахтин о форме романа у Достоевского)», представляющая собой апологетический реферат ПТД (т. 52, 1958, с. 71-93); в кн. 60 того же журнала (1960) публикуется посмертно еще одна статья Н. С. Трубецкого — «О двух романах Достоевского», — в которой автор ссылается на книгу М.М.Б., полностью разделяя ее основную идею. В этой атмосфере возникает итальянское предложение. В недатированном письме (полученном М.М.Б. в Саранске 22.02.1961, согласно почтовому штемпелю) В. Страда сообщал о намерении издательства «Эйнауди» подготовить полное собрание сочинений Достоевского по-итальянски и продолжал: «В согласии с издательством я считаю целесообразным, чтобы предисловие этого, самого полного собрания сочинении Ф. М. Достоевского принадлежало русскому литературоведу. Я хорошо знаю Вашу очень оригинальную и интересную книгу о творчестве Ф. М. Достоевского, и мне хотелось бы, чтобы эта книга была вступительным исследованием итальянского перевода сочинений Достоевского. Но надо было бы приспособить Вашу книгу для этой цели. Между прочим, и Вы, может быть, хотели бы ее немножко перерабатывать» (АБ) .На следующий же день (23.02) М.М.Б. ответил согласием и назначил срок представления работы через четыре месяца, «так как моя книга потребует довольно значительной переработки и обновления» (черновик письма к В. Страда хранится в АБ). В соответствии с целями итальянского издательства, согласно которым книга М.М.Б., вместе с биографиче-еким очерком Л. П. Гроссмана, должна была составить первый, вступительный том собрания сочинений Достоевского (впоследствии не осуществившегося), М.М.Б. в этом письме, как и в ряде других того же 1961 г., называет свода' будущую обновленную книгу «вступительной работой» и «вредисловием»: «Над предисловием к Достоевскому я еще не линтя работать» (письмо В. В. Кожинову от 3 мая 1961 — «MocjM*wrl992, № Ц-12, с. 178). То же — и в комментируемых материалах к переработке книги: «Вступление: цель, задачи и ограничения вступительного исследования» (с. 359); «В основном наше вступительное исследование носит чисто теоретический характер» (с. 372). Под «вступительным исследованием» здесь имеется в виду вся книга в целом, что лишает силы толкование комментатора текста «Достоевский. 1961 г.» в первой его публикации, полагающего, что «Бахтин предполагал написать обширное предисловие (введение, вступление) к книге» и, таким образом, «конструкция работы могла подвергнуться более решительной перестройке» (ДКХ, 1994, № 1, с. 77). Работа над «итальянским вариантом» шла в течение 1961 года; в начале 1962 г. переработанная рукопись была отправлена в Турин, однако на этом дело там и остановилось: задуманное собрание сочинений не состоялось, а итальянское издание книги М.М.Б. вышло лишь в 1968 г., пять лет спустя после московского издания ППД, с которого уже и сделан был перевод. Но с весны того же 1961 г. начинаются энергичные действия ВВ. Кожинова с целью переиздания книги в Москве (в письмах Кожинова к М.М.Б., хранящихся в АБ, они зафиксированы впервые в письме от 7.06.1961). В марте 1962 г. М.М.Б. получает официальное предложение от издательства «Советский писатель», о чем 27 марта сообщает Кожинову: «Сейчас я приступаю к новому пересмотру всей книги <...> Итальянский вариант книги меня не удовлетворяет» («Москва», 1992, № 11-12, с. 180). Таким образом, переработка книги имела два этапа, в 1961 и 1962 гг. — для итальянского и московского издания. Комментируемые ниже три текста отражают оба эти этапа работы. Соотношение этих подготовительных материалов с осуществившейся книгой ППД, однако, требует особого комментария. Еще на первом этапе работы, в самом ее начале, М.М.Б. писал Кожинову (30.07.1961): «К переработке "Проблем" я только теперь приступаю. Думаю ограничиться немногим (не позволяют ни время, ни листаж), а именно: 1) дополнить критический обзор литературы, 2) углубить анализ особенности диалога и позиции автора в полифоническом романе (последнее больше всего вызывало возражении и недоумении) и 3) коснуться некоторых традиций Достоевского, в частности карнавальной. Остальной текст думаю почти вовсе не трогать. Изложение я не собираюсь делать популярнее» («Москва», 1992, № 11-12, с. 179). На деле переработка этим не ограничилась и ближе коснулась текста книги и ее терминологии (в том числе пришлось и «делать популярнее» эту последнюю). Фронтальный анализ отличий ППД от ПТД будет дан в комментарии к ППД в т. 6 настоящего Собрания. Сейчас лишь можно выделить несколько основных направлении в работе над новой редакцией книги: 1) введен вопрос о новой целостной авторской позиции в полифоническом романе Достоевского (акцент на этой теме выразился в изменении заглавия второй главы — «Герой и позиция автора по отношению к герою в творчестве Достоевского» вместо «Герои у Достоевского» в ПТД); 2) разработан тщательнее вопрос о диалоге у Достоевского; именно в издании 19оЗ г. появилось разграничение «внешнего композиционно выраженного диалога», «микродиалога» и «объемлющего их большого диалога романа в его целом» (ППД, 57, 357); 3)широко введены темы исторической поэтики и жанровой традиции, заново, по существу, написана IV глава; 4) поставлена проблема металингвистического изучения слова (ППД, 242-247); 5) произведено систематическое устранение социологической терминологии по всему тексту, проведена переориентация исследования с язык» социологической поэтики 20-х гг. на язык исторической поэтики; в целям акцент на исследование поэтики Достоевского выразился в изменентмшзвания книги. Все эти темы, хотя и в разной степени, отражены<в комментируе-мых материалах. В то же время легко заметить, что их содержание значительно шире практической цели доработки книги. В одном из текстов 40-х гг. записано: «Первоначальные черновые наброски До стоевским целого, сцен и диалогов, раскрывающих филогенезис его формы (мениппова сатира)» (с. 75). Наблюдения над особым характером творческого процесса Достоевского, как он отразился в его черновиках, «резко отличного от творческого процесса других писателей (например, Л. Толстого)», вошли в ППД: «Б черновиках Достоевского полифоническая природа его творчества и принципиальная незавершенность его диалогов раскрываются в сырой и обнаженной форме» (ППД, 55). И можно сказать, что комментируемые лабораторные материалы М.М.Б. в этом отношении весьма подобны черновым тетрадям самого Достоевского к его романам. Как известно, особенность этих последних — в том, что они представляют собой не черновые редакции текста произведения ( таких у Достоевского после «Преступления и наказания», собственно, мы не имеем), а чрезвычайно сложно развитые проспекты и планы его содержания, характеров, сюжетных линий, слов (позиций) героев, при этом воз можности смыслового и сюжетного развития имеют самостоятельный интерес, не поглощаемый окончательными решениями готового текста романа; только у Достоевского черновые сюжеты достигают такого развития, и для хорошего читателя Достоевского его черновые тетради к романам представляют самостоятельное интересное чтение. Следующие одна за другой черновые записи М.