Алла Шаховская «Я прошла Освенцим»
Скачать 1.32 Mb.
|
| Алла Шаховская «Я прошла Освенцим» Иерусалим-Москва, 2015 «Российская библиотека Холокоста» И. А. Альтман (отв. редактор), А. Е. Гербер, Ю. А. Домбровский, Ю. И. Каннер, Б. Н. Ковалев, Г. В. Костырченко, А. И. Круглов (Украина), Д. И. Полторак, Е. С. Розенблат (Беларусь), Л. А. Терушкин (отв. секретарь), К. Феферман (Израиль), М. В. Шкаровский, д-рАронШнеер (Израиль) УДК 63.3(0)62 ББК 94(100) «1939/1945» М94 ISBN Шаховская Алла. «Я прошла Освенцим». – М., 2015.- С. Издание осуществлено при содействии Фонда «Генезис» Серия издается при поддержке Российского еврейского конгресса © Алла Шаховская, 2015 © Научно-просветительный Центр «Холокост», 2015 © © Издательство «МИК», художественное оформление, верстка, © дизайнобложки, 2015 , Оглавление Юлий Эдельштейн. Предисловие Алла Шаховская. «Я пережила Освенцим». Сергей Каледин. Послесловие Аннотация на обложку Мне всегда хотелось понять, как влияет на ребенка история жизни его родителей. Как сказываются на формировании человека окружение, обстоятельства, исторические процессы, из каких компонентов складывается судьба человека? В этой книге я всматриваюсь в жизненный путь моей матери, прошедшей Катастрофу, пытаясь понять, как ее судьба определила мою, и рассказываю о своем участии в борьбе за выезд советских евреев в Израиль. Сквозь призму истории своей семьи я пытаюсь увидеть и понять страшные события XX века. В названиях воспоминаний часто упоминается дорога, путь, — например, в воспоминаниях Э. Гессен «Дороги, которые мы не выбираем», в книге А. Бруштейн «Дорога, которая уходит вдаль» и во многих других. Я пыталась показать не столько дорогу, сколько переплетение судеб, взаимное влияние разных поколений, воспроизвести отдельные картины или сцены, воссоздать фон, на котором происходили события, — в надежде найти ответ на столь давно мучившие меня вопросы. Моей маме, Берте Сокольской, жизнь которой стала отражением трагических событий XX века Глава I. Мама и яЯ родилась 23 октября 1956 года в городе Ялта. Мой отец, Григорий Леонтьевич Шаховской, был довольно известным киносценаристом, — он написал, в частности, сценарий фильма «Зори Парижа». Моя мама — Берта Сокольская — польская эмигрантка, родившаяся в 1921 году в Белостоке, в Польше. В 1941 году она разделила судьбу большинства польских евреев: сначала была заключена в гетто, а после его ликвидации отправлена в немецкие лагеря смерти — Майданек1, Освенцим2, а затем Берген-Бельзен3, освобожденный в апреле 1945 года британскими войсками. Заключив перед моим рождением договор с ялтинской киностудией (речь шла о сценарии фильма о художнике И. К. Айвазовском), мой отец вместе с мамой приехал в Ялту. Через несколько месяцев родилась я. Рождалась я долго, родовой деятельности у мамы не было — результат перенесенной в концлагерях тяжелой дистрофии. Перед отцом поставили выбор — кого оставить в живых, меня или маму, он выбрал маму, но неожиданно для всех я все-таки родилась, живая и здоровая. Меня назвали Аллой: маме это имя казалось чисто русским, оно не напоминало ни еврейские, ни польские имена, а отец выбрал его в честь своей молодой любовницы, с которой он нас с мамой через год и покинул. Мы жили в двенадцатиметровой комнатке в коммунальной квартире в Ялте. Две другие комнаты занимали семья украинских переселенцев из Донецкой области и соседка-алкоголичка с двумя детьми, которая беспробудно пила и водила мужчин. Из ее комнаты резко пахло мочой, грязью и водкой. Кончилось тем, что вместе с очередным любовником она отравилась уксусом и умерла в больнице, детей же отдали в детский дом. Кухня была общая, и украинская пара без конца скандалила с моей мамой, обрушивая на нее всевозможные ругательства; самым обидным и для меня самым пугающим было «грязная жидовка». Чтобы избежать этих скандалов, мы с мамой прятались у себя в комнате и старались не покидать ее без особой необходимости. Тихо, по-воровски мы выскальзывали в туалет или на кухню и при появлении наших мучителей прятались обратно. В квартире напротив жила соседка Машка. Маме она проходу не давала, ее шипящее «жидовка» преследовало нас, как только мы входили в дом. С ней связано одно из самых первых, самых ярких моих воспоминаний, — мне было тогда четыре года. Вечер. Я сижу в комнате с сильнейшей ангиной и перевязанным горлом. Вдруг раздается крик мамы: «Помогите!» Я выбегаю на лестницу. Внизу в конце лестничного пролета лежит моя мама, лицо залито кровью, а по нашей лестничной площадке мечется с проклятьями Машка: это она столкнула мою маму с лестницы. Затем я помню, как — уже в нашей комнате — мама сидит на диване, вокруг соседи, врач обрабатывает ей лицо, она кричит: «Мои глаза! Мои глаза! Спасите мне глаза!» — и все лицо ее залито кровью (стекла очков разбились при падении). А я кричу — хриплым, осипшим голосом. Меня уговаривают выпить теплого молока с медом. Уже стемнело, передо мной в окне светятся огни соседнего дома, я спокойна, но почему-то мой крик летит и гремит в этой темноте, пролетает мимо освещенных окон и уносится в темноту, в нем весь мой ужас, страх и отчаяние. А соседи никак не могут оставить меня в покое. Мама! Моя единственная защита от страшных, злобных людей. Только мама так беззаветно любит меня, у меня нет отца, он нас бросил и даже не вспоминает обо мне, у меня нет никого, кого я могла бы так сильно обнять, зарыться и спрятаться. Ялта была окружена красивейшими парками и морем. Городские парки — Приморский, Массандровский, с огромными платанами, каштанами, кипарисами и кедрами, с теннисными аллеями и удобными скамейками. Каждый свободный день мы уезжали в эти парки. Выбирали какой-нибудь уютный уголок, — то с благоухающими чайными розами, то с фиолетовой или белой глицинией, то с разноцветными акациями. Садились на скамейку и уходили в другой мир, очень далекий, очень призрачный и такой реальный — мир моей мамы. Польша, Белосток, 20-е годы. Большой дом на улице Сенкевича (Сенкевича 39). В доме много комнат и большой сад. У каждого члена семьи своя комната. Старший брат Евсей, сестра Мирьям и любимый, вечно смеющийся светлоглазый брат Моня. Берту все любят. Она самая маленькая из всей огромной семьи Сокольских, дочь от второго брака. Ее отец Ефраим женился поздним браком на своей племяннице Гутте. 15 декабря 1921 года у них родилась девочка по имени Берта. Это имя мама никогда не любила. «Тлуста Берта» дразнили маму — так называлась немецкая пушка, из которой немцы во время Первой мировой войны обстреливали Париж. Мама рассказывает мечтательным, убаюкивающим голосом, периодически переходя на польский, чтобы действительность не мешала ей. Я слушаю, прижавшись к маме, польский меня не смущает, он почему-то такой же понятный и ясный, как русский. Ох, как там хорошо, как я хочу побегать с Моней по саду, у Мони золотые руки, он, наверное, не Сокольский — ведь они все такие неумехи. В семье считают, что его подменили в роддоме в Италии, где он родился. У Ефраима и его первой жены была там вилла, и дети все лето проводили на побережье Средиземного моря. У Берты есть своя комната, в ней живет она со своей куклой. Куклу Берточка очень любит, этой заветной кукле она поверяет все свои тайны. У меня очень долго не было куклы. «У нас нет денег, чтобы купить куклу», — строго говорила мама. Но однажды кукла появилась. Я вошла на кухню — и на кухонном столе сидела кукла! Кукла моей мечты, с голубыми глазами, длинной косой, еще и говорящая! Куклу привезла мамина знакомая из Москвы. В Москве жили несколько семей, приехавших в Россию из Белостока после 1939 года и не попавших в мясорубку Катастрофы. Мама знала их родственников, или родителей, или друзей, была свидетелем их гибели. Все эти люди очень жалели маму, иногда привозили нам подарки или деньги, но вытащить ее из нищеты и одиночества в Ялте, облегчить ей борьбу за существование или груз воспоминаний они не могли. Впоследствии мне что-то мешало в общении с ними, то ли их польский акцент, то ли какая-то странная мягкость в манере разговора и поведении. Все они жили с памятью об иной жизни. Ася Калецкая, несгибаемая коммунистка из Варшавы, отсидела за свои убеждения в польской тюрьме Картуз-Березе. Люся Вольф приехала в Москву вместе с родителями-инженерами (в 1940 году группа конструкторов из Белостока была приглашена на работу в конструкторское бюро автомобильного завода под руководством И. А. Лихачева), впоследствии ее родители были арестованы и умерли в лагере4. Луи и Ирэна Маркович. Луи вырос в семье эмигрантов, перебравшихся из Лодзи в Лейпциг. Луи получил музыкальное образование в Лондоне; уже в 1919 году, в пятнадцать лет, он одним из первых в Европе играл джаз на гитаре и банджо. С 1922 года в течение девяти лет он играл в джаз-оркестре Лейпцигского радио, потом — семь лет в известном «Роланд Дорсей-джазе» (Париж). А дальше его ждал путь, обычный для европейских эмигрантов польского происхождения в те годы: Варшава — Белосток — СССР. В Польше Луи стал работать в ансамбле Эди Рознера. В 1939 году, спасаясь от немцев, вместе с другими музыкантами он бежал из Варшавы в Белосток. В Белостоке Луи женился на маминой подруге Ирэне. Ансамбль Эди Рознера получил разрешение на гастроли по Советскому Союзу. В России Луи и Ирэна жили в заставленной вещами однокомнатной квартирке, где стены были увешаны фотографиями, а в углу стояли гитара и банджо. Я помню: мы сидим за накрытым к ужину столом в центре комнаты. Во главе стола Луи, ему уже около семидесяти лет, и мне кажется, что передо мной глубокий старец. Он небольшого роста и полностью седой. Ирэна хлопочет вокруг стола, она ровесница моей мамы и младше Луи на семнадцать лет. На обед каждый из нас получает тарелку с порцией курицы. Возникает пауза. Вдруг лицо Луи оживляется, и он сразу молодеет. «Как-то мы были на приеме у английского принца... — начинает он один из своих бесчисленных рассказов. — На обед подали курицу, и поскольку никто из нас не знал, как ее есть, все сидели молча, боясь приступить к трапезе. Принц улыбнулся, обвел всех взглядом: “Курицу можно есть руками”, — сказал он, обратившись к присутствующим. Ешьте курицу руками, не стесняйтесь», — со смехом добавляет Луи. В России Луи боялся собственной тени. Когда я пыталась критиковать советскую власть, он говорил: «Молчи, здесь мне дали приют и позволили тихо дожить до старости, — ты не знаешь, что такое бегство от смерти». В России он тоже спасся от смерти, и тоже чудом. В «Советской культуре» была опубликована фотография с подписью: «Утесов, Райкин и Рознер подписывают заявление о том, что их коллективы идут в народное ополчение». Это было, в сущности, смертным приговором. От такой участи их уберегла чистая случайность: Марковича остановил на Красной площади милиционер. Время было такое, каждый прохожий казался подозрительным. А Луи был одет очень экстравагантно. Милиционер спросил, откуда он. «Из джаз-банда». «Какая банда?» — не понял милиционер и повел Марковича в отделение. Там тоже ничего не поняли и на всякий случай распорядились выслать всех из Москвы в 24 часа. Но, пожалуй, самой близкой маминой белостокской подругой была Эстер Яковлевна Гольдберг, по мужу Гессен, Туся, как звала ее мама. Ее муж Борис Арнольдович Гессен был сыном пушкиниста А. И. Гессена. Переводчица с польского языка, она перевела «Библейские сказания» З. Косидовского. В 1940 году вместе с матерью Туся приехала из Белостока в Москву и поступила в Литературный институт. На одном из вступительных экзаменов, отвечая на вопрос экзаменатора, она забылась и стала говорить на иврите (в Белостоке Туся училась в престижной частной еврейской гимназии и ивритом владела блестяще). В какой-то момент она поняла, что говорит вовсе не на русском, и с ужасом посмотрела на старичка-экзаменатора. «Продолжайте, продолжайте, — сказал он, — я давно не получал такого удовольствия». Тусин отец, Яков Гольдберг, был одним из руководителей юденрата5 в гетто Белостока. Все жители гетто возмущались его разгульным поведением. Он разъезжал по гетто в роскошной бричке, запряженной парой лошадей, кутил, менял любовниц. «Это при живой-то жене!» — возмущались обитатели гетто. В 1943 году перед ликвидацией гетто — то есть незадолго до своей гибели — он позвал маму, которая работала в юденрате, и сказал: «Берточка, я знаю, что мы все погибнем, но мне кажется, что ты спасешься. Когда ты выйдешь из этого ада, поезжай в Москву, найди мою дочь Тусю и передай ей от меня привет». И вот еще одна сцена, которая тяжелым грузом лежит у меня в памяти. Поздний вечер. Мы ложимся в постель, вдруг мама, услышав какой-то странный шум, набрасывает халат поверх ночной рубашки и выходит в коридор, через некоторое время раздается крик. Я, шестилетняя, в ночной рубашке выбегаю в коридор и вижу, как наша соседка-украинка с ножом в руке кружит вокруг моей мамы и шипит: «Я убью тебя, грязная жидовка». Я бросаюсь между мамой и соседкой — я не дам, я не допущу, чтобы убили мою маму! — и вижу занесенный уже надо мной нож. Так, в каком-то жутком, безмолвном танце, с нависшим над моей головой ножом, кружимся мы втроем по темному коридору. Мама нащупывает входную дверь, — и мы вихрем, со всех ног, в своих ночных рубашках вырываемся на улицу. Мы бежим