М.Б. к его новому «Достоевскому» — это тоже «наброски целого» и «филогенезис» замысла, превышающего реальное осуществление, с преобладанием смысловых возможностей над конкретной работой с текстом. Любопытно, что определение «филогенезиса формы» Достоевского как менипповой сатиры как бы переходит в характеристике М.М.Б. на самые свойства творческого процесса писателя в его черновых тетрадях; очевидно, имеется в виду такая особенность жанра, как «исключительная свобода сюжетного и философского вымысла» (ППД, 152); черновые материалы к «Идиоту» или «Подростку» демонстрируют высшую степень такой свободы, с какой возникают и ломаются планы, проигрываются схемы целых романов, стремительно и радикально меняющиеся; это кипящий котел, в котором характеры и сюжеты сливаются, склеиваются и разделяются, расщепляются, до противоположности изменяются. Пользуясь бахтинским уподоблением, хочется и на собственные его лабораторные тексты к новому «Достоевскому» взглянуть как на своего рода теоретическую мениппову сатиру самого Бахтина. Изобилие содержания в этих текстах, лишь весьма частично использованное затем в ППД, делает их самостоятельным материалом для суждений о концепции Достоевского у М.М.Б.; эта концепция не дана нам полностью в книгах 1929 и 1963 гг. и подлежит реконструкции также на материале представленных в настоящем томе лабораторных записей М.М.Б. 40-х — начала 60-х годов. В их ряду комментируемые «Заметки» были, похоже, первым по времени текстом, явившимся непосредственным приступом к переработке книги: автор еще исходит из двухчастного строения книги, как в ПТД (с. 349). Первая же фраза: «Переработать главу о сюжете у Достоевского» — выдвигает на первый план исторические проблемы, связанные с будущей IV главой. Однако в целом они не преобладают, и основным содержанием текста являются теоретические обоснования и уточнения по самому острому и спорному вопросу об активности автора и его особой позиции у «'Достоевского. Из вопросов исторических особенного внимания заслуживает фраза со скрытым адресом — о сократическом диалоге*' пришедшем на смену трагическому диалогу, как первом шаге, в .истории нового романного жанра (с. "348-349). Фраза эта отсылает к поворотному пункту размышления неназванного здесь Ницше в его «Рождении трагедии из духа музыки» (см.: Фридрих Ницше. Сочинения в двух томах. М., 1990, т. I, с. 110-115) и, таким образом, обнаруживает один из скрытых источников концеп ции М.М.Б., развившейся в ином направлении от того же исходного пункта, нежели исходившая из той же книги Ницше идея романа-трагедии Вяч. Иванова. Из ницшевской идеи диалога-помана как завязки нового европейского художественного цикла М.М.Б. вывел свою теорию прозаической художественности, признав ее, вопреки Иванову, равнодостойной эпическому и трагическому канону; с этой линией европейской литературы он и связал Достоевского. В материалах следующего этапа переработки книги (публикуются в 6 т. наст. Собрания) автор возвращается к той же теме, подчеркивая, что не из драматического диалога рождается диалогическая линия европейской прозы; она, напротив, рождается из разложения трагического диалога важнейший теоретический пункт «Заметок» — обоснование романа Достоевского исходя из нового открытого им предмета и «новой логики этого предмета», словно диктующей автору его новую и необычную позицию. Достоевский открыл личность — таков озадачивающий, принимая во внимание века развития европейской личности, тезис М.М^Б. Тем не менее утверждается это со всей серьезностью. Речь идет о таком новом уровне понимания (видения — у художника) человека как личности, которое равнозначно ее — впервые — художественному открытию. Эта мысль варьируется в различных взаимоэквивалентных терминах: такова красивая фраза о том, что Достоевский сумел увидеть дух, «как до него умели видеть только тело и душу человека» (с. 345). Эта мысль отсылает к АГ, трактующему об эстетическом оформлении тела и души человека-героя, при активном сопротивлении его духа, действующего здесь как не подлежащая эстетическому завершению философская категория. Однако у Достоевского, продвинувшего «эстетическое видение вглубь», именно это сопротивление личности-духа делается источником новой активности автора, активности «более высокого качества», уподобляемой М.М.Б. в этом тексте «активности бога в отношении человека» (с. 342). Этот теологический аспект теории авторства М.М.Б., присутствующий потенциально как в АГ, так и в книге о Достоевском, проговаривается именно здесь, в непубличном, лабораторном тексте. В этом аспекте являются и категории монолога и диалога: о^юрмулируется понятие «монологизм в высшем смысле» (с. 341) как очевидное противоположение фюрмуле «реализма в высшем смысле» у Достоевского. В целом комментируемые «Заметки» содержат такой философский комментарий к концепции полио^онического романа, какой в самой книге открыто не проговорен. Можно составить перечень тем и найденных формулировок, оставшихся здесь, в разработках, и в ППД не вошедших; наиболее значительные из них: вопрос об исповеди как жанре, «форме целого», и как предмете изображения, и о фюрмах ее трансформации у Достоевского; линия критики психоаналитического подхода кДостоевско-му (в частности, предполагавшаяся полемика со статьей П. С. Попова - см.: «Достоевский. 1961 г.» и комм, к нему); «Достоевский и сен тиментализм* как сформулированная возможная тема и связанные с ней мысли о неполноценности сентиментально-гуманистического раз-веществления человека, о «низших видах любви»; различение веры и «чувства веры»; о способах выражения человека «от тела до слова»; «проблема катастрофы»; сопоставления с «Волшебной горой» Т. Манна и другими западными романистами. Особенно значительно развита здесь, в проспекте, тема смерти у Достоевского и Толстого, «смерти для других», «смерти извне» и «смерти для себя»,^«смерти изнутри»; в ППД эта тема отражена гораздо более лаконично (/Щ7, 98). Нереализованными остались заявленные определения важнейших категорий (голоса, монологизма) и намеченные типологии (типы людей по их отношению к высшей ценности, типы мировоззрений), как и про грамма полемик, долженствовавших быть введенными в книгу (в ее вторую главу, см.: «Достоевский. 1961 г.»). Некоторые абзацы в рукописи отчеркнуты автором слева на полях простым карандашом. Обычно М.М.Б. таким способом при повторном просмотре рукописи выделял места, намеченные к использованию в будущей книге; некоторые из этих мест фиксируются далее в примечаниях. Замыкающие настоящий том три лабораторных фрагмента 1961 -1963 гг. непосредственно предшествовали переработке книги о Достоевском или на разных стадиях сопровождали ее. Другой слои этой деятельности, ближе соотносящийся с прямой работой над текстом книги, представляют записи, публикующиеся вот. наст. Собрания. Там же будут опубликованы относящиеся к процессу переработки пометы автора на страницах принадлежавшего ему экземпляра ПТД. В комментариях к настоящему тому эти записи и пометы частично используются. 1. Уже первая фраза настоящих записей свидетельствует, что термин «текст* потерял для М.М.Б. специальный интерес связанный с замыслом отдельной работы по проблеме текста (ПТ). Тот глобально гуманитарный смысл, который в ПТ придавался тексту, здесь сразу же «отдается» произведению. Текст же понимается здесь уже не как синоним высказывания, т. е. единицы речевого обшения, а как единица системы языка (см. прим. 19). Тем самым как оы устанавливается своеобразная иерархия терминов с довольно жестким внутренним разделением: текст — это высказывание, взятое в изоляции от диалогических отношений, т. е. фактически в изоляции от своей фундаментальной, по М.М.Б. природы (текст — это логический препарат высказывания, полученный при его условном изучении с точки зрения системы языка); высказывание — это реальная единица речевого общения (не подвластная компетенции системно-языковых исследований), произведение — это «художественное высказывание» вторичного жанра, т. е. усложненный тип высказывания. Между текстом, с одной стороны, и высказыванием и произведением, с другой, утверждаются те же жесткие границы, которые уже сформулированы к этому времени М.М.Б. для противопоставления лингвистики и металингвистики. О возможных причинах такого снижения значимости категории текста см. прим. 26. Обращение в начале настоящих записей именно к художественным высказываниям косвенно свидетельствует также, что к моменту их написания мысль М.М.Б. ориентировалась уже не на лингвистическую или филосооЪско-филологическую работу, а на, возможно, переработку книги о Достоевском, т. е. на эстетику словесного творчества. В этом смысле переход ко второму фрагменту настоящих записей (прямо посвященных переработке книги о Достоевском) оказывается достаточно естественным. См. также прим. 2. 2. Судя по прямым словесным и композиционно-логическим совпадениям (см., напр., ППД, 244), разрабатываемая здесь и ниже проблематика была впоследствии использована при переработке книги о Достоевском. В этом фрагменте отчетливо выражено отмеченное в прим. 1 снижение общефилологической значимости категории текста. Ниже в этом же абзаце достаточно ощутима и та (отмеченная в прим. 31 к ПТ) осторожно-гипотетическая модальная интонация, которая почти всегда сопровождает бахтинские высказывания о возможности диалогических отношений между стилями или диалектами, если их рассматривать с точки зрения системы языка. 3. Cii прим. 9 к РЖ. 4. Возможно — как это отмечено в ЭСТ, 423 — имеется в виду книга Spitzer L. Romanische Literaturstudien. 1936-1956. Tübingen, 1959. 5. О противоречивой контекстуальной «судьбе» в бахтинских текстах словосочетания «речевой субъект* см. прим. 31 к ПТ. 6. В литературоведческом аспекте о внеидеологичности языка по Виноградову см. «О языке художественной литературы». М., 1959, с. 438 (в дальнейшем ОЯХЛ)\ о социально-идеологических характеристиках языковых стилей — ОЯХЛ, 463, 473-490. См. также прим. 48-49, 53, 71 к ПТ. О лингвистическом аспекте этой же проблематики у Виноградова в оценке М.М.Б. см. прим. 1, 48, 50, 61 к РЖ, а также преамбулу и комментарии к «Из архивных записей к "Проблеме речевых жанров"». 7. Имеется, вероятно, в виду бахтинская концепция непрямого говорения, в частности, проблема авторской позиции в полифюническом романе (см. прим. 39 к ПТ). 8. См. прим. 17 к ПТ 9. О категории ценности у М.М.Б. см. прим. 69 к ПТ 10. См. прим. 1 к РЖ и 16 к ПТ. 11. Несобственная прямая речь, а также «скрытая*, «полускрытая*, «рассеянная* и другие формы передачи чужой речи (см. третий по счету абзац ниже по тексту, отмеченный в прим. 13) применительно к русскому языку были подробно исследованы в МФЯ (СВР, где также анализируются аналогичные явления, не было в то время опубликовано). О ситуации, сложившейся к тому времени вокруг понятия несобственной прямой речи, и о написании этого термина см. прим. 34 к работе «Язык в художественной литературе». Ко времени создания настоящих записей эта ситуация практически не изменилась: несобственная прямая речь продолжала пониматься в монологическом ключе (см., в частности, специальный раздел о несобственной прямой речи и об аналогичных синтаксических формах в академической «Грамматике русского языка» под редакцией В. В. Виноградова, т. 2. М., 1954, с. 404-434). Упоминается несобственная прямая речь, но в основном — мимоходом, и в ОЯХЛ Виноградова (с. 226, 228, 476 и др.). где она интерпретируется либо как прием индивидуальной (а не оощеязыковой) стилистики, выходящий далеко за пределы стилистических явлении общелитературной речи, либо как прием самоопределения или самораскрытия (с. 477) персонажей (о критическом оахтинском отношении к виноградовской — монологической с точки зрения М.М.Б. — идее самораскрытия см. прим. 49 к 12. Ср. аналогичную критику теории поэтического языка у русских фюрмалистов и их понимания творчества как перекомбинирования готовых элементов в ФМ, 133, 190 и др. (показательно в этом смысле, что в конце данного абзаца речь также идет именно о «поэте»). Впоследствии этот упрек М.М.Б. достанется по наследству структуралистам. 13. См. прим. 11. 14. Каждый из использованных здесь терминов — «вещь* и «смысл* — имеет у М.М.Б. еще по одному коррелирующему противопоставлению: «вещь* противопоставляется «личности* («К философским основам гуманитарных наук»; ЭСТ, 367, 370), «смысл* — «значению* (см. прим. 44 к РЖ). «Личность» и «смысл» смыкаются в специфическом «смысловом персонализме» М.М.Б. (см. прим. 60 к ПТ) Существуют в бахтинских текстах и другие терминологические вариации этого противопоставления (см. прим. 1 к работе «К философским основам гуманитарных наук»). 15. В РЖ имеется обратная формула: «Слова языка — ничьи...* (РЖ, 192), но противоречия здесь нет, так как в РЖ и в настоящих записях используются разные логико-риторические стратегии построения текста: текст РЖ построен на условном признании соссюровского по происхождению противопоставления речи и системы языка (подробно о постепенном становлении такого риторического замысла см. комментарии к блоку архивных подготовительных материалов к РЖ), при этом прокламируемая в РЖ «ничейность» слова мыслится только и именно в пределах системы языка; в настоящих же записях, развивающихся внутри имманентного смыслового пространства уже выделяемой М.