по ночной длинной аллее. Черные силуэты тополей зубчатыми башнями вонзаются в темное, звездное небо, — а мы, обезумевшие от страха и отчаяния, несемся к местному отделению милиции. Я не помню лица милиционера, который нас принял. Я помню только свой безумный страх, меня бьет дрожь, я с надеждой ловлю каждое его слово. Мама говорит, что мы боимся идти домой, нас грозятся убить. «Идите, — уговаривает он, — ничего не случится, потом приду и разберусь». Мы поплелись назад, опять в темноте, холоде, безлюдии и страхе. В коридоре уже никого не было и, тихонько юркнув в комнату, мы закрылись и легли спать. Много лет спустя, в 1985 году, я оказалась в Хельсинки на десятилетнем юбилее подписания Хельсинских соглашений6. Я приехала туда из Израиля под видом израильского корреспондента в конце июля 1985 года, всего через три недели после нашего отъезда из Советского Союза. Я рассказывала о положении евреев, которым отказано в разрешении на выезд, об их арестах и преследованиях. В фойе конференц-зала я давала интервью для русской редакции радиостанции «Голос Америки», говорила о недавнем аресте нашего близкого друга Владимира Бродского7. Напротив меня расположилась группа из десяти-двенадцати мужчин в одинаковых черных костюмах с белыми рубашками. Услышав, о чем идет речь, они насторожились. Это были члены советской делегации; я не помню их лиц, но отчетливо вижу покрасневшие, пунцовые шеи над белыми воротничками. Вскочив, они сгрудились за спиной тех, кто брал у меня интервью. Я продолжала говорить, стараясь, чтобы голос не выдал моего напряжения и те, кто брал у меня интервью, ничего не заметили. Я закончила интервью и зашла в конференц-зал, советская делегация осталась в фойе. Мы были на нейтральной территории. Профессор Мартин Гилберт8, английский историк, автор биографии Уинстона Черчиля, занимался в то время изучением борьбы советских евреев за право на выезд из Советского Союза в Израиль. Он написал также несколько книг по истории Холокоста, куда включил отрывки из маминых воспоминаний (правда, называя ее при этом не Сокольской, а Соколовской). На этой конференции Мартин познакомил меня с председателем комиссии ООН по правам человека. Это был высокий доброжелательный американец. Он с любопытством спросил меня: «Как ты можешь описать антисемитизм? Что это такое?» В этот момент я впервые за долгие годы мысленно вернулась в свое детство и увидела эту сцену. Я сказала ему: «Это когда над твоей мамой заносят нож со словами: “Грязная жидовка, я убью тебя”». Наверное, мой рассказ, моя попытка перенести его в этот темный и страшный коридор подействовали на него, потому что он вдруг побледнел и перестал выглядеть высокопоставленным чиновником. Мне же стало плохо, я почувствовала, что теряю сознание, и Мартин вывел меня на улицу. Каждый мамин выходной мы садились на катер и уезжали в один из пригородов Ялты. Изумительный Алупкинский дворец, Ливадия, Мисхор, Симеиз. Наслаждаясь красотой парка или дворца, мы выбирали уединенную скамейку и снова переносились в Белосток. Ох, эта зануда Мирьям! Она вечно жалуется, что у нее длинный нос, и просит его отрезать, все над ней смеются. Мама Гутта, тихая, маленькая и очень болезненная женщина, любит наблюдать, как Берта играет с братом Моней. Моня так любит Берту. Учит ее кувыркаться, и еще всяким другим забавным трюкам, ведь он такой ловкий! Я так увлеченаэтими рассказами, что искренне сержусь, смеюсь и балуюсь вместе с ними. Мне совсем не мешает то, что в своих рассказах мама всегда добавляет,как они погибли. Моня учился до войны в Вильно, затем переехал в Минск. Там, видимо, он был уничтожен в Минском гетто, точно никто не знает. Мирьям, противную зануду Мирьям, которую потом выдали замуж за нелюбимого, но богатого врача, сожгли в лагере смерти Треблинка, как и Гутту, которую я так и не смогла представить себе своей бабушкой. У меня была бабушка — няня, которую я называла бабушкой Марьей Трифоновной. Я ей до сих пор очень благодарна за теплоту, любовь и внимание, в которых я отчаянно нуждалась. Отец нашел ее в первый год моей жизни, пообещав, что она станет кастеляншей на его будущей писательской вилле. Вилла так и не появилась, кастеляншей Марья Трифоновна не стала, зато стала моей бабушкой. Мы очень привязались друг к другу. Бабушка рассказывала о своей одинокой жизни. Жаловалась на пасынка — она растила его с четырехлетнего возраста, а потом он уехал