М.Б. особой филологической дисциплины — металингвистики, системно-языковой аспект принципиально отсечен. Очевидно, что М.М.Б. целенаправленно обыгрывает понятие «ничейностш слова в зависимости от контекстуальных установок того или иного из своих текстов. Особое внимание М.М.Б. к понятию «ничейности* могло быть связано с тем, что оно восходило в отечественной лингвистике к небезразличной для него языковой концепции Г. Г. Шпета (см. прим. 2 к работе «К философским основам гуманитарных наук»). 16. О двусторонней диалогической ориентции слова на преднайденную и предвосхищенную чужую речь см. СВР, 89-95. 17. Об особенностях бахтинского понимания модальности (в противоположность виноградовскому) см. прим. 31 к РЖ. 18. О бихевиоризме см. прим. 8 к РЖ. 19. См., в частности, критику смешения системно-языковых и речевых свойств в понятии предложения в РЖ, 176 и др. В настоящем абзаце М.М.Б. однозначно отказывается от термина текст как общефилологического (металингвистического) понятия, перенеся его исключительно в область системной лингвистики (см. прим. 1). 20. См. прим. 15. 21. «... разум неистощим в соображении понятий, как язык неистощим в соединении слов. Все слова находятся в лексиконе; но книги, поминутно появляющиеся, не суть повторение лексикона» (Пушкин А. С. «Об обязанностях человека», сочинение Сильвио Пеллико. — Поли. собр. соч. в 10 т. М.-Л., 1964, т. 7, с. 472). О возможном (виноградовском) источнике, «оживившем» для М.М.Б. эту цитату, см. прим. 7 к Д II. 22. О специфике употребления в данном фрагменте понятия «речевой субъект* см. прим. 31 к ПТ 23. О мениппее Лукиана «Разговоры в царстве мертвых» и о подражаниях ей, в частности, в России XVIII в. см. ППД, 190. 24. Вероятно, использование здесь именно этого примера является скрытой аллюзией к критике В. В. Виноградовым того «широкого» понимания термина «высказывание», которое частично аналогично бахтинскому: «Высказыванием же является (у оппонентов Виноградова — Л.Г ) и простое утверждение «Да», и замечание «Прекрасная погода сегодня», и роман в несколько томов» (Предисловие vГрамматике русского языка», т. 2 Часть I. М. 1954, с. 83) 25. О диалогической (и монологической) речи в узком смысле см. прим. 75 к ПТ 26. Принципиальный отказ от рассмотрения высказывания изнутри системы языка в качестве одной из ее единиц — закономерное следствие обособления металингвистики как особой филологической дисциплины. Появление именно такого ракурса (вопроса о возможности или невозможности рассматривать высказывание как единиц)7 последнего, над синтаксисом, уровня языковой структуры), вероятно, связано с тем, что к концу 50-х гг. в результате дискуссий о стилистике и структурализме мало занимавшая до этого отечественную лингвистику проблема соотношения языка и речи была максимально заострена. Отсюда — естественно обострился и вопрос о сходстве или различии системно-языковых и речевых закономерностей (см. отражение этих споров в статье Т. П. Ломтева «Язык и речь» в Вестнике МГУ. Сер. 7. 1961, № 4). Принципиально стоял тогда в связи с этим и вопрос о статусе текста — рассматривать или не рассматривать его в качестве единицы системы языка. Внимательно прислушиваясь к обсуждению этого вопроса, М.М.Б., вероятно, предугадал, что в конечном счете чаша весов склонится в сторону признания за текстом статуса системно-языковой единицы, причем именно в соссюрианском смысле, что, конечно, никак не согласовывалось с бахтинскими идеями и что, вероятно, и послужило одной из основных причин отказа М.М.Б. от диалогического компромисса с термином «текст», а, соответственно, и от замысла отдельной работы о тексте. Предвестником установления такого (системно-языкового) понимания текста в отечественной лингвистике могла быть для М.М.Б. статья Б. В. Горнунга (знакомого М.М.Б., в частности, по защите диссертации и достаточно высоко ценимого) «О характере языковой структуры». — «Вопросы языкознания», 1959, № 1. Этот номер журнала хранится в АБ, и, судя по многочисленным (в сравнении с другими прочитанными М.М.Б. работами) бахтинским пометам на полях, эта статья вызвала у него особый интерес. Горнунг, употребляя термины «текст» и «высказывание» как синонимы, утверждает в этой статье, в частности, что текст не должен противопоставляться системе языка, что в тексте и в системе языка действуют одни и те же закономерности (ук. соч., с. 45; этот абзац статьи Горнунга отмечен М.М.Б. четырьмя вертикальными чертами, к последней из которых добавлены три горизонтальных черточки — как бы «минусы», что, исходя из свойственной М.М.Б. системы помет, по-видимому, означает, во-первых, повышенную значимость темы — отражено количеством вертикальных черт, и, во-вторых, несогласие М.М.Б. с выводами Горнунга — отражено в горизонтальных черточках-«минусах»). «Предчувствие» М.М.Б. во многом оказалось верным. Впоследствии в рамках лингвистики текста понимание последнего как высшей единицы синтаксического (или — надсинтаксического) уровня системы языка действительно получило широкое распространение; введен был даже специальный термин «текстема* (историю и библиографию вопроса см. Москаль екая О. И. Грамматика текста. М., 1981, с. 4-12). Аналогичное (расходящееся с бахтинским) понимание текста сложилось в дальнейшем и в отечественном структурализме. 27. Ср. о лазейке сознания и слова у героев Достоевского в ППД, 312-316. 28. В «Докторе Фаустусе» Т. Манна (атрибутировано в ЭСТ. 404) черт в беседе с Леверкюном дает описание ада как «глубокого, звуко непроницаемого, скрытого от божьего слуха погреба» (Собр. соч. в 10 т М., 1960, т. 5, с. 319-320) В своей «Истории «Доктора "Фаустуса"» Т. Манн комментирует это описание ада как немыслимое, «если не пережить в душе все ужасы гестаповского застенка» (там же, т. 9, с. 29). 29. Понятие «третьего*, часто возникающее в бахтинских текстах, не имеет однозначного толкования, будучи всякий раз по-новому контекстуально интерпретируемым образом. Ср. о слове как драме с тремя персонажами выше в настоящем тексте (с. 332), по отношению к которому подразумеваемый в комментируемом здесь фрагменте «третий» фактически становится «четвертым»; ср. также понимание «третьего» как «героя» высказывания, т. е. как того, о ком или о чем говорится («Слово в жизни и слово в поэзии», с. 254-256). Понимание «третьего» как «нададресата» достаточно редко встречается в бахтинских текстах, чаще говорится либо о «заочных словах» третьего, которые сам говорящий, напр., герой романа, принципиально не может услышать, т. е. как об авторском слове, либо об общей для говорящего и слушающего абстрактно-«объективной» (фактически безличной) позиции третьего в науке — Зал., 348; либо о третейском суде в риторическом слове — Зал., 355. Указанные контекстуальные понимания «третьего» даются у М.М.Б. (в отличие от понятия «нададресата») в негативных тонах, так как «третий» в этих контекстах выступает как тот или иной заместитель безличного монологического сознания. В понятии же «нададресата» предполагается установка на Абсолютного Другого, на Его справедливое и оправдывающее понимание, т. е. на встречу «я» и «другого» в последней диалогической инстанции. Хотя окончательных акцентов М.М.Б. в комментируемом фрагменте не ставит, однако здесь, вероятно, предполагается религиозная перспектива, которая более отчетливо просматривается в ранних работах (АГ, ФП), и в более поздних записях (Зап., 356). Следует, видимо, также оговорить, что такая установка на абсолютную «услышанность», на активное понимание «нададресатом» не совпадает, а противостоит идее ложного, по М.М.Б., пассивно-дублирующего понимания в герменевтике (см. прим. 46 к ЯГ), поскольку здесь не предполагается никакого смыслового слияния с «нададресатом»; дистанция и диалогические отношения между говорящим и слушающим здесь не только сохранены, но — в определенном смысле — усилены. 30. См. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., т. 3, с. 29. 31. См. прим. 61 к РЖ. 32. Понятие воспроизводимости языковых единиц в отличие от не-воспроизводимости речевых элементов часто использовалось в то время как аргумент за пазведение системы языка и речи — см., напр., Смиршщкий А. И. объективность существования языка. Материалы к курсам языкознания. МГУ, 1954, с. 12-33 и статью югославского лингвиста Ф. Ми куш а «Обсуждение вопросов стуктурализма в рамках дискуссии о структурализме в «Вопросах языкознания», 1957, № 1, с. 2/-34 (последняя статья имеет в хранящемся АБ номере журнала многочисленные пометы М.М.Б.). 33. «Братья Карамазовы», ч. 2, кн. 5, гл. III ; Достоевский, т. 14, 215. 34. См. в наст, тексте выше, с. 337-338. 35. СМ. ППД, 224, 300. 36. См. в «Истории "Доктора Фаустуса"» самого Т Манна, на которую есть ссылка в ППД (224): «В эпоху моей жизни, прошедшую под* знаком "Фаустуса' , интерес к больному, апокалиптически-гротесковому миру Достоевского решительно возобладал у меня над обычно более сильной приязнью к гомеровской мощи Толстого» (Томас Манн. Собр. соч. в 10 томах, т. 9. М. 1960, с. 287). 37. Достоевский, т. 2, 184. Этот пример из «Неточки Незвановой» корректирует замечание в ППД по поводу изложения замысла оперы Тришатова в «Подростке», что «Достоевский, за исключением этого места, в своих произведениях почти никогда не говорит о музыке» (ППД, 298). 38. Достоевский, т. 13, 352-353. 39. См. ППД, 300. 40. Ср. ППД, 7; здесь Достоевский как автор сопоставлен с ге-тевским Прометеем, т. е. с героем знаменитого стихотворения Гете (1774). 41. Тургенев выступает в этих заметках контрастным фоном для Достоевского; см. также замечание в следующем варианте проспекта к переработке (с. 368). Ср., однако, далее об особом случае Базарова у Тургенева (см. прим. 46). 42. К сравнению с шахматами де Соссюр прибегал, чтобы иллюстрировать свое понимание системы языка и себе тождественной значимости его единиц, подобно значимости шахматных фигур (см.: Ф. Соссюр. Труды по языкознанию. М., 1977, с. 120-122). М.М.Б. это соссюровское сравнение здесь нужно для отграничения художественных фюрм от «форм языка». 43. В более поздних черновых материалах (т. 6) это положение развито в связи со ст. Л. П. Гроссмана «Достоевский-художник» в академическом сборнике «Творчество Ф. М. Достоевского» (М., Наука, 1959), отклик на который М.М.Б. ввел в ППД (57-60). В этих материалах записано: «оригинальная трактовка полифонии у Гроссмана подводит нас к общеэстетическим и искусствоведческим проблемам полшфюнии, как они ставятся в последнее время на Западе. Гроссман справедливо называет это обновлением западной эстетики. Этот интерес к полифонии возник, по-видимому, вне всякой прямой связи с творчеством Достоевского. Но это отражает глубинные сдвиги в общекультурном и общеэстетическом сознании, которые подготовлялись уже давно и которые раньше всех сумел гениально почувствовать и реализовать в своих произведениях Достоевский» (дальнейший текст записи совпадает с текстом ППД, 60, первый абзац).Повод к этим замечаниям дало следующее место в ст. Гроссмана: «Аналогичные обновления классической эстетики наблюдаются в наши дни в западной литературе. Интересны соображения сорбоннского проф. Шарля . 1ало о расширении и обновлении прежнего несколько статичного и замкнутого понятия "прекрасной фюрмы" новым принципом "художественнного контрапункта", одушевляющего своим динамизмом воссоздание непосредственной жизни: "С этой новой точки зрения каждое ценное произведение искусства должно рассматриваться как ввод в партитуру нескольких голосов или партий (по терминологии полифонистов) с целью выделить каждый голос как в^его собственной структуре, так и в его соотношениях (созвучных или детонирующих) со всеми другими звучаниями в единой гармонии целого. гЗогдасно п-ому методу картина должна рассматриваться как контрапункт кра сок, объемов, линий, планов, перспектив, подлинных или стилизованных типов, общих или индивидуальных внушений, навеянных зрителю сюжетом ит. д. В той мере, в какой картина утверждает между этими пластическими "голосами" необходимые созвучия и диссонансы или же напротив дает ненужные разрывы и штампы, произведение прекрасно или уродливо" Это и есть "полифоническая структура" (Charles Lalo, предисловие к кн.: У. G. Krqfft. Essai sur l'esthetique de la prose. Paris, 1952)» По ходу своих соображений о музыкальных соответствиях композиционным принципам Достоевского Гроссман ссылается на книгу М.М.Б. 1929 г. (сб. «Творчество Ф. М. Достоевского», с. 341-342). В то же время в той же черновой записи, где М.М.Б. подхватывает суждение Гроссмана об обновлении классической эстетики, рядом сказано: «Существенных концепций в свете нашего тезиса (полифония) не было» (АБ). 44. Это философское новообразование М.М.Б. весьма значительно для характеристики его мировоззренческой позиции: понятие, образованное как очевидное противоположение «реализму в высшем смысле» у Достоевского и переключающее бахтинскую идею монологизма в религиозно-философский план, присутствующий как в ПТД, так и в ППД неявно (принятая от Вячеслава Иванова формула «ты еси* как правило истинного отношения человека к человеку заключает в себе цитирование молитвы «Отче наш» как обращения к личности Бога). Монологическая «в высшем смысле» позиция, не принимаемая, по М.М.Б., Достоевским, как и самим М.М.