в Одессу и забыл ее. Я слушала внимательно — слушать я умела, — но не погружалась с головой в ее воспоминания. Все свободное время она проводила в церкви — соборе Александра Невского9. Бабушка часто брала меня с собой. Собор был белым и воздушным, похожим на сказочный дворец. Мы входили в огромную залу с покрытыми золотом иконами, меня вместе с другими детьми сажали на полу перед иконостасом. Когда хор громко запевал «Аллилуя», я очень пугалась. Любила я наши путешествия по ялтинским горам, где бабушка показывала мне разные деревья и крымские цветы, где мы собирали маслины, дикую сливу и кизил. Она родилась и прожила всю жизнь в Ялте, хорошо знала ее природу и научила меня видеть ее и любить. Пенсию она получала мизерную даже по советским понятиям. Питалась в основном тем, что собирала в лесу. Подрабатывала она подклеиванием старых, рассыпающихся молитвенников. Мы сидели в ее крошечной каморке, и я помогала ей собирать и раскладывать выпавшие листы с картинками жития святых. В углу висели иконы, и она часто становилась на колени перед иконой Божьей Матери и молилась, громко жалуясь на свою такую одинокую и больную жизнь. Однажды она встретила меня радостная, сияющая, обняла и стала целовать: «Аллочка, Папа Римский евреев простил!»10 Мне было в то время семь лет, за что надо было прощать евреев, я не знала, но радовалась вместе с ней. Мамины рассказы не ограничивались только детством, в них вплетались и истории из школьных лет, и сцены в гетто и концлагерях. Мама ставила передо мной одно-единственное условие — чтобы я никогда, никому, ни при каких обстоятельствах ничего не рассказывала о ее жизни. Попав в Россию в сталинские времена, чудом избежав советских лагерей, она панически боялась, что о ее прошлом кто-то узнает. Только один раз я нарушила этот запрет. Я была в детском саду, мне было уже пять или шесть лет. Мы с подружками решили рассказать друг другу о каком-нибудь интересном случае из жизни своих родителей. Я рассказала о том, что когда мама была в концлагере Берген-Бельзен, англичане стали сбрасывать с самолетов масло, чтобы как-то подкормить умирающих узников. «Те, кто мог двигаться, добирались до масла и, съев его, умирали в страшных мучениях. Моя мама двигаться уже не могла и поэтому не умерла», — торжественно закончила я. Потом, испугавшись, что нарушила клятву, я стала умолять своих подружек не говорить об этом моей маме. Но мы тут же повздорили, и одна из девочек, увидев мою маму, которая пришла забирать меня из детского сада, передала ей мой рассказ. Мамино лицо почернело. Она дернула меня за руку и потащила за собой. Дорога пролегала вдоль моря. Обезумев от страха, на глазах у прохожих она била меня и кричала: «Ты осталась без отца, теперь ты лишишься и матери. Меня увезут в сибирские концлагеря, а тебя отправят в детский дом». Мне было больно, стыдно, но больше всего страшно — страшно потерять маму, да еще из-за собственной болтливости. Шел 1963 год, за пребывание в нацистских лагерях смерти уже никого не сажали, но страх у нее остался. С тех пор я никогда никому ничего не рассказывала. Став старше, я особенно внимательно вслушивалась в ее рассказы о школе. Мама училась в частной гимназии Зелигмана11 — одной из самых известных и либеральных гимназий Белостока. Там среди других предметов изучали французский, немецкий, латынь и древнегреческий языки. В школе учились дети разных вероисповеданий. На уроки Закона Божьего католики шли к ксендзу, православные к священнику, евреи — к раввину. «О судьбе доктора Зелигмана, — рассказывала мама, — я узнала впоследствии от своей подруги Нины Зелигман, его дочери, с которой я встретилась на вокзале города Люблина по дороге в концлагерь Майданек. У нее был цианистый калий, и она, чтобы избавить отца от мучений и издевательств, дала ему яд в вагоне. Он умер мгновенно. После школы мы часто собирались в кафе на так называемые файв-оклоки (five-o'clock) — за чашкой кофе в этих кофейнях проходили наши бурные дебаты обо всем на свете: о партиях, о национальном вопросе, о будущем Польши. Юзефа Пилсудского12, тогдашнего главу Польши, мы все обожали. Помню, как он приезжал в Белосток, мы встречали его цветами, приветствиями, я пробиралась сквозь толпу, чтобы увидеть легендарного Пилсудского. Мы носили значки с его изображением. Еще я посещала кружки эсперанто, тогда многие увлекались этим искусственно созданным языком, на котором можно