Б., формулируется далее словами о Боге, который «может обойтись без человека, а человек без него нет». Ей противопоставляется понимание диалогического отношения между Богом и человеком, в котором Бог заинтересован как в партнере по диалогу. 45. Ср. в ППД: платоновский диалог — «не педагогического типа, хотя монологизм и силен в нем» (ППД, 108). Эту монологическую тенденцию диалога Платона автор подчеркивал в ПТД, противопоставлял ему диалог Иова как тип диалога, «внутренне бесконечного», «ибо противостояние души Богу — борющееся или смиренное — мыслится в нем как неотменное и вечное» (ПТД, 240). Эта ориентация на библейский, а не платоновский диалог состояла в существенном параллелизме с развивавшейся одновременно и независимо диалогической философией Мартина Бубера, о книгах которого «Я и Ты» (1923) и «Диалог» (1930) Л. Шестов в 1933 г. сказал, что хотя в них почти не говорится о Библии, они в последнем счете представляют собой комментарий к ней (см.: Мартин Бубер. Два образа веры. М., 1995, с. 421). Это противопоставление платоновского и библейского диалога, резко прочерченное в ПТД, будет нейтрализовано в ППД. Весь этот абзац отчеркнут автором на полях. 46. Ср. о Базарове в записи лекции М.М.Б. по истории русской литературы 20-х гг. (запись Р. М. Миркиной): «Но с героем, в котором автор увидел силу и хочет героизовать, он не может справиться. Перед Базаровым все пасуют, пасует, виляет и хочет польстить и сам Тургенев, но вместе с тем и ненавидит его» (т. 2 наст. Собрания). 47. Г М. Фридлендер. Роман «Идиот». — В сб.: Творчество Ф. М. Достоевского. М., 1959, с. 173-214. 48. Этот взгляд на соотношение «последних вопросов» и «промежуточных звеньев» у Достоевского несколько корректирует сказанное о том же в ПТД: «И общение этого «я» с другим и с другими происходит прямо на почве последних вопросов, минуя все промежуточные, ближайшие формы» (ПТД, 240-241). 49. В книге В. Леттенбауэра, представляющей собой краткий курс истории русской литературы от древней до советской литературы 20-х гг., встречается лишь выражение «ландша4гг своей души», относящееся не к Достоевскому, а к Раскольникову: «Внешняя среда, природный мир не имеют самостоятельного существования в творчестве Достоевского, соотнесены с человеком, одухотворены; комната, в которой он живет, это ландшао^гг его души...» (das Zimmer, in dem er lebt, ist die Landschaft seiner Seele) — см.: Russische Literaturgeschichte von Wilhelm Lettenbauer. Frankfurt/Main-Wien, 1955, S. 250). 50. Выразительную параллель этому тезису, укорененному в бахтинской философии поступка, представляет программная статья его старшего брата «Разложение личности и внутренняя жизнь» (1930/1931) с отрицанием «внутренней жизни» как самодовлеющего феномена, составившего духовную болезнь европейского XIX столетия: «Итак, "внутренняя жизнь не имеет собственно никакого положительного содержания»; «я» личности «не есть нечто чисто внутреннее, столь же мало, впрочем, как и нечто чисто внешнее <...> Чтобы все, что внутри , было вовне» (Я. М. Бахтин. Статьи. Эссе. Диалоги. М., 1995, с. 51-52). 51. Тезис, который можно считать последним словом — и разъяснением — бахтинской социологии, присутствующей в его языке со второй половины 20-х гг., в том числе активно и в ПТД, когда на язык социологических категорий он стал переводить свою философию общения, свою концепцию слова-высказывания и свою поэтику — что стало возможно благодаря широкому пониманию социального как межчеловеческого отношения вообще, отношения не только коллективов, классов и социальных групп («внешняя» социальность), но и экзистенциального отношения двух людей, бахтинских «я» и «другого», автора и героя. Ср. о «внутренней» социальности в те же 20-е годы у Л. С. Выготского: «Очень наивно понимать социальное только как коллективное, как наличие множества людей. Социальное и там, где есть только один человек и его личные переживания. И поэтому действие искусства, когда оно совершает катарсис и вовлекает в этот очистительный огонь самые интимные, самые жизненно важные потрясения личной души, есть действие социальное» (Л. С. Выготский. Психология искусства. М., Искусство, 1968, с. 316). Бахтинское понятие «социальной опенки», разработанное в ФМ (162-174) и действующее в ПТД (4), близко этому пониманию социального действия искусства. Однако в новой редакции книги о Достоевском социологическая терминология более автору не нужна, и он здесь полностью избавляется от нее. 52. Ср. в настоящих «Заметках» выше об аде как «абсолютной не услышанности» (с. 338). 53. Ср. в ст. 1924 г. «Проблема содержания, материала и формы в ловесном художественном творчестве»: «Не должно, однако, представлять себе область культуры как некое пространственное целое, имеющее границы, но имеющее и внутреннюю территорию. Внутренней территории у культурной области нет: она вся расположена на границах, границы проходят повсюду, через каждый момент ее, систематическое единство культуры уходит в атомы культурной жизни, как солнце, отражается в каждой капле ее. Каждый1 культурный акт существенно живет на границах: в этом его серьезностъ4^'значительность; отвлеченный от границ, он теряет почву, становится4'пустым, вырождается и умирает» (ВЛЭ, 25). Характерное для мысли МГ.М.Б. единство структурного понимания человеческой личности и культуры, единство подхода к проблемам антропологии и истории культуры. 54. Вопрос о художественной функции исповеди в романе Достоевского так занимает автора в настоящих «Заметках», возможно, в связи с той критикой, которой его теорию полифонического романа в ПТД подверг В. Л. Комарович в обзоре «новых проблем изучения Достоевского» в знаменитом журнале Макса Фасмера «Zeitschrift für slavische Philologie». По мнению Комаровича, М.М.Б. не удалось дать обоснования «конструкции» нового типа романа, речь в его книге, по существу, идет лишь «о традициях одного из синтезированных в роман Достоевского литературных жанров», а именно западноевропейской традиции литературного жанра исповеди, раскрываемых главным образом в произведениях Достоевского меньшей формы («Бедные люди», «Записки из подполья», «Кроткая»), свойства которых затем распространяются на главные романы, остающиеся в ПТД не исследованными. «Наблюдения Бахтина над мЗаписками из подполья" и "Кроткой" во второй главе его книги доказывают лишь то, что Достоевский усвоил своему творчеству традиционные формы литературного жанра исповеди. Правда, у Достоевского эти формы переносятся на структуру его больших романов. Но в каком объеме они там использованы, какие новые и своеобразные функции на них там возложены, — это также не получает объяснения у Бахтина» (V. Komaroviö. Neue Probleme der Dostoievskij-Forschung. 1925-1930. Teil 2. — Zeitschrift für slavische Philologie. Herausgegeben von Max Fasmer, Bd. 11, Doppelheft 1/2, Leipzig, 1934, S. 234, 230-231; пер. комментатора; см. также: М. М. Бахтин в зеркале критики. М., 1995, с. 78-83, пер. В. Л. Махлина). Рефлексия на эту тему здесь и далее в настоящих «Заметках», вероятно, заключает в себе реакцию на критику Комаровича (вероятно, фраза в следующих заметках к переработке книги — «Достоевский. 19о1 г.»: «Полемика с Комаровичем» — имеет в виду не только статью последнего в сб. А. С. Долинина 1924 г., которая уже была рассмотрена в ПТД, но и прежде всего его статью по-немецки 1934 г.; см. также ниже прим. 104 наст, комментария). В ППД тема исповеди в том объеме внимания, которое уделено ей здесь, в заметках, не вошла. Вообще же это одна из первых тем философской эстетики М.М.Б.; если далее в настоящих заметках сказано, что исповедь «стояла перед Достоевским с самого начала его творческого пути» (с. 352), то можно это сказать и о самом М.М.Б.: см. в АГ анализ самоотчета-исповеди как первичной формы творческой самообъективации человека, находящейся на границе поступка и художественного произведения (ЭСТ, 121-131); здесь и замечание об исповеди у Достоевского — тема, которую автор предполагает развить в дальнейших частях работы (в главе «Проблема автора и героя в русской литературе», заявленной выписанным в рукописи заголовком главы, но не написанной): «Эти вариации основной формы самоотчета-исповеди будут нами еще рассмотрены в связи с проблемой героя и автора в творчестве Достоевского» (ЭСТ, 128). На тему исповеди М.М.Б. высказывался даже на допросе в ленинградском ОГПУ, давая объяснения по поводу двухрефератов, прочитанных им в домашнем кружке о Максе Шелере: «Первый реферат был об исповеди. Исповедь, по Шел еру, есть раскрытие себя перед другим, делающее социальным ("словомто, что стремилось к своему асоциальному внесловесному пределу ( грех") и было изолированным, неизжитым, чужеродным телом во внутренней жизни человека» (см.: С. £. Конкин, Л. С. Конкина- Михаил Бахтин. Страницы жизни и творчества. Саранск, Д993, с. 183). 55. Тезисы «Экономическо-философских рукописей 1844 года» К. Маркса: «Коммунизм как положительное упразднение частной собственности — этого с а моотчуждения человека — и в силу этого как подлинное присвоение человеческой сущности человеком; а потому как полное, происходящее сознательным образом и с сохранением всего богатства достигнутого развития, возвращение человека к самому себе как человеку общественному, т. е. человечному» (Я. Маркс и Ф. Энгельс. Из ранних произведений. М., 1956, с. 588); см. также выше прим. 2 к «Проблеме сентиментализма». 56. Вновь скользящий буддийский мотив, появлявшийся в текстах 40-х гг.: см. в наст, томе Доп. и комм, к «<0 Флобере>». 57. Вновь тема «монологизма в высшем смысле» (см. прим. 44). 58. Ср. подобное отождествление координат в высказывании Достоевского о своем реализме «в высшем смысле* как об изображении «всех глубин души человеческой» (Достоевский, т. 27, 65), из которого исходил М.М.Б. в своей идее творчества Достоевского. 59. Завязка спора с психоаналитическими истолкованиями Достоевского, образующего существенный мотив лабораторных текстов 1961-1962 гг. (см. о ст. П. С. Попова в тексте «Достоевский. 1961 г.»), но не вошедшего в ППД. Слово «страшнее», несколько неожиданное и резкое в контексте этого размышления о «глуби-высоте сознания», это как бы ответ психоанализу изнутри его собственных предпосылок; возможно, оно отражает переживание опытов нашего века; исследователь «истории психоанализа в России» цитирует эту фразу М.М.Б. рядом со словами Фрейда, так объяснявшего прекращение работы во время фашистской оккупации Вены: «когда сознание потрясено, невозможно испытывать интерес к бессознательному» (Александр Эткинд. Эрос невозможного. История психоанализа в России. СПб., 1993, с. 380). 60. См. в наст, томе выше — «Человек у зеркала» и комм, к нему: тема, которую автор предполагал подключить к переработке книги о Достоевском: в рабочем авторском экземпляре ПТД к соответствующему месту анализа повести (ненависть человека из подполья к своему лицу и его зеркальному отражению) на с. 185 записано карандашом на полях: «Человек у зеркала. Развить» (АБ). 61. Купюру здесь составляет вклинившаяся в текст посторонняя запись, содержащая полученную, видимо, автором от его московских корреспондентов (вероятно, от В. В. Кожинова) информацию о свежих событиях в искусстве и философии: «Художники — Юрий Васильев и Оскар Рабин. Э в а л ь д Ильенков. Диалектика конкретного и абстрактного в "Капитале" Маркса, изд АН, 1960 г. "Вопросы эстетик и", вып. \. изд. "Искусство", 1958 АН СССР, Ин-т истории искусств, под общ. ред. Г. Недошивина). десь — статьи В. Тасалова, Л. Пажитнова и Б. Шратина». 62. Ср. ППД, 127. Развитие этой темы — в следующем из лабораторных текстов («Достоевский. 1961 г.»). 63. Смерть для себя и смерть для других, проблЩа1 «смерти изнутри и смерти извне» (ЭСТ, 90) — проблема бахтинско#Ч|л^ософской эстетики и как таковая она рассмотрена еще в АГ незашкжмо от Толстого и Достоевского: «Страх своей смерти и влечение к жизни-пребыванию носят существенно иной характер, чем страх смерти другого, близкого мне человека и стремление к убережению его жиз ни. В первом случае отсутствует самый существенный для второго случая момент: момент потери, утраты качественно определенной единственной личности другого, обеднения мира моей жизни, где он был, где теперь его нет — этого определенного единственного другого <...> Но и помимо этого основного момента утраты нравственный коэффициент страха смерти своей и другого глубоко различны <...> Не может быть мною пережита и ценностная картина мира, где я жил и где меня уже нет» (ЭСТ, 92-93). Ср. к этой теме замечание в одном из текстов 40-х гг. о «специфическом неверии в свою смерть (слова Паскаля)» (с. 72). Таким образом, можно сказать, что Толстой и Достоевский здесь, в комментируемых «Заметках», являются парадигмой общефилософской бахтинской темы: характерный случай соотношения у него философской темы и конкретного литературоведения. 64. Ср. в «Круге чтения» на 13 января: «"Умереть придется одному", сказал Паскаль, И жизнь истинная — только та, когда живешь один перед Богом, а не перед людьми» (Л. Н. Толстой. Поли. собр. соч., т. 41. М., 1957, с. 35). 65. «Одиссея», книга XI, ст. 385-466. Критику художественной «дерзости» Толстого в изображении сознания умирающих героев, критику с точки зрения вместе и эстетической и догматически-христианской дал в свое время К. Н. Леонтьев; он противопоставил картину смерти князя Андрея Болконского как удовлетворяющую одновременно и «требованиям психического реализма» и основоположениям веры — «бессильной претензии» анализа сознания умирающего в эпизоде смерти Праскухина в «Севастополе в мае»: в изображении кончины князя Андрея автор «ограничился наиболее естественным приемом; он поставил себя в эту минуту на место Наташи и кн. Марьи, а не на место самого умирающего или умершего. Так-то оно вернее!» (К. Леонтьев. Собрание сочинении, т. VIII. М., 1912, с. 2В8). Впоследствии с иных методологических точек зрения разобрал эпизод смерти Праскухина Б. М. Эйхенбаум, дав яркое описание художественной позиции автора, найденной Толстым именно в «Севастополе в мае», описание, которому отвечает бахтинская ее характеристика как «монологической». Голос автора в этом рассказе — «голос уже не постороннего, а потустороннего существа. Это — новая мотивировка, являющаяся как бы новым освобождением от нее. После интродукции, устанавливающей этот звучащий сверху тон авторского голоса, Толстой имеет художественное право применить к своим персонажам мельчайший масштаб, никак не мотивируя особо своего анализа, потому что он уже мотивирован этим тоном. Это было для Толстого важным художественным открытием, последствия которого скажутся на всем дальнейшем творчестве» (Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Книга первая. Пятидесятые годы. Л., Прибой, 1928, с. 175; на эту книгу М.М.Б. ссылался в предисловии к т. 11 Полного собрания художественных произведений Л. Н. Толстого, М.-Л., Госиздат, 1930, с. V; М. М. Бахтин. Литературно-критические статьи. М. Художественная литература, 1986, с 92). 66. См. в ПТД разбор предисловия к «Кроткой», где обоснована «4>антастичность» позиции автора в этом рассказе (позиция фантастического стенографа): 777Д, 65-67; ППДУ 72-75. Отличие позиции Достоевского от толстовской определяется тем, что «для Толстого не возникает самой*1 Ъроблемы; ему не приходится оговаривать фантастичность^ своего приема»; ср. вышеприведенные суждения Б. М. Эйхенбаума. 67. Характерная для стиля мысли М.М.Б. «прозаическая» метафора духовного состояния, раскрываемого путем его уподобления элементарным пространственно-телесным ситуациям, тем самым, что были исследованы еще в АГ, а затем не раз служили автору материалом для описания духовных ситуаций и особенно — новой литературной позиции автора у Достоевского; ср.: «Достоевский, объективируя мысль, идею, переживание, никогда не заходит со спины, никогда не нападает сзади <...> спиною человека он не изобличает его лица» (ПТД, 101-102). 68. См. ППД, 88-91. 69. Ср.: Фридрих Ницше. Сочинения в двух томах, под ред. К. А. Свасьяна. М., Мысль, 1990, т.1, с. 110-115: «Поистине Платон дал всем последующим векам образец новой формы искусства — образец романа ...» (с. ПО). 70. Абзац отчеркнут автором на полях. 71. «Бальзак велик! Его характеры — произведение ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека» (письмо М. М. Достоевскому от 9 августа 1838 — Достоевский, т. 28, кн. 1, 51). 72. К. Маркс и Ф. Энгельс об искусстве. В 2 тт., т. 1. М. 1957, с. 134-136. 73. Ср. «Ответ на вопрос редакции "Нового мира"» (1970) — ЭСТ, 331 74. Пафос понимания Достоевского в книге М.М.Б., содержащий в себе объяснение и судьбы этой книги: она не раскрыта пока еще для читателя, как сам Достоевский в своих «глубинных моментах» еще для нас не раскрыт. 75. Деление книги на две части соответствует композиции ПТД: «Часть вторая. Слово у Достоевского (Опыт стилистики)». Следование этому плану, видимо, говорит о начальном этапе новой работы над книгой. В ППД этот план изменен, деление на две части снято, «Слово у Достоевского» стало «главой пятой» книги. 76. Абзац отчеркнут на полях. 77. Абзац отчеркнут на полях. 78. См. ППД, 80. 79. Два эпизода в «Волшебной горе» Т. Манна: сначала Ганс Ка-сторп и Клавдия Шоша «обсуждают внутреннюю личность» Питера Пеперкорна, затем Касторп с Пеперкорном — Клавдию; в обоих случаях Клавдия и Пеперкорн произносят те же слова: «А это не подлость, что мы о нем (о ней) так говорим?» (Томас Манн. Собрание сочинений в 10 томах, т. 4. М., 1959, с. 361, 377). Вопрос, заключающий в себе цитирование реплик Аглаи и Лизы Хохлаковой, разбираемых в ППД. 80. «Бесы», глава «У Тихона», слова. , Ставрогина Тихону: «Слушайте, я не люблю шпионов и психологов, "палорайней мере таких, которые в мою душу лезут» (Достоевский, т. 11,-11 )Л(См. ППД, 80-81. 81. Цитируя это место, Н. К. Бонецкая характеризует эти несколько фраз, открывающихся словом «Нельзя», как «заповеди» М.М.Б.: «Некоторые места бахтинских текстов, посвященных проблемам Достоевского, звучат как нравственные заповеди» (Я. К. Бонецкая. Проблема авторства в трудах М. М. Бахтина. — Studia Slavica Hung., т. 31. Budapest, 1985, с. 97). 82. Абзац отчеркнут на полях. 83. Абзац отчеркнут на полях. 84. Абзац отчеркнут на полях. 85. Далее в рукописи было начато и зачеркнуто: героя. 86. По-видимому, М.М.Б. хотел ввести эту тему в книгу. Но и десять лет спустя он вновь записывает в тетрадь, которую в 1970-1971 гг. вел в доме для престарелых на ст. Гривно, как тему возможного отдельного исследования: «Достоевский и сентиментализм. Опыт типологического анализа» (ЭСТ, 354). 87. Абзац отчеркнут на полях. 88. Ряд отождествлений, через которые проводится в этих заметках идея личности, отождествляемая с духом, затем — с сознанием. основополагающие в ПТД, были сняты в процессе переработки книги по требованию издательства «Советский писатель»: автору все же пришлось в 1962-1963 гг. делать изложение «популярнее», чего первоначально он решительно делать не собирался (см. выше в наст. комм, письмо В. В. Кожинову от 30.07.1961). 90. Далее в тексте было начато и зачеркнуто: личности. 91. Определяющая антиномия диалогической философии М.М.Б. См.: ЭСТ, 352, а также устное высказывание автора о «диалектике гегелевского типа» как «обмане» в разговоре с составителем настоящего комментария 17.11.1971 (Новое литературное обозрение, № 2, 1993, с. 88). 92. Man (субстантивированное неопределенно-личное местоимение в немецком яз.) — категория философии Мартина Хайдеггера. Мал — безличная сила, определяющая обыденное существование человека, мир Мал — мир неподлинного существования. 93. В черновых материалах к «Подростку» — к характеристике «хищного типа» (будущего Версилова) и его атеизма: «Но не из теории о том, что нет будущей жизни, это происходит. И он сам смеется над тем, чтоб его характер мог быть таким от теории. Но он ошибается: не от теории, а от чувства этой теории, ибо он атеист не по убеждению только, а всецело» (Достоевский, т. 16, 9). 94. «"Двойника" Достоевский мыслил как "исповедь" (не в личном смысле, конечно)...» (ПТД, 152; ППД, 288) — со ссылкой на письмо Достоевского бражуот января февретя 1847: «Но скоро ты прочтешь "Неточку йезванову'' Это будет исповедь, как Г о л я д к и н , хотя в.другим тоне и роде» (Достоевский, т. 28, кн. 1, 139). 89. Термины «интенция» и |