было бы общаться с населением всего мира»13. Нередко речь мама вставляла в свой рассказ слова или фразы на эсперанто, например, «экс нострес» — «из наших». Я была уверена, что это идиш, иудивлялась, когда люди, знающие его, меня не понимали. В ее рассказах я не ощущала того, что сама испытывала в Ялте, — страха и стыда за свое происхождение, одиночества в окружающем, враждебном мне мире. Все поражало меня: и культура кафе, и легкость общения, и отсутствие запретных тем. Незнакомое мне чувство свободы окружало мою маму в юности. Мама все время возвращалась к жизни в довоенной Польше. «В польское время, — рассказывала она, — был страшный антисемитизм, особенно в последние перед войной годы, он чувствовался везде. Громили еврейские магазины, нас травили на улицах. Мы просто не могли спокойно выйти на улицу. Тогда свирепствовали эндеки — польские фашисты. Когда наши ребята выходили на улицу, они имели при себе ножи для самообороны. Девочкам было проще, часто польские парни кричали: “Пресчь жидами — жидувки с нами” (Долой евреев, еврейки с нами”). Я чувствовала этот антисемитизм и в лицее, так как директор лицея был одним из главных эндеков. Нас в классе было только четыре девушки-еврейки, а в младшем классе был один мальчик-еврей, они его так били!14 За Коммерческий лицей платить было дешевле — он был государственный, частные лицеи стоили значительно дороже. Поступить в него было очень тяжело, конкурс был огромный, а для евреев еще дополнительно существовала десятипроцентная норма. Когда я и еще три еврейские девушки поступили в лицей, о нас писали все еврейские газеты Белостока. После лицея мне сразу поступили заказы вести бухгалтерию нескольких магазинов, маленькой фабрики — у меня же были официальные документы. Так что я начала жить. А еще у меня появился мой друг Аркаша». «Мой друг Аркаша». Как часто она вспоминала его. Мама всегда в своих рассказах называла Аркашу мужем, видимо в воспитательных целях. Мне страшно хотелось узнать, какая у них была свадьба, но мама избегала этой темы, а я не спрашивала, должно быть, чутье подсказывало мне, что этот вопрос задавать не стоит. Красивый, высокий, с черной шевелюрой. Я мысленно вижу их в самый счастливый вечер — в ресторане, на встрече Нового 1941 года. Я сама оказываюсь там — маленькая девочка, притаившаяся внутри роскошного ресторана. Меня никто не видит, а я не свожу глаз со своей мамы. Ей только что исполнилось девятнадцать лет. Она в бархатном темно-синем платье, у нее огромные серые глаза, черные волосы и ослепительно белая кожа. Она самая красивая в зале. Стены зала зеркальные. Она кружится в вальсе с Аркашей и все время смотрит на свое отражение. Ах, какая она красивая, молодая и счастливая! Я в глубине души завидую ей. У меня нет огромных серых глаз и волосы обычные, темно-коричневые. «Как жаль, что ты не похожа на меня, — часто говорила мама, — ты, к сожалению, похожа на своего отца. У меня всегда было такое красивое лицо, что даже надсмотрщики в Освенциме, которые избивали нас плетками, когда мы таскали камни, не били меня по лицу». Летом 1939 года Аркаша поступил в Сорбонну. Осенью они с мамой собирались уехать в Париж, поэтому перед отъездом дома говорили друг с другом по-французски. 1 сентября 1939 года началась Вторая Мировая война. Немцы вошли в Белосток, а 23 сентября 1939 года город заняла Красная армия. Белосток стал советским городом. Париж так и остался мечтой. Эту мечту — увидеть Париж — Берта пронесла через всю свою жизнь. И после нашего отъезда из России, как только у меня появилась возможность, я поехала с ней в Париж. Ей было уже семьдесят пять лет, она ходила с палкой и быстро уставала. «Алка, мы в Париже!» — повторяла она, задыхаясь от восторга и усталости. Я смотрела на ее помолодевшее лицо и часто, по какой-то ее отрешенности, по веселому, но устремленному вглубь себя взгляду понимала, что она не со мной, что рядом с ней идет сейчас единственный человек, которого она любила и с которым была счастлива, — Аркаша. Вот таквтроем — мама, я и Аркаша — бродили мы по бульварам Парижа. Мамина общительность в Париже нередко приводила к недоразумениям. Зная несколько языков — польский, французский, русский и немецкий, — она всюду находила собеседников. Как-то в буфете Лувра я оставила ее за столиком и встала в очередь. Когда я вернулась к столику, мамы там не оказалось. С подносом в руках я заметалась по наполненному людьми буфету, пытаясь отыскать маму. «Не видели ли вы пожилую женщину в черной куртке?» — обратилась я к сотруднику музея, мы бросились искать ее вместе. Вдруг я увидела оживленную группу женщин, в центре которой жестикулировала мама, куртка лежала рядом. «Вот моя дочь, о которой я вам только что рассказывала», — торжественно сказала она, указывая на меня. Все повернулись и стали глазеть в мою сторону. «Что ты им про меня рассказала?» — прошипела я. «Все», — ответила Берта. В электричке по дороге в Версаль Берта услышала польскую речь — и встрепенулась. Она тут же стала пробираться к группе молодых поляков, и остановить ее было невозможно. Она обратилась к рыжему конопатому парню, я же сделала вид, что не имею к происходящему никакого отношения. Когда мы подъехали к Версалю, я подошла к ним. Лицо рыжего парня было пунцовым. Берта ни о чем не спрашивала его, она обвиняла в его лице всех поляков — пособников фашистских убийц. Поезд остановился и взмокший поляк, которому так и не удалось оправдать перед Бертой весь польский народ, пулей вылетел из вагона. Берта, вся взъерошенная, торжествовала победу. В другой раз досталось немецкой пожилой паре. Они доброжелательно приветствовали приближающуюся к ним на улице старушку, и тут Берта протянула руку и показала вытатуированный на руке номер узника Освенцима — вот что вы сделали со мной. Те в ужасе отшатнулись. Я была спокойна, только оставляя маму на скамейке с японскими туристами (мне все время приходилось выяснять, как добраться в то или иное место). Возвращаясь, я видела, как Берта, нахохлившись, обиженно смотрела на своих соседей: японского и английского она не знала. Панически Берта боялась только арабов. Еще в Белостоке она слышала страшные рассказы о чудовищных расправах арабского населения Палестины с приехавшими туда евреями. Как-то, посадив ее за столик в кафе на Монпарнасе, я подошла к стойке. Когда я вернулась, испуганная Берта подавала мне знаки: — Мувим тылько по-польску (Говорим только по-польски), — сказала она. По-польски я не говорила, но понимала, так что она разразилась длинным монологом на польском языке. Я слушала ее молча, пытаясь сообразить, что происходит. Вдруг из-за соседнего столика встали двое мужчин восточной внешности. Когда они вышли из кафе, Берта облегченно вздохнула: «Все, переходим на русский». «Объясни, что происходит», — потребовала я. «Это были арабы, и если бы мы стали говорить по-русски, они бы поняли, что мы евреи, которые эмигрировали из России в Израиль, а теперь приехали посмотреть Париж». Октябрь 1939 года. «Когда вошли русские, — рассказывала мама, — евреи очень обрадовались. Мы страшно боялись немцев, мы знали, что происходит в районах, оккупированных немцами, в Варшаве. Мы сначала не понимали, что такое Советский Союз, потом мы это поняли. Когда пришли Советы, мы не подвергались особым преследованиям: арестовывали раввинов, бундовцев, высылали в Сибирь богатых людей, таким образом, русская власть спасла их от немцев15. Мы много времени проводили в кафе, разговаривали, потом стали замечать, что люди пропадают. Например, мой брат Евсей говорил: “Берта, люди исчезают, за что?” Мы не понимали этого. Мой друг Аркаша, который всегда сочувствовал коммунистам, говорил: “Берточка, разве об этом мы мечтали?” Я работала в территориальном управлении главлесохраны старшим бухгалтером. К нам прибывало много беженцев из оккупированных немцами территорий Польши. Когда они пытались вернуться назад, их не пускали, хватали, даже без вещей сажали в вагоны и отправляли в Сибирь; так их спасли. Я пыталась поехать в Москву к своей тете. Это было очень сложно, нужно было оформить множество документов. Наши районы считались советской территорией, но очень отличной, отделенной от Советского Союза зоной. Белосток был вообще перевалочной базой. Дружба Сталина с Гитлером была невероятная. Мы удивлялись, как Советский Союз снабжает германскую армию — через Белосток шли лес, металлы, это был большой железнодорожный узел между Востоком и Германией». Ялта, 60-е годы. Своеобразной отдушиной для нас с мамой были наши визиты в Москву — раз в год мы приезжали к тете Гале, маминой двоюродной сестре. Галя родилась в Москве. Она была дочерью польской коммунистки, родной тети моей мамы — Сони. В молодости Соня вступила в Польскую коммунистическую партию, а когда летом 1920 года в Белосток пришла Красная армия, года стала работать во Временном революционном комитете Польши (Польревкоме). В конце 1920 года весь состав Польревкома ушел вместе с отступающей Красной армией в Россию. Это была благополучная советская семья: тетя Галя — врач, ее муж Миша — физик-атомщик, веселый, беспечный сын Саша. Они выгодно отличались от маминых друзей из Польши — они не жили воспоминаниями из другой жизни. Их жизнь не делилась на «до» и «после». Именно так я ребенком воспринимала эмигрантов, не зная этого умного слова. После месяца беззаботной жизни в Москве мы садились в поезд, поезд трогался, мы обнимались и навзрыд плакали, так не хотелось нам возвращаться в нашу одинокую и тревожную жизнь в Ялте. В один из приездов в Москву — мне было тогда семь лет, — меня положили в больницу, чтобы удалить гланды, так как болела я ангинами непрерывно. Больница была для взрослых, в палате лежали шесть женщин, и одна из них стала рассказывать анекдот про евреев. Все засмеялись. Я замерла от ужаса. Сейчас они узнают, что я еврейка, будут издеваться или бить! Мозг мой работал лихорадочно: одежды нет, только больничная пижама, денег нет, входная дверь закрыта, как добраться до дома тети Гали, не знаю. Но время терять нельзя. Я выскочила из палаты и заметалась по больнице в поисках укрытия. На первом этаже я забилась под лестничную клетку и решила дождаться ночи, а дальше бежать, в палату возвращаться было нельзя. Меня нашли через пару часов. Я так глубоко залезла под лестницу, что взрослый человек забраться туда не мог. Да и я сидела на корточках, со страхом наблюдая за своими преследователями. Меня долго уговаривали вылезти, клятвенно обещали, что никто меня не тронет. Потом под конвоем двух медсестер меня отвели в палату. Ноги у меня подгибались, я шла как на казнь. К моему удивлению, соседки по палате встретили меня очень ласково, заверили, что никто обижать меня не собирался и что к евреям они относятся вполне нормально. |
Добавить документ в свой блог или на сайт
Похожие:
 | Программа развития моу «Шаховская сош №1» На 2008-2013 г г. п. Шаховская Полное наименование образовательного учреждения в соответствии с Уставом Муниципальное общеобразовательное учреждение «Шаховская... | | Объективный свидетель века З. А. Шаховская А. И. Балабан, аспирант, Санкт-Петербургский государственный университет (Россия) |
 | Расписание внеурочной деятельности учащихся муниципального бюджетного... | | Память о Холокосте путь к толерантности Холокост по истории концлагеря «Освенцим», как одним из примеров бесчеловечной политики нацистов |
| Презентация в городской библиотеке «Охрана природы» Бавлинского района прошла акция «Урок чистоты». Данная акция приурочена к Году экологической культуры и охраны окружающей среды в... | | О проведении всемирного Советской армией концентрационного лагеря Освенцим, по решению Организации Объединенных Наций отмечается как всемирный День Памяти... |
| Просекова Алла Николаевна, 222-536-910 | | Проверил учитель истории югансон н. В Дахау, Заксенхаузен, Бухенвальд, Майданек вот далеко не полный список лагерей смерти. Однако среди прочих, пожалуй, один из наиболее... |
| Мбоу «шаховская средняя общеобразовательная школа» Рассмотрено Утверждаю... «Совершенствование учебно-воспитательного процесса на основе внедрения новых технологий, учёта индивидуальных запросов учащихся с... | | Классный час в 8-11 классах по теме «Холокост. Геноцид народа» Оборудование: компьютер, проектор, презентация, видеофрагменты (начало войны, в немецких концлагерях, партизаны, документальный фильм... |
| Докладчики Алла Невшупа, представитель Международного Бюро Федерального министерства образования и научных исследований | | Учебно-методический комплекс Автор программы: Радевкина Алла Валентиновна, старший преподаватель кафедры Дино мгпу |
| Маткивская Алла Игнатьевна моу «сош №76» Поэтому считаю целесообразным введение в педагогическую практику интегрированных творческих проектов | | Муниципальное бюджетное общеобразовательное учреждение Республика Бурятия, Курумканский район, село Алла, улица Ленина 43, тел./факс 83014995243 |
| В июне 2014 года в г. Кемерово прошла антинаркотическая акция «Мир... В июне 2014 года в г. Кемерово прошла антинаркотическая акция «Мир без наркотиков» | | Петрова Алла Викторовна 2012 год пояснительная записка рабочая программа Муниципальное образовательное учреждение «Абакановская средняя общеобразовательная